Проза

Свет был бессовестно-ярким, и видно было хорошо. Жесткий профиль, смуглые, чуть запавшие щеки. Над породистым  лбом  в полутьме угадывалась седина, та, что не старит, а только делает мужчину интересней. Широкие плечи и спокойно сложенные руки. Длинные, суховатые пальцы, сильная ладонь. Все взгляды, естественно, обращены к нему. Вокруг него постоянно существовало некое магнитное поле: особый дар притягивать к себе женщин и талант дружить с мужчинами.

Он это знал и давно к этому привык.

 

Ты же честно зарабатывала свой успех, как могла: учеба, работа, общественные нагрузки – везде первая, всегда отличница. Только в науке любви ты шла на твердую тройку.

Хотя все могло быть по-другому. Ты небольшого роста и у тебя крепкие, чуть полноватые ножки. Но зато твои золотистые глаза напоминают миндальные орешки, немного вздернут  изящный носик и темнеет большой,  чуть  обветренный  рот. Волосы у тебя тяжелые и тоже золотистого оттенка. А неожиданная на твоем серьезном лице  улыбка предательски обнаруживает то, что ты пытаешься упрятать подальше ото всех. Никто  не должен знать, что в душе  ты чувствительная и глубоко аполитичная барышня, которая  всей душой верит не только в любовь, но даже в дружбу между мужчиной и женщиной. И чтобы никто не посмеялся над тобой, несчастной троечницей по самому важному для тебя  предмету,  ты строго требовала стопроцентной явки на  разнообразные собрания и там, сидя в президиуме, подсчитывала кворум в соответствии с правилами организации этих мероприятий. Ты исправно собирала членские взносы,  понимая, что большая часть твоего мужского коллектива, при активном содействии молоденьких сотрудниц Министерства,  по части этих самых… взносов выступает с собственными опережающими  инициативами в свободное от работы время, а иногда даже и в обеденный перерыв.

В общем, в переводе на русский, пока ты там галопом носилась по кабинетам со своими ведомостями, другие - веселые и находчивые - не упускали свою счастливую минутку заняться  гораздо более приятными делами.

А ты добросовестно обсуждала на политзанятиях чьи-то там тезисы, сочиняла послания очередному Съезду и стремительно шла вперед и вверх.  Только ты была награждена почетным  званием «Молодой гвардеец пятилетки» и с гордостью носила на своей курносой груди с нежно-розовыми сосками этот знак общественного признания.

Ты замечала, как  откровенно улыбаются все они тебе вслед. Ты вообще чутко улавливала все, что не проговаривалось словами, а тенью проскальзывало между людьми.  Тебе даже казалось, что ты видишь те нити скрытого напряжения, что обычно опутывают любое человеческое сообщество.  Если бы Бродский  тогда уже написал об «иерархии восприятия жизни», ты бы обязательно решила, что это о тебе.  

       

Стремительные потоки взаимного, часто запретного и от этого еще более мощного влечения  противоположных полов обтекали тебя, как неодушевленный предмет, но ты не имела права поддаваться отчаянию. Тебе нужно было признание, и ты добивалась его как могла.

Ты хотела стать лучшей  для того, чтобы стать любимой.

Почему ты выбрала такой путь? Все вопросы и ответы  взрослой жизни взращиваются на зеленых лужайках  детства. Потом, много лет спустя, плотно сложенные лепестки будущих драм в нежной бахроме депрессивных и астенических синдромов распускаются в цветы, а из цветов вызревают ядовитые ягоды. Твое детство приготовило  для тебя целый букет трудных вопросов, но не подарило ни одного ответа на них.

Почему твой отец ушел от матери? Новая жена была, по слухам, «снятое молоко» и «бледная моль», но с ней, с новой,  он благополучно жил уже много лет. Почему мать так и осталась одна? Почему  она спряталась от тебя и от жизни в своем школьном кабинете завуча?

Она говорила громким голосом, бодро смотрела на мир такими же веселыми ореховыми глазами и втайне - после семейной катастрофы - панически боялась мужчин. Мать возилась с чужими детьми, а боготворила тебя.  С опозданием на свою собственную жизнь она сбивчиво объясняла тебе, как нужно ценить себя, любить  свою бессмертную душу, какой  Бог ее дал.

Беспокоиться о твоем безгрешном теле у нее не было никаких оснований, и это было ужасно обидно.

 

Все, чему могла на собственном примере научить тебя твоя мать, было  ее собственное недолгое  счастье и то непонятное,  что произошло потом.

Сама же ты обнаружила, что премудрости жизни постигаются по-разному: можно смотреть, слушать и знать, а можно еще видеть, слышать и понимать. Немножко мешало подозрение, что ты не первая, кто это понял.  Но от авторства отказываться не хотелось.

Дом ваш старый, рядом с метро «Спортивная». Там еще до войны жила твоя бабушка, сначала с мужем, а после его расстрела – со своей маленькой дочкой. Квартира с изогнутым коридором и темной кухней, через которую был вход в две крошечные комнаты. Полы дощатые, крашеные, с громким упреком за потревоженный покой они каждый раз прогибались под ногами.  Железные краны смешными пистолетиками торчали прямо из стены над обливными раковинами.     

Но в этой нелепой квартире у тебя была своя восьмиметровая комната. Когда-то в ней спали твои родители, и, наверное, именно здесь они зачали тебя. По ночам ты представляла их в любви и потом мысленно просила  прощения у матери за предательское подсматривание за ее жизнью.

 

Извиняться перед отцом ты и не думала. Его для тебя не существовало, а ее, свою мать,  ты еще сделаешь счастливой сама, без его помощи. У нее появятся  красивые вещи, и дом ваш тоже станет другим.  Дубовый паркет будет отражать мягкий свет, проходная кухня станет нарядной гостиной.

И тогда ты вытащишь с антресолей бабушкину настольную лампу, а под нее постелешь бабушкино ришелье – белоснежную салфеточку с прозрачными фигурными прорезями. И поставишь  рядом маленькую китайскую вазочку с дракончиками  на деревянной резной  подставке. В вашу жизнь придут, наконец,  красота, уют и достаток.

Повседневность перестанет унижать тебя своим неприличным и разнообразным уродством. Не будет старых, расчлененных штанов, обретших  вторую жизнь в виде половых и кухонных тряпок, не будет сожженных ковшиков с черным дном  и битых по бокам эмалированных  кастрюлек, бесстыдно и  бессловесно намекавших  на свое близкое родство с ночными горшками.

Туалет будет целомудренно хранить интимные тайны своих хозяек, навсегда отрекшись от наглого, широкого  окна в кухню, целесообразность существования  которого ты объяснить была бессильна. А полотенца в ванне будут большие, пушистые и подобранные в тон.

 

Мать тратила себя на чужих детей, а те силы, что оставались, отдавала партийной и общественной работе.  Она была ответственная и выносливая, как суворовский солдат при переходе через Альпы, и после ухода отца не сломалась. Просто стала дольше задерживаться в школе.

А потом где-то под Питером случилось несчастье с твоей теткой, и в вашем  коридоре появилась маленькая, болезненная  девочка. У твоей матери стало двое детей, а у тебя появилась младшая сестра. Ее надо было растить, учить и любить.

Мать растила и учила, на остальное у нее уже не хватало душевного горючего. Она любила тебя, а ты любила свою маленькую сестру  за себя и  за нее. Обратно движение шло таким же образом. Сестра через тебя любила и вашу мать. И ты в этих встречных потоках тепла чувствовала себя почти счастливой. Ты сама сделала так, что главным человеком в семье стала самая маленькая. Мать соглашалась, что это правильно, что думать надо, прежде всего, о той, о ней.

И от этого любила тебя еще больше.

 

Ты занималась сестрой, тянула ее за собой по ступенькам  той самой «иерархии..» Бродского. Но на эту лестницу либо взбираешься сам, либо остаешься внизу. Мать была намного ближе, и только она понимала, что по ночам  твои веселые, ореховые глазки наполняются слезами обманутых ожиданий, и с ужасом предчувствовала твое будущее: стерильные профессиональные успехи, бесплодное цветение и  тихое, одинокое увядание.

Потому что ты, вслед за матерью, пошла прямой, утоптанной дорогой сознательных и образцовых. Дорога вела в тупик, но можно сказать - к личному  совершенству. Ты прекрасно училась в школе и университете, была активной общественницей и примером для всех остальных. Ровесники тебя побаивались, старики в твоей жизни еще не появились.

 

 

На исходе был тридцать третий год твоей  жизни. Постаревшая и отяжелевшая  мать по-прежнему все силы отдавала работе, сестра твоими стараниями все-таки окончила школу и тут же вступила в законный брак с уроженцем Узбекистана. Молодой муж умел готовить манты и укладывать по четыре спички на длинные, загнутые ресницы. Через полгода у них родилась чернявая девочка, похожая на Маугли, которой скоро можно было заплетать узбекские косички. Свою комнату ты отдала им, а сама перебралась в проходную кухню.

Ты тоже не теряла времени даром. Ты смогла пробиться в закрытый мир престижной организации, где пребывание за пределами Отечества было формой работы и смыслом жизни, и занять там свое место. Ты сделала так, что тебя не могли не слушать и не уважать. И вот тебя заметили, выдвинули, приняли в ряды и рекомендовали для работы в длительную загранкомандировку.

О чем ты думала, сидя в купе международного вагона? О том, как прошла ты одиннадцать комиссий, как на последней страшно было отвечать старым большевикам, как  хотели тебе замотать эту выстраданную и такую необходимую командировку? Но ты смогла, ты, как всегда, все сделала правильно.   

 

На перроне сначала  было весело: пришли подружки, неожиданным попутчиком оказался сослуживец с женой. Но  наступил момент прощания, и ты поняла, что это по-настоящему и что это надолго. Стало трудно дышать. Когда мать вдруг медленно стянула с себя шерстяной платок и осталась на морозе с непокрытой головой,  что-то внутри скрутилось в тугую спираль. Захотелось завыть в голос и немедленно вернуться домой. Плакали молча, как будто провожали и оставляли друг друга на смерть. Ты поручила свою мать сестре и понимала: это значит, что остается  мать беспризорной сиротой. Но тебе предстояло сделать большой рывок и взять с собой в ту красивую и достойную жизнь всех своих. Для этого надо успешно проработать два, а еще лучше четыре года за границей, там снова выдвинуться по производственной и общественной линии, заслужить нужную характеристику и заработать много денег.

