Проза

 В раскрытое окно моего третьего этажа заглядывают зеленые кленовые носики. Стучу с утра на машинке. Дятел, долблю буковки. Тополиный пух летит, летит, июньский путешественник, гуляет по квартире из комнаты в комнату. Ах, уж этот неотвязный, вездесущий тополиный пух.

Первый час! Где туфли? На охоту идти – собак кормить.

У метро старухи продают ландыши. Последние ландышики.

В саду тенисто. Свежая травка. У фонтана толпа. Серебряная пыль, ключ отрадный. Лжедмитрий, Мнишек.

На дорожке остро блестят кристаллики кварца. Идет, задумчивая, увидев, вздрагивает. Она, видите ли, забыла начисто, в котором часу мы договорились встретиться. Вылетело у нее из прекрасной медноволосой ее головы, вылетело, как воробышек. Ах, ландыши! Я их уморил, изверг, они же едва дышат! Такая уж их участь, говорю. Она не согласна, надеется бедные цветочки оживить, несет к фонтану. Перегнулась через барьер, окунает букет в мутную, бурную, замусоренную бумажками, в пене и пузырьках кружащую, вихрастую воду. Этот ее жаркий, пьшный, медно-блещущий конский хвост на спине, это марево, этот мираж, ум мутится, голова кругом...

Свободная скамья в конце аллеи. Рупор орет, приглашая на освежительную автобусную прогулку к Петергофским фонтанам. Мраморная нимфа разомлела на своем пьедестале. Голуби-бродяги, клюя, крутятся у наших ног.

– Как дела? – спрашивает.

– Плачевны, – отвечаю. – Пишущая машинка на ладан дышит.

– Который час? – спохватывается она. О! Ей пора! Она же предупреждала: у нее только одна минута. За ней слежка, за каждым ее шагом. Бинокли с балкона. С Купчино, как на ладони, все видят. Нет, нет, провожать не надо.

Зимний, площадь-пустыня. Столп нерукотворный. Понурые лошадки, запряженные в прогулочные кареты с поблекшими золотыми орлами, страдая от жары, поджидают чудаков-пассажиров. Удаляется, легкая, гордая. "Куда!" кричу. "Стой! Проглотит арка Главного штаба!" Не слышит. Машины.

Клубника

Столбик ртути у нас за окном ясно говорит о тридцати градусах по Цельсию. И это только начало, до каких вершин жары он еще поднимется, он не берется предвещать. Не исключено, что мы спечемся по дороге, как картошка в золе костра. На ней пляжная соломенная шляпа с широкими полями; по выражению ее лица не скажешь, что она горюет.

Лужская электричка. Мы – последняя капля, переполнившая вагон. Стоим, стиснутые, в проходе. Она обмахивается шляпой, смахивая столб за столбом, станцию за станцией, до Сиверской. Тут народ вышел. А мы дальше.

Не доезжая Луги, вышли и мы. Мшисто, болота, чахлые березки, черно, гарь пожарища. Бредем по расплавленному шоссе, ее хоть спасает соломенная шляпа, и она надеется, что ей, все-таки, хватит сил доплестись до тенистого, прохладного места; что касается меня, то, по всей вероятности, меня с минуты на минуту свалит солнечный удар.

Домики, огороды. Вот он! Труба блестит. Две сороки, белобокая парочка, растрещались, как на базаре, хвостами машут. В доме прохлада, отдохнуть, посидеть, а то и полежать на диванчике. Да вот беда: торопиться надо. Не отдыхать мы сюда приехали, а клубнику собрать с грядок. Успеть до грозы. Смотри: стоит на краю неба, темная, как Сатана, ведрами погромыхивает. Грядки полымем полыхают, жар, как из печи; клубника переспела, осыпается; нагибаясь, голову будто в огонь окунаем; а корзины бездонны,  век не наполнишь; в глазах кровавые чертики скачут...

Собрали, внесли в дом. О, боже! Какое блаженство! Лежим, в чем мать родила, я на диване, она – на тахте, отдуваемся в прохладе, как рыбы в пруду, на дне, в тине. Вдруг она подняла голову: "Гремит!" Точно: гром. Брызнула змейка. Раздался другой удар, резче, будто рядом. Осинки у канавы низко согнулись. "Успеем. На шоссе автобус ходит".

Вышли на шоссе. Корзины тащим. У меня две больших, у нее – две поменьше. Стемнело, как ночь. Кто-то с громким треском разодрал на груди рубаху от края до края. Ударили капли. Ну вот... Прошумели шины. Старичок из дверцы: "До станции?". Только влезли – и ахнуло! Грохот о крышу...  На краю дороги – фигура. Пытается накрыться прозрачно-синим плащом из пленки.