Комментарий | 0

Рассказы "Случай" и "Обнажённая модель"

 

   Николай Тютиков. Деревенская девушка
 

 

Случай

 

Странное свойство случая! Оно проводит вас равнодушным мимо "Страшного",

и, наоборот, вы ищите глубины тайны за ничтожным случаем.

                                                                Велимир Хлебников

 

 

               Полагаю, что вряд ли так чётко и надолго в моей памяти отпечатался бы этот случай, если бы не одно обстоятельство или совпадение (тут уж кому как захочется), но именно с него в моей жизни наступили перемены.
 
               Было это давно, в годы, которым имя «лихие». Оно и сейчас, когда мало-помалу утряслось, ремесло гончара на отшибе – нет в нашем деле надобности, как прежде, но какая-то верхняя сила стреножит меня при нём. Летом куда ни шло, туристы покупают, зимой – край. Пытался жить работой, какая под руку попадётся, ходил на болото за ягодой клюквой, тонул, и, не окажись поблизи ещё двоих таких же горемык, на том закончились бы мои мытарства. Добыть клюкву – половина горюшка, продать – совсем беда, не задались во мне коммерческие способности. Перехвачу у одного маленько денег на недельку – бегу к другому, должок отдачи требует.
 
               Сталось так: по третьему кругу пошёл просить, спасу нет от стыда, да что поделаешь. Прихожу, а человек, выручавший много раз, говорит:
               – Что ты ходишь с протянутой рукой? Немцы, замаливая грехи, собрали денег и выплачивают всем, кто был угнан в Германию. А твоя матушка полных пять лет отбыла, знаешь, сколько отвалят!..
 
               Нехорошо как-то сказал. Понял я, что занимать мне больше негде. Что делать? Ума не приложу, хотя мороки никакой, возьми бумаги, сходи, получи – людям тоже приятно будет, от чистого сердца делают. Да только мамушка моя была человеком иного кроя, ни минуты не сомневаюсь, не пошла бы.
 
               Припомнилось, как она пыталась в мою голову заронить правило борьбы с бедой, какая бы ни навалилась. И самое интересное, науку эту она почерпнула там, в Германии. Весна, войне вот-вот конец, сельхозработы, немец за плужком, мамушка картошку в борозду кладёт. И тут самолёты бомбить начинают. Кричит немцу:
               – Ложись, гад!
               Он, не останавливаясь:
               – Арбайт, арбайт…
               Так и работали, пока не кончилась бомбёжка.
               Вот её слова, сказанные мне тогда: «Какие бы беды ни обрушились, нет лучшего средства, чем «арбайт». Даже если результатом будут крохи, это больше, чем ничего».
 
               И надо же учудить, в такое время обзавёлся собакой. Не морить же голодом. По карманам, по сусекам собрал на корм, купил мешок «Дарлинга», на обратную дорогу денег нет. День праздничный, машин на трассе мало, потихоньку поплёлся к себе. Тащу мешок – и вроде разделён на две половинки. Одна другой:
               – Кому нужно твоё упрямство, оно сродни гордыне.
               В ответ:
               – Брать в долг стыдно, но тут ты хоть и на земле, да не на лопатках, есть надежда, что стряхнёшь эту напасть. Примешь пожертвование – собственными руками изничтожишь надежду.
 
               Размышляя, дошёл почти до свёртки, подустал порядком, поди километров десять оттопал. Решил передохнуть, у обочины сбросил мешок, на него присел. Смотрю, у ног моих кошелёк, я его поперву принял за комок грязного снега. Нет, кошелёк. Подумалось, может ребятня шалит, привязали за ниточку… А тут же: «Какая ребятня?» – по обе стороны заснеженное поле.
               Поднял, радость скукожилась, стало жаль потерявшего. Вдруг адресок внутри? Нет. Денег в кошельке было на пару мешков корма. Я набрал полные лёгкие воздуха, что есть мочи закричал в быстро надвигавшуюся темень:
               – Я не пойдуууууу…
 
               Вместо эпилога
               За деньгами я не пошёл. Через неделю получил заказ, о котором можно было только мечтать.
 
