Проза

На секционном столе труп мужчины неустановленной личности. На трупе надето: куртка нейлоновая синего цвета фирмы «Monkler», умеренно пропитана кровью, с наложениями грязи; трикотажная футболка светло-синего цвета, брюки темно-синего цвета. По снятию одежды, труп мужчины, правильного телосложения, удовлетворительного питания, длиной тела 183 см, длина подошвы 23 см. Кожные покровы головы, шеи с наложением черного цвета, в других отделах кожа бледно-серого цвета, холодная на ощупь. Темные пятна слабозаметные на задней поверхности туловища в виде островков, при надавливании пальцем не меняют свой цвет. Трупное окоченение развито удовлетворительно.

 

Милая Надя. Я мог бы жить вечно, но умер. Ангел смерти спустился ко мне и, нежно, как ловкий хирург, отделив мою голову от тела, выпустил душу на волю. Я много грешил в этой жизни, и душа моя вынуждена скитаться. Только праведникам даровано наслаждение блаженством вечного покоя и небытия в тихих омутах - черных дырах вселенной. Я же будучи тем, чье тело погрязло в грехах, осужден оставаться здесь после смерти. Видимая для других оболочка – не больше, чем призрак теперь без тебя, без любви… Любовь. Как сказал один гений: любовь - идеальность реальности одной части целого в бесконечном существе. Или нет: любовь - это реальность идеала бесконечного в одном частном случае? Я не помню. Да теперь и неважно, всё - тлен, и я тоже. Да, мы можем жить вечно. Мы могли бы жить вечно. Когда бы у нас была вера в наше бессмертие.

 

 

Милая моя Наденька. Душа моя, свет мой. Вот уж вторая неделя пошла, как нет тебя здесь. И не будет, я знаю. Да и я здесь теперь ненадолго. Но пока еще тут. Тяну лямку быта. Слоняюсь по этому миру как тень. И вокруг меня тоже какие-то тени. Женщин поблизости нет, хоть убей. Ну, есть пара-тройка, наверно. Только им до тебя, как черному трубачу до Луны. Бывало, посмотришь на них – и лицами вроде румяны, и губки, и попка на месте, но нет – не хватает чего-то, свечения, что ли, огня, что был при тебе неизменно. Наденька. Милая Наденька. Как ты там?  

 

 Пузатый голубь лениво поклевывал собственное отражение в луже у остановки, как вдруг отраженье вздыбилось, распадаясь на множество брызг. Пока толстая птица, совершив короткий взмах крыльями, лишь отпрыгнула в сторону, человек в капюшоне, сидящий на металлическом газонном ограждении, переложил в правую руку еще один камень. Снаряд вылетел мгновением позже, чем голубь начал взлетать, но, обладая большей стартовой скоростью, настиг птицу у самой земли, угодив той в крыло. Теряя перья, голубь вновь обрел под собой твердь асфальта и тут же, нелепо скособочившись, поспешил спрятаться за каменной урной. Молодчик встал с железной ограды и направился к урне. Обойдя ее справа, он нанес в область основания резкий давящий удар ногой. Что-то захрустело…

 

Наденька. Солнышко. Девочка моя ненаглядная. Любовь моя последняя, непосильная. Я все еще здесь. Приходится с этим мириться, как-то вот так приспосабливаться, выполнять некие функции, общаться с людьми. Давеча вот познакомился с дамой. И знаешь, мне повезло. Таких сейчас редко где встретишь – леди не нашей эпохи, героиня не нашего времени. При всей своей юности, свежести, привлекательности, она оказалась на удивление чиста и даже, в некотором смысле, целомудренна. Ты будешь смеяться, но, как и когда-то с тобой, познакомился в баре. В очереди в туалет. Я высказал комплимент относительно бюста Людмилы (как ты поняла – ее зовут Мила, а бюст ее действительно заслуживает всяческой похвалы), и комплимент мой был принят благосклонно. Мы вскоре вместе покинули бар, чтоб поехать ко мне. И знаешь, утром я, наверно, впервые за время, минувшее со дня твоего ухода, не пожалел о случившейся близости. Людины груди были прекрасны на вид и на ощупь, упругостью не уступая твоим, а размерами явно превосходя. Внутри же ее было тепло и радушно как дома. И словно путник, измученный долгой дорогой с погодным ненастьем, набредший вдруг сквозь жуткую лесную тьму на жилище с растопленным очагом и тотчас познавший тепло, теперь не спешит высунуть нос обратно за дверь, так же и я, найдя долгожданный приют в жарком гостеприимстве Милиного жерла, стремился бывать там как можно больше. К тому же это было отнюдь не единственным Людиным местом, дарящим истинное наслаждение неуемному исследователю плоти, коим с ней ощутил себя я… Не знаю, как долго продлятся наши сношения, но пока они служат единственным утешением. С тех пор, как тебя больше нет здесь. Наденька. Сучка ты моя вероломная.

 

Вокруг совершалось людское движенье, и только двое или четверо зевак в деликатном молчании дивились странным манипуляциям стоявшего у подножья ступеней метро инвалида: отклячив зад и подавшись туловищем вперед, он вытягивал перед собой, как мог далеко, правую руку с растопыренными пальцами, а левой совершал чудные гребки, будто плыл брассом. Он шлепал губами, но не мог извлечь слов. Голова старика была задрана вверх, и в темных очках его отражались свинцовые вздутия ненастного неба. Вдруг ноздри его возбудились, он шмыгнул и, быстро втянув в себя воздух, уловил запах дыма, источаемого окурком. Тот тлел в чреве урны метрах в пяти, и сизые нити вились над ним, взбираясь по трем алюминиевым трубкам – белым обломкам трости…

 

Надя. Надюшенька моя родненькая. Куда-то подевал твой и-мэйл, потому не писал тебе долго. Веришь ли, нет, но с Любой (помнишь, я в прошлом письме упоминал о ней вскользь) мы по-прежнему вместе - к нашему ежедневному взаимному удовлетворению. Надеюсь, и ты тоже рада за нас. Любочка часто спрашивает о тебе, и теперь просит передать тебе привет. С удовольствием передаю. Пиши, не пропадай. Страшно интересно, как ты там устроилась.

 

 

Невысокий мужичок с кудрявой седой шевелюрой в сером фартуке, покрытом застарелыми бурыми разводами и гроздьями свежих бордовых брызг, наконец оторвал голову от большого видавшего виды носового платка, скомкал его в карман брюк, извлек оттуда очки, надел их, прокашлялся, похрипел, сглотнув мокроту, и словно строгий привратник, важно уперев руки в боки в проеме служебного входа в магазин «Мясной рай», бесстрастным голосом диктора возвестил о новейшей торговой доктрине очередному посетителю:

- Всё, в реализацию пошли наши хрюши. По полной цене. Сняли арест санитары.

-  Как же так, Эрастыч? Ты же сам говорил – грипп.

- Грипп, - шмыгнув носом, повторил диагноз Эрастыч, - Знаешь, как у них, одну больную на ферме найдут, и на всех остальных автоматом – арест. Больные, здоровые ли – никого не волнует. Сперва наложили, теперь, значит, сняли.

- А сняли почему?

- Так а кто ж его знает? Хозяин мне не докладывал. Заслал, видно, им, санитарам. Как же еще его снимешь?

- А если – и в правду, больные?

- Ну, извини, - развел руками Эрастыч, - пока что никто не пришел, не пожаловался, что его отравили.. Ты вот за халявой явился опять - палкан твой не помер, поди?

-  Да нет пока вроде не помер.. проглот.. Да что ему будет?

- Вот то-то.

- А может, со скидкой, Эрастыч? По старой-то памяти?

- Не могу. Извини, - отрезал Эрастыч,  нахмурившись. Через несколько часов его ждал долгожданный пятничный джаз в баре «Канал», и бренные будничные торги вокруг свиных туш слегка диссонировали с мысленным предвкушением неминуемого музыкального экстаза.  

 

 

Надя, здравствуй. Долго боролся с желанием написать тебе, какая ты сука и блядь. Вдруг не знаешь. Написал. Только легче не стало. Если б ты знала, как ты нужна мне.