 

Для чего эти деньги нужны, ты знала хорошо. Прежде всего, ты купишь кооператив для сестры с ее узбеком. Потом сделаешь в вашей  старой квартире серьезный ремонт.  Потом ты купишь для матери мечту. Ты знала, где можно было ее купить. Мечта продавалась в валютном магазине  и называлась дубленка. Еще ты купишь теплые сапожки из замши на ее больные ноги. И шапку из  белоснежного песца  под ее ореховые глазки. После этого ты отнесешь на помойку ее  рыжее пальто с вытертым каракулевым воротником и бахилы, которые когда-то гордо именовалась «сапоги кожаные, на резиновом ходу». Ты много лет ненавидела эти вещи, которые унижали и мать, и тебя, но в  эпоху тотального дефицита и при отсутствии денег поправить дело было непосильной задачей.

 

Ты не очень трусила перед новой жизнью и знала, что не подведешь. К ночи, уже в поезде, тяжелое прощание дало о себе знать. Прости, если слово «понос»  звучит слишком откровенно: можно сказать «расстройство» или  «диарея». Со слезами заново переживаемой разлуки  каждые полчаса ты бегала в туалет международного вагона, внутренне содрогаясь от запущенности и антисанитарии этого храма чистоты.

Проводник, неодобрительно заглядывая в каждое  купе, ходил по коридору в облысевшем кролике на голове и  с черным огрызком веника в руках. На вопрос, зачем он это делал, ответить бы он, скорее всего, не смог. 

В перерывах между слезами, мечтами о будущем и челночным посещением туалета ты смотрела в окно. Первое сильное впечатление ударило по глазам, когда поезд подошел к государственной границе  с Польшей.  Тебе не раз рассказывали, что командировочные всего необъятного Советского Союза в этом месте крестились и слали свою благодарность Всевышнему, независимо от вероисповедания или степени воинствующего атеизма: дальше начиналась заграница.

 

Рубежи Родины на подступах к дружественной социалистической Польше были неприступны. По земле бегали полосы света от прожекторов на вышках («как в Гулаге», - пришло на ум политически незрелое сравнение). Угрюмые пограничники охраняли шлагбаум. Нейтральная полоса была широкой и перепаханной глубокими траншеями.

Таможенник с советской стороны, обдавая тебя запахом недельного пота,  на прощание молча перевернул в купе матрацы и коротко приказал открыть чемоданы. Его глазами ты с ужасом увидела, что все твои трусы с лифчиками заношенные и некрасивые.   

Скоро все изменилось. Польский перрон, крошечная станция. По свежему асфальту шел солидный дядька в цилиндрической фуражке с большим золотым гербом и в красиво наглаженной форме. Ты решила, что это какой-то польский генерал.

Через пять минут «генерал» уже вез тележку с чемоданами за пожилой дамой в короткой шубке. Тогда в голову впервые пришла мысль, что здесь даже  грузчики похожи на наших дипломатов, а наши дипломаты обычно  напоминают «их» грузчиков.

Потом ты будешь часто вспоминать эту крамольную мысль, и в памяти навсегда  останутся первые впечатления новой жизни. Веселый дворник-итальянец в белой рубашке и с пышной, нарядной метлой в руках, консьерж в подъезде, похожий  на университетского профессора, водитель городского автобуса с холеной стрижкой и запахом дорогого парфюма, закатывающий в салон инвалидную коляску с древней пассажиркой.  Но это будет потом.    

Чем дальше было от Родины, тем веселее становились картинки за окном. На стоянках заходили то пограничники, то таможенники в необычной форме. Золотые погоны, узкие шинели. Корректно, строго и быстро.

Следующей ночью поезд проезжал над высокой стеной, обвитой проволокой. По одну сторону была угрюмая ночь и тишина. По другую – брызги ярких огней, нарядные люди на улицах  и музыка. Твои соотечественники уже метались по вагону от окна к окну в надежде увидеть и услышать Западный Берлин.

Последний день дороги прошел быстро: слишком много интересного было вокруг. Жена сослуживца учила,  где покупать и куда ездить на отдых. Жаловалась, что живется трудно: лужайка под окном платная,  сервис дорогой, все для богатых. 

- Знаешь, кто в Швейцарии бедным считается? - улыбнулась она, - тот, кто сам свой  Мерседес моет.

- У вас что, есть свой Мерседес? -растерялась ты.

- Пока нет,- решительно ответила жена.

Поезд прибыл на Бернский вокзал. Куприн  написал, что память запахов самая сильная. Как пахнет Цивилизация, ты запомнила на всю жизнь. 

 

Служебная машина неслась из Берна в Женеву, по месту твоего назначения, вдоль виноградников, которые по наклонной спускались к шоссе. Ты еще не знала, что теперь часто будешь видеть  жизнь людей, животных и растений по диагонали.

И вот ты на месте. Как сказала бы сестра, теперь здесь будет у тебя и дом, и служба, и любовь, и дружба.  Но так сказала бы сестра. Ты же стояла в вестибюле служебного здания около бюста Ленину. Твой будущий начальник должен спуститься сюда, чтобы с тобой познакомиться.

Он быстро сбежал по ступенькам, подошел, протянул большую, суховатую  руку. Он улыбался одной морщинкой  около рта, но глаза его смеялись по-настоящему.  Глаза были желтоватого цвета, «как у нашего Феодосия», -  вспомнила ты своего старого кота. Через минуту тебе казалось, что он откуда-то знает о тебе все: и про маму, и про узбека, и про общественную работу, и про дубленку. Даже про понос в дороге. Ты что-то отвечала и  все всматривалась в него, как будто надеялась отгадать какой-то его секрет.

Первый день на чужбине прошел тяжело. К вечеру  горло покрылось желтыми рытвинами. Началась гнойная ангина. Две недели бреда и температуры. Мать,  заиндевевшее окно на кухне,  Феодосий,  – все пульсировало внутри и отдавалось болью.

Ты справилась и вышла на работу в рекордно короткие сроки. Он ждал тебя и, довольно потирая ладони, сообщил, что дел очень много, и все они – срочные. Ангина отступила, ты начала работать.  

 

 

Как же все-таки  это начиналось? Ты появлялась рано, минут за тридцать до начала рабочего дня. Успевала проверить бумаги, подготовиться  самой.  Ровно в девять широко распахивалась дверь, и он заглядывал поздороваться, быстро  рассказать что-то смешное или просто порадоваться новому дню. В одиннадцать он приходил пить чай, и ты, как хозяйка,  внимательно следила, чтобы общественные запасы заварки  вовремя пополнялись. Пауза длилась не больше десяти минут: работы было  действительно много, и он, сидя напротив тебя, от нетерпения иногда подергивал ногами. Уходил он так же стремительно, как и входил.

Ты долго ничего не рассказывала о себе и по-прежнему была уверена, что он и так все знает. Говорили об общих знакомых и коллегах, о работе в Москве. Его интерес часто сменялся веселым недоумением. Чуть заметное движение бровей, морщинка у губ становится чуть глубже. Ты понимала, что рассказы о твоих партийных и общественных  достижениях его забавляют.      

Наверное, в той сказочной стране тоже проживалась реальная человеческая жизнь со своими проблемами, разочарованиями, срывами. Но в той жизни ощущалось достоинство. Достоинство присутствовало на улицах, в магазинах твоего городского квартала, в трамваях.

Скоро ты научилась обмениваться приветствиями с попутчиками в лифте, благодарить кассиршу при оплате покупок,  улыбаться встречным. Мир вокруг удивлял своей разумностью.

Сверкали на солнце мусорные контейнеры на мягких колесиках, и московские помойки с вонючими лужами и наглыми воронами  казались отсюда невозможным кошмаром.

 

У этой жизни не было парадного и черного хода в прямом и переносном смысле. Оба входа в твой совсем уж дешевенький  муниципальный дом одинаково светились прозрачными стеклами окон и благоухали чем-то божественным. Позже ты узнала, что божественный аромат проистекал от обычных моющих средств.

Главное же, парадный вход не был заколочен досками, и не нужно было пробираться в подъезд через  темный лаз с истерически мигающей пыльной лампочкой.  Повседневное, оказывается, могло быть красивым. Случайные встречи с новыми соседями по лестничной площадке утвердили тебя в этих догадках.

...Дядя Миша из пятнадцатой квартиры курить выходил на  лестницу. Стоял он обычно в голубой майке и тренировочных штанах, которые впечатывали  в себя  все анатомические подробности его тела. Штаны были коротки, поэтому разрезанные штрипки болтались по бокам его голых, темных лодыжек. Дядя Миша считался хорошим, тихим мужиком. Окурки он аккуратно складывал в консервную банку из-под баклажанной икры. Трезвый - собирал бутылки в картонную коробку на детских саночках или коляске, пьяный  - иногда спал калачиком на коврике у своей квартиры.Здесь тоже был сосед дядя Миша, вернее, Мишель. При случайных столкновениях на площадке возле мусоропровода,  здешний дядя Миша, в  вельветовых брючках и с домашней шелковой бабочкой под воротником рубашки,  каждый раз конфузился и просил извинения за свою недостаточную «комильфотность» перед дамой. Старушка из квартиры напротив,  по утрам выводившая свою таксу,  появлялась на пороге с неизменной голубой волной над розовой плешью и маникюром на разбитых артритом пальцах. Старушки вообще больше всего удивляли тебя. Ты мысленно примеривала на них ситцевые платья в цветочек и замятые тапки, в которых  тяжело ковыляли  по твоему двору баба Катя и тетя Шура. А тех, своих, пыталась представить здесь, сидящими за столиками кафе с большими клипсами в ушах и в ажурных перчатках, скрывающих старческую гречку.

Не получалось. 

 

Жизнь вокруг тебя была, наверное, настоящей.  Но тебе она казалась игрушечной. Потому что не было здесь того оголтелого сопротивления жизненного материала, преодоление которого и составляло главный алгоритм существования на  твоей Родине.

Почти что как в физике – сопромат. И тебе казалось, что даже законы физики отступают в бессилии там, где был твой дом. Здесь они тоже считали, что живется тяжело, что нравы падают, а цены растут. Ты сразу вспоминала разговор о том, кто моет здесь свой Мерседес.  И еще то, что твоя Родина обладает великим культурным наследием, а эта  запятая на карте мира с населением в пол-Москвы - просто сообщество цивилизованных людей, не более.

-И вообще, цивилизация еще не есть культура,- пыталась патриотически утешать ты себя.

- Но и культура еще не есть цивилизация. А уж  на твоей Родине сейчас ни того, ни другого,- скалило зубы твое Альтер-эго.

 

Все это ты рассказывала  ему. Он внимательно слушал, улыбался и воздерживался от комментариев. Но было ясно, что каким-то образом сам он является частью того непонятного для тебя мира. Он тоже источал аромат Цивилизации.

Ты не ошиблась. По секрету деликатная  Эмма Георгиевна объяснила тебе кое-что. Отец – «из бывших», один из первых советских дипломатов. В Брюсселе до сих пор о нем легенды рассказывают. Мать – художница.

- Типично наша история. Вернулись они из Бельгии в войну. Трое сыновей. Он – средний. Отца сразу в лагерь. Мать с детьми – в Сибирь. Там их дом подожгли. Мать не успела выбежать, сгорела заживо, дети остались одни. Как они потом жили, не знаю. Отец из лагеря только после смерти Сталина вышел. У детей все по-разному. Старший в науку пошел, с тем еще  Капицей работал. Младший – художник, как мать. А он международником стал. Чтобы в институт поступить, пришлось освобождения отца ждать. Все равно принимать не хотели. Учился он прекрасно, но распределение нормальное получить  не смог, анкета не дала. Всю жизнь поломали ему, зажимали, не принимали, отстраняли. Поэтому все так и поздно. В пятьдесят с лишним лет – первая командировка. А в личной жизни он фактически повторил судьбу отца, тоже не повезло ужасно. -

- Неудачный брак?- тебе почему-то хотелось услышать утвердительный ответ.

- Да нет, первая семья у него была замечательная. Поженились они рано: учились вместе. Она красавица была. А видела бы ты его самого еще лет двадцать назад! Все наши бабы (прости, деточка, это грубое слово) просто элементарные приличия рядом с ним забывали, столько слез из-за него было пролито…

- Жили они хорошо, дочка у них  замечательная, на отца похожа, твоя ровесница сейчас. Когда жена умерла, он несколько лет прожил  один, дочери очень помогал. А потом вдруг предложили ему эту командировку. Он ведь этой темой всю жизнь занимался, две диссертации защитил. Надо было срочно жениться. Ну, он и женился второй раз – точно, как отец, –Эмма Георгиевна на этом месте спотыкалась и больше не хотела рассказывать ничего. Один раз неопределенно добавила: «Да ты сама все увидишь».  

 

Больше всего он не любил пафос. И потому, посмеиваясь, иногда напоминал, что небольшая доля здорового цинизма совершенно необходима для правильного восприятия жизни. Но ты уже видела, что и у него есть свои болевые точки, просто он никому не хотел в этом признаваться. А потому – почти всегда спокойная ирония и доброжелательный интерес к жизни. Конечно, главное для него – Дело. Умение увлечь сорок человек, так, чтобы работать, не жалея своего времени и серого вещества,  независимо от того, насколько серым было оно у каждого. Весь отдел – мужики. Ты одна помощница и правая рука. Скоро ты уже понимала, чего стоит каждый из них. Их интеллектуальные изыски, положенные на бумагу, говорили сами за себя. Поэтому бывало достаточно обменяться  с ним взглядом, чтобы убедиться: этот - сегодня молодец, а этому,  как всегда, книжек надо больше читать, лучше, - начиная с букваря.

Под его началом работать хорошо хотели все: и ограниченные, пишущие с грамматическими ошибками, и самонадеянные, выдававшие перевод чужой статьи  за собственную экспертную оценку, и рабочие лошадки, знающие свое дело.

Доносительство и сплетни  упирались в закрытую дверь его кабинета. Поступать непорядочно было стыдно: все попытки сдерживались его чуть заметной усмешкой. И для многих, воспитанных на интригах, подковерной борьбе и коллективной травле, это становилось первым трудным опытом.

Разгромы он устраивал без свидетелей. Хвалил прилюдно и с удовольствием. У него удивительно было развито чувство мужской дружбы. И с тобой он тоже подружился быстро и по-мужски просто.

В молодости он переболел модной в то время таежной романтикой. Их была целая команда, он называл их «ребята», хотя теперь они были все сплошь лауреаты, авторы и, вообще, живые легенды. Они часто приезжали к вам, участвовали в международных переговорах и конференциях. Среди них  попадались и импозантные джентльмены, и «деды», которые предпочитали галстукам байковые рубашечки в клетку. 

На твою просьбу рассказать какой-нибудь «страшный случай» из таежных приключений ты как-то услышала леденящую кровь историю о том, как рекой унесло у его компании все припасы, и  в качестве провианта остался только лишь чеснок, которым в течение недели все они и питалась.

- Вы понимаете, надеюсь, что это значит? – строго спрашивал он тебя. - Мы выделяли чеснок из всех своих пор, когда говорили, шли, когда спали. Мы выделяли его как естественный продукт жизнедеятельности. Это был самый страшный кошмар моей жизни.-

И опять чуть заметная улыбка. И не понятно – шутит, или всерьез.

На этом «страшные истории» закончились. На все героическое и возвышенное  у него была аллергия. Прочувствованные тосты за Мужскую Дружбу, Любовь к Женщине и Мир во всем Мире при нем лучше было не произносить: он  всегда находил какой-нибудь легкомысленный предлог заставить тостующих и тостуемых снизить градус торжественности момента.   

Работал он много и серьезно. Выглядело же обычно все так, что просто «немного почитал и почиркал» или «накатал небольшую статейку».  Аналитические статьи – наиболее изысканный жанр ежедневных производственных тщаний – он непочтительно обзывал «анальными записками». Но насмешливые желтые глаза видели и замечали все и иногда  грустнели, потому что больше всего он не любил разочаровываться в людях. И это была еще одна болевая точка.

 

 

Ты это запомнила навсегда. 

На обеденный перерыв все разъезжались по домам: благо, ехать пять-семь минут. Тебя, безлошадную, обычно подбрасывал он сам и ужасно злился, когда кто-нибудь еще предлагал тебе свои услуги и железного коня.

В тот раз вы не смогли двинуться с места. Он открыл капот, пытаясь понять причину поломки, а ты быстро перескочила в другую уезжавшую машину. На работу вернулась, уже  забыв об этой неприятности. Тем более что неполадка, как выяснилось, была пустяковая. Вечером ты поняла, что совершила предательство. Пусть маленькое, но оно было. Как же это случилось, почему ты не осталась с ним?  После смешных таежных рассказов ощущать на себе его немного удивленный и погрустневший взгляд было невозможно.

Ты отказалась от ваших совместных поездок и бегала до своего дома трусцой, вдрызг разбивая каблуки. На исходе второй недели он объявил, что добровольно наложенную на себя  епитимию  можно снять и что специально для тебя он постарается организовать серьезную поломку в труднодоступной местности и в плохую погоду.    

Это было счастье, ни с чем несравнимое, – опять не бояться смотреть ему в глаза и  мысленно признаваться, что он самый лучший на свете. Это уже стало фактом, с которым тебе надо было смириться. Так же, как и с тем, что у него была красивая жена. Твоя ровесница.

Первый раз ты увидела ее во время коллективной вылазки в горы. Все были с лыжами в руках, и только одна женщина – с ребенком. Ребенок был совсем маленький. Это была его новенькая дочка – синеглазая девочка во всем розовом.  Показав чем-то намазанный пальчик,   она  серьезно объяснила окружающим, что эта мазь помогает ей не сосать пальчик. Здравый смысл взрослой фразы совершенно не вязался с ангельским  обликом этого крошечного существа.

Мать девочки ты рассмотрела уже позже, когда все вернулись с лыжной пробежки. Вокруг был возбужденный гул голосов, всплески смеха. И ее нахмуренное лицо, на котором читалось с трудом сдерживаемое раздражение.

Но это было вторым впечатлением. Первым было узнавание: его жена должна быть именно такой. Хрупкое сложение, бледные веснушки на высоких скулах. Темные, узкие глаза. Густые, как говорили раньше, соболиные брови. Яркий рот. Ее лицо было привлекательным и отталкивающим одновременно. Но, главное, оно цепляло.   

Он был еще в хорошем настроении, когда жена  резко попросила его заняться, наконец, ребенком. Он поскучнел и взял девочку на руки. Ты поняла, что это только ее ребенок.

 

Он почти повторил судьбу своего отца. Выйдя из лагеря, его отец, уже  стариком, женился на молодой женщине, которая родила ему ребенка. Почему отец выбрал именно ее, не понимал никто. Его собственный выбор также оставался загадкой. Ничего не сходилось. Он родился в Риме, она – в навсегда отравленном химическими испарениями городке под Челябинском. Он научился говорить по-итальянски и по-французски  раньше, чем по-русски, она, утопая в сугробах, ходила в школу  через бывшую зону. Он окончил один из лучших институтов страны, она была выпускница какого-то невнятного учебного заведения. Он выгрызал у жизни свое право на профессию, она главным своим капиталом считала внешность. Он устал от многолетней безысходности на работе, от неизлечимой болезни прежней жены, от семейных проблем взрослой дочери. У нее были честолюбивые планы на будущее, первый брак и последняя возможность родить ребенка.

Никто никогда не узнает,  зачем оказалась в Москве эта женщина и как она встретилась на его пути. Его дружно отговаривали от женитьбы, намекая на возрастную и  социальную дистанцию и непростой московский опыт его избранницы. Но красота в сочетании с молодостью  собрала свой, положенный только ей, урожай. Был недолгий роман и скоропалительный брак с последующим отъездом в престижную загранкомандировку.

Она старалась быть на уровне. После работы, за ужином он слушал ее добросовестые рассуждения об "ортодоксальном остракизме", "латентной девиации" и  "гипертрофированных амбициях". Слово "поженились" заменялось ею на более нейтральное "расписались", а период беременности  эвфемистически обозначался как "быть в положении". А потом ее собственное,  скрытое от него "положение"  и эта девочка, не по годам умненькая и серьезная. Но он уже имел свою любимую дочь, которая была ему еще и верным товарищем.

Чувство безусловной вины отравляло  жизнь и убивало остатки привязанности к молодой жене. Когда по ночам ее интимный вокабуляр приобщал его к тайнам "либидо", "гиперсекреции" и "органолептического восприятия", ему каждый раз хотелось рассказать ей какой-нибудь похабный анекдот. Или выругаться матом. 

У нее еще оставался шанс. Она еще могла услышать его усталый голос и попытаться понять его жизнь. Не сравнивая, не упрекая. Но она не услышала, и ее так и не приняли «на новенького». Ей оставались лишь какие-то угольки от его прошлого  да «деды» в байковых рубашках со своими воспоминаниями о тундре.

Война была молчаливой и постоянной, без отходов с передовых рубежей и перемирий. Она добросовестно выполняла все обязанности и формально была образцовой женой. Командированные из Москвы «ребята» ее побаивались, в гости не заходили,  и потому для обсуждения рабочих моментов чаще сбивались кучкой прямо в его кабинете, а потом шли пить пиво в ближайший паб.

 

Застарелое раздражение с обеих сторон  из рыхлой породы необратимо превращалось в гранит и пробиться друг к другу было уже невозможно. Днем она оставляла мужу обед на плите и уходила с ребенком на улицу, чтобы переждать, пока он поест и вернется на работу.  Ты часто видела ее  сгорбленную фигурку на лавочке в сквере. Девочка  обычно сидела у нее на коленях.

Он избегал разговоров о своей семье, и скоро это стало запретной темой и для тебя. Ты видела, что его жена одинока и глубоко несчастна. Это понимали и все остальные. Но,  несмотря на то, что молодая женщина оказалась  заложницей практически безвыходной ситуации, сочувствия она не вызывала. И люди, и он сам  были несправедливы к ней.

Ты пыталась взглянуть на ситуацию объективно. Сильный и многоопытный  мужчина женится на женщине много моложе и проще себя, увозит ее в совершенно незнакомую, пусть и очень привлекательную жизнь. Там она имеет мужество вопреки его желанию родить ребенка. Она добросовестно выполняет свои обязанности и старается соответствовать высокому статусу его жены. Прекрасно выглядит, учит иностранные языки, самосовершенствуется. Ничего не помогает, она ему  не интересна. И единодушный приговор коллег и друзей обжалованию не подлежит: "Провинциальная авантюристка непостижимым образом женила его на себе. Удивительный человек, умница, мужик, с бьющим наповал сексуальным обаянием и силой. Выехала с ним в лучшую страну  мира, обзавелась дипломатическим иммунитетом и прочими привилегиями. Завела себе ребенка, несмотря на его просьбы не делать этого. А теперь играет в жертву и с умным видом листает альбомы по искусству".

 

Чем несчастней становилось ее тонкое, с бледными веснушками лицо, тем большее раздражение она у всех вызывала. Тебе было совестно, но ты чувствовала то же самое. Эта запретная тема превратилась в ваш тайный сговор, который был неприличен своей скрытой  жестокостью, но при этом  стремительно сближал вас, делая соучастниками если не преступления, то явно чего-то нехорошего.

Общее нехорошее обладало большей центростремительной силой, чем разделенные добрые чувства –  здесь твое смутное подозрение переходило в тяжелую уверенность. Ты страстно жалела его. А главное, ты не могла надышаться одним с ним воздухом и в его отсутствие ощущала вокруг себя вакуум.

Видел ли он это, оставалось загадкой. Но он внимательно слушал тебя и уже многое знал. Ты уже начала рассказывать ему свою жизнь, открывая самые потаенные дверцы своего мира.

Сидя в его машине,  ты боковым зрением ревниво отмечала про себя: вот серое пальто в мелкую елочку, шарф он не носит никогда, а тонкие перчатки – почти всегда. Безупречный вкус. И так идет ему все. Но дело не в вещах и не в красивом автомобиле. Просто на все, к чему он прикасается, ложится отблеск его обаяния.

 

Скоро обнаружилась еще одна его болевая точка: приближалась юбилейная дата. Отмечать решили всем отделом. Народу собралось гораздо больше. Всю хозяйственную и организационную часть ты взяла под свой контроль.

На одной шестой суши, включая и все загранучреждения за ее пределами, свирепствовал "сухой закон". Потому ничего лучше прохладительных напитков на стол поставить было нельзя. Но как же он был хорош, когда, торжественно подняв стакан с минеральной водой, мгновенно заставил хохотать всю аудиторию, уже настроенную на торжественно-лирический лад. Он был сильнее обстоятельств. И даже в ситуации, заведомо обрекавшей человека на унижение, он выходил победителем.

Под аплодисменты ты подарила ему свою поздравительную оду: «Вы элегантны, словно денди, идет Вам все, что ни наденьте; Вы удивительно галантны и прочие у вас таланты…».

Ты не умела писать стихи. Но при всеобщем оживлении ты зачитала подробности о его привычках, характере, маленьких слабостях и в заключение попросила, чтобы за все  «за это» он «не сердился на поэта».

А тем временем где-то ниже горла билась настоящая строчка из настоящих стихов: «Я наравне с другими хочу тебе служить, от ревности сухими губами ворожить…».

Конечно, только наравне. Вон их сколько, тех, кто с радостью и наперегонки кинется к нему, только бы позвал. Но очень хочется, чтобы разрешили.

Разрешили и тебе пройти там, где брода нет, найти то, чего не бывает, станцевать медленный танец на раскаленных углях, только бы он понял, только бы заметил и тебя. 

Юбилей удался. Свиток с твоим стихотворением, перевязанный красной ленточкой, он оставил  в сейфе своего кабинета.

 

Что-то случилось после этого вечера. Как будто он услышал ту строчку, которую ты, как заклинание, каждое утро отбивала в ритм шагов, проходя по мощеным улицам теперь уже любимого чужого города. Но те, настоящие слова, услышал не только он. Ты почувствовала это по той энергии ненависти, которая стала теперь взаимной. Она, с бледными веснушками и еще более суженными от ревности  глазами,  отгадала твою тайну, потому что ее сердце было настроено на ту же волну одинокой боли.

 

 

Однажды в конце августа он коротко бросил, что должен съездить в одно место,  и ты можешь присоединиться. Ты даже не спросила, куда и зачем. Ехали молча. Ты смотрела на прозрачный туман, покрывавший покатые склоны,  и старалась запомнить каждый метр вашей общей дороги. Скоро начался  извилистый подъем в гору. Кое-где на полянках  паслись коровы вкусного цвета вареной сгущенки. У них были кокетливые мордочки с розовыми носами и белоснежные носочки на ногах. "Господи, ну почему у них даже коровы такие нарядные?", – привычно удивлялась ты. Через полчаса подъем в гору, что на той земле зовется Малый Салев,  завершился. На вершине оказалось крошечное кафе. В кафе у него была назначена какая-то рабочая встреча с веселым,  немолодым уже англичанином. Для разговора выбрали английский, и ты расстроилась. Он  понял, и все перешли на твой любимый французский. Веселый англичанин скоро уехал, и вы остались вдвоем. Он рассказал, что англичанин на самом деле –  важная персона и у себя на родине носит графский титул. А здесь этого титула почему-то стесняется. Пока он расплачивался, ты пошла осматривать хозяйский  дворик. Опять нарядные коровы, старый сенбернар с львиной головой, какие-то пташки. У цветочных клумб расставлены сказочные гномы.

 

Этот сумасшедший гусь показался из-за угла совсем внезапно и на огромной скорости, переваливаясь толстым туловищем, понесся на тебя.  Он был чудовищного роста, и его клюв с ярко-красной нашлепкой метил прямо в твое лицо.        

Чья-то рука втолкнула тебя в машину. Дверь быстро захлопнулась, и жесткий гусиный клюв с остервенением ткнулся в закрытое окно. Через минуту, осознав свое поражение, эта мерзкая тварь уже спокойно ковыляла к себе в загон.

Ты сидела, вжавшись от испуга в сиденье. Он сел рядом. И молча погладил тебя по голове. Лучше бы он этого не делал.

Ты плакала о том, что скоро должно закончиться, и о том, чему не бывать никогда.

Он не торопил тебя и не спрашивал ни о чем. Он и так знал, что «наравне с другими…» и все такое прочее. Слезы кончились, в машине повисла тишина, и ты отвернулась к окну. Его рука легла на твое колено тяжело и прочно.

Вы сидели, одинаково откинув головы на спинки сиденья и закрыв глаза. Его ладонь, равномерно и крупно вздрагивая, по-прежнему лежала на твоем колене. Но все обошлось. Стало совсем темно. Оказалось, что так прошло уже  больше часа, пора было возвращаться.

 

...Ты сумела почти все, без малого. Ты оплатила кооператив, и вскоре девочка, похожая на Маугли, собирала одуванчики возле своего нового подъезда.  Ремонтом в своей старой квартире ты руководила сама, не доверяя это никому. Ты уже не вставала, и твою кровать мастера перетаскивали с места на место по всей квартире. Все получилась прекрасно. Светлая кухня, веселые комнаты, новый дубовый паркет. И бабушкину лампу поставили на кружевную салфеточку.

Купить матери дубленку ты так и не успела.

Твое тело было терпеливым, но, в конце концов, осознав безнадежность ожидания, отомстило за свое женское унижение приговором гинеколога. Сопротивление жизненного материала оказалось  сильнее. Все закончилось в конце августа.

Были сослуживцы по Министерству, представители Парткома и коллеги по командировке. Он не приехал тогда и не увидел тебя в белых хризантемах, с густым гримом на измученном лице.

 

Ну а сейчас, в этом же душном зале Донского крематория,  в таких же  хризантемах утопает уже он. В августе цветы вбирают в себя холод утренних рос.

Только вблизи понимаешь, что память милосерднее правды, и это она позволяет видеть то, что в действительности давно уже съедено «тяжелой и продолжительной…».

Он сопротивлялся до последнего и этим лишь продлевал свои и чужие мучения.  Ухаживала за ним его жена. Ежедневное чистое белье, бесконечные инъекции,  обмывания и перекладывания. Врачи советовали ей отказаться от попыток совершить чудо, говорили о бесполезности недоступно дорогих лекарств. Опухоль мозга. Чего уж там...

Своим упорством она вызывала у всех молчаливое уважение. Но здесь, в зале, ее все равно сразу же окрестили «скорбящей вдовой».

Но ты всего этого не узнала, ты давно уже лежала рядом со своей бабушкой на ухоженном участке старого Преображенского кладбища.