 
Обнажённая модель
 
 
                                         И птичьи крики – будто волокут злодея по земле,
                                         как будто по темнеющим долинам удаляется прозревшая душа…
                                                                                                                                   М. Мартинайтис
 
 
               Дед закончил подшивать валенцы, из большой цыганской иголки вытащил остаток дратвы, подозвал меня:
               – Открывай рот.
               Ловко накинул петельку на нижний молочный зуб, концы дратвы отдал мне.
               – Дёргай, а то новый в рост кривым пойдёт, будешь, как Колюня Пузанок, кривозубым, не примут таким в школу.
               Но родители забрали меня из деревни, где рос в крепких объятиях любви деда, бабушки и многочисленных маминых сестёр. В одночасье из деревенского стал дитём городской окраины. Не знаю, давно покинул те места, наверное, город на берегу могучей реки успел сильно перемениться, но в то время он все ещё оставался городом, в котором сто лет назад выставка передвижников потерпела сокрушительную неудачу.
 
               Зина же лелеяла мечту, что я стану художником. В жизни мне больше не приходилось встречать человека, который бы так свято и наивно верил в силу красоты и в то, что творящий красивое есть подобие своего творения. Сказы, придуманные ею, зачаровывали, они белой голубкой в лазоревой небесной купели кружились над моими снами, когда её побаски я раззузоривал детской фантазией и химическим карандашом, она сияла от восторга, отмывала мои синие губы, язык, любовалась нарисованным, раскладывала в специально сделанные папочки. Её верность мечте была подобна кремню.
 
               Незадолго до моего отъезда в Ленинград к нам зашёл мой преподаватель Александр Григорьевич. Человеком он был весьма странным, странным было и то, что всегда его курс оказывался самым сильным в училище, за это ему прощали слабость, коей страдают многие талантливые люди. Пока мы с ним отбирали рисунки, которые я должен был представить в приёмную комиссию, Зина, извиняясь, дважды напоминала о том, что всё остынет. Наконец, поглядев на стол, в центре которого красовался «напиток», без которого якобы не будет успеха, Александр Григорьевич, потирая руки, то ли нам, то ли себе сказал:
               – Ну да ладно, теперь уже можно.
               И еле уловимая тень печали легла на его лицо. Подождав пока он отобедает, пересилив волнение, Зина спросила:
               – Александр Григорьевич, скажите, получится из него художник?
               Он призадумался, но вспомнил, что от него ждут ответ. И, глядя в окно, как бы извиняясь:
               – Знаете, Зина Петровна, я скажу откровенно, только вы не обижайтесь. Художник из него получится, да всю жизнь он будет голожопым.
               Зина, готовая от радости взлететь, защебетала:
               – Пусть, пусть будет голожо… – и испугалась, как ребёнок, разбивший что-то ценное, но потом радостно: – Ваши слова да Богу в уши! Пусть! Только бы стал, только бы стал художником.
               Проводив гостя, сама села его на место, её лицо светилось от счастья.
 
               Постучали – и сразу вошла. Это оказалась мама девочки, с которой я дружил. На ней был строгий костюм, на лацкане пиджака красовался вузовский ромбик. Увидев за столом Зину, пустую бутылку, разложенные мои рисунки, она, побагровев, процедила сквозь зубы:
               – Ну и семейка… – и перешла на ор: – Чтобы никогда, слышите, никогда больше я не видела его у себя в доме! Я думала, это неправда, а он, оказывается, занимается тем, что рисует голых баб!
               Тут вскинулась Зина, будто наседка, защищающая свой выводок:
               – Он рисует обнажённую модель, а не голых баб!
               – Грязь вычисти из-под ногтей, а потом будешь рассуждать про обнажённую модель, – прошипела дама в пиджаке и напоследок остатком зла одарила ни в чём не повинную дверь.
 
               Третий курс. Народ гриппует. Мы целый семестр лепим, рисуем, делаем наброски с одной и той же обнажённой модели. Наконец от преподавателя слышим долгожданное: «Всё, закачиваем». Натурщица встаёт, набрасывает халат и идёт одеваться, халатик короткий, только на одну треть прикрывает ягодицы. Сокурсник, рисующий рядом, восхищённо:
               – Смотри, к а к а я  б а б а!
               – Ты чего? Мы же её столько лепили, рисовали обнажён… – и тут я вспоминаю Зину. Мне больно, я всегда стыдился её безграмотности, не понимая, сколь велика её мудрость. Мне больно, очень больно оттого, что так мало дарил ей нежности.
 
 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка