Проза

 

Первое время, после того как она ушла, я просто не мог ни о чём думать. В голове моей не укладывалось, как могло произойти то, что произошло. Я учитель, она ученица. Ни одной секунды до этого я не испытывал к ней ни малейшего влечения, ни физического, ни духовного. Просто не была она ни сообразительна, ни умна, ни забавна, ни физически привлекательна. Ни один самый истосковавшийся Гумберт не разглядел бы в ней ничего нимфеточного. Как, как я мог так потерять себя?

Потом пришёл страх. Если всё это станет известным, что будет со мной? Погибшая карьера, да что карьера, я просто не смогу больше работать в школе. А то и тюрьма. Тюрьма! Господи, а я-то прочил её Вавилову! Может, она не скажет никому? А если скажет? Матери, подружкам… Я ругал себя за то, что не поговорил с ней. Надо было извиниться, как-то объяснить, упросить никому не говорить, наобещать что-нибудь…

Лицо моё горело. Я вскочил с постели, она вдруг стала мне отвратительна. Сорвав простыню с этими жуткими пятнами, я скомкал её и сунул в шифоньер, в самый низ, решив выкинуть при первом удобном случае. Или даже так: отвезти в райцентр и там выбросить в мусорный бак.

Занятый всеми этими мыслями, я кое-как оделся, отыскал у старика в печурке пачку «Примы»  и закурил, пристроившись в кухонное окошко. Я и раньше иногда покуривал, то за компанию, то просто от нечего делать. Но сейчас я впервые испытал настоятельную потребность в этом. Я всё пытался сообразить, какие последствия повлечёт за собой моя преступная слабость. Вспомнился рассказ, недавно мной слышанный, о местной девочке, с которой два года, с 12 до 14 её лет, жил её отчим. С детской наивностью она рассказывала об этом своим подругам, те – родителям, т.ч. знало об этом всё село. Но мужику так ничего и не было за это. В конце концов он сел в тюрьму за что-то другое, за кражу, кажется. Но это было давно. Девочка та уже выросла и даже замужем. А вот всего лишь год назад, мне рассказывал Аркадий, трое пьяных мужиков использовали по полной пятнадцатилетнюю девчонку, тоже очень пьяную, чуть ли не у всех на виду, прямо за клубом. Пока один делал своё дело, двое других держали над ними свои пиджаки, отпугивая проходящих: «Идите себе, идите, чего не видали?» и им тоже не было ничего. Одного из них показал мне Аркадий как-то в магазине. Небритый тип, лет сорока, бригадир совхозных слесарей, семья есть, свои детишки в школу ходят.

Но ведь это свои, местные, чьи-то братья, сыновья, племянники, сваты. А я чужой. К тому же слишком умный и чистый. Какое удовольствие втоптать в грязь такого, оказаться выше него! Они рады будут моему падению в то зловонное болото, в котором живут сами. Сделают вид, что совершил я что-то неслыханное, в то время, как на совести каждого из них есть куда более грязные дела. Я с ужасом вспоминал, как директриса говорила об учительнице из другого села, два года тайком встречавшейся со своим учеником. Молодые люди поженились, едва ему исполнилось восемнадцать, полгода спустя после окончания школы. «И ведь как скрывались! - говорила с возмущением директриса. – В селе, господи, в селе собака почешется – всем известно! А ведь никто ни сном ни духом! А то бы живо её за совращение… Жаль, не раскусили вовремя…»

Ирочка потом сказала мне, что паре этой пришлось уехать из села, такое неприятие окружило бедную девушку со всех сторон: коллеги не здоровались, родители отказывались отдавать детей в класс к «развратнице», на улице просто пальцем тыкали «Вот эта…»  А ведь был этот случай намного легче моего. Учительница была немногим старше своего возлюбленного. Когда она приехала в село после педучилища (Ирочка знала её, училась на курс младше), ей самой едва исполнилось девятнадцать. И полюбила этого парня не как ученика, она вела в младших классах, а встретила его в клубе на танцах… И дело кончилось браком. А я… господи, да как же такое могло случиться со мной!

 

Так промучился я почти до утра, иногда забываясь муторным, не облегчающим тяжести в голове сном. И самое отвратительное, что через страх, через мучительную тревогу и ужас от содеянного постоянно наплывали на меня живые воспоминания о мягких губах, тёплой гладкой коже, полной груди, робкой нежной покорности этой девушки. И тогда горячая волна поднималась во мне, рождая звон в голове и ощущение счастья. Но через минуту, я уже стыдился этого и вновь предавался отчаянию и страху.

Утром, когда я растапливал печь, всё ещё казня и проклиная себя, пришёл Аркаша, как всегда весёлый и уже немного выпивший. Как я и предполагал, он позвал меня встречать Новый год у молодых учительниц. Он помог мне управиться со скотиной, и вместе мы пошли в магазин за спиртным. ( «Наша водка – их закуска,» - сказал Аркаша.)

- Я вижу, ты себя уже неплохо чувствуешь, - заметил он мне по дороге.

- Да, - ответил я, слегка смутившись, так как уже забыл о своей мнимой болезни.

- Я ещё вчера хотел заглянуть, да засиделся у девчонок. А там еле успел за хлебом сбегать – и в школу, на бал, - он помолчал. – Правда, я Тасю Курнакову попросил о тебе позаботиться. Всё равно ей молоко нести.

- Да, она заходила… - непонятные колюче-сладостные мурашки пробежали стайкой по мне при Таськином имени, и я быстренько перевёл разговор.

- Как там бал?

- Да как обычно. Маринка директорская Снегурочкой было.

- Да, я знаю.

- Любимчик твой, Вавилов, номер отмочил.

-Что ты говоришь?

- Ну да. Пришёл пьяный, да потом ещё добавил. Выскочил  на сцену, давай танцевать. Стали его стаскивать – в драку полез.

- Как же его в зал пустили, пьяного?

- Да кто там проверяет! И вообще, тут это обычное дело. Все старшеклассники выпивают, даже девочки, что поделаешь… Но это ещё не всё. Стали его выводить, чтобы остыл, проветрился, так он так разошёлся – ёлку повалил. Все лампочки вдребезги! Пришлось участкового вызывать, усмирять его. На том бал и кончился. Маринка здорово на него обиделась, не дал ей блеснуть…

Несмотря на гнусное моё состояние, я невольно обрадовался грядущим неприятностям Вавилова.

- Что ж ему теперь будет? – спросил я. Мы уже подходили к магазину.

- Не знаю, - сказал Аркадий. – А что ему может быть? Ничего. Он же никого не убил, не покалечил. Дома ещё, говорят, с отцом подрался. Да это их дело. Как думаешь, шампанского две бутылки хватит? Да, ещё надо какого-нибудь вина для Ольги, она водку не пьёт. Жаль, Надежда заболела. Хоть и не первой молодости, а до чего заводная, честное слово!

Я сочувственно покивал. Мы зашли в магазин, стали в небольшую очередь и продолжали беседовать вполголоса.

- Знаешь, - сказал Аркадий, - давай съездим к ней завтра, навестим, с праздником поздравим. После обеда, конечно, когда отоспимся.

Я согласился. Это совпадало с моими планами. Мне нужно было навестить в больнице Степаныча и выбросить где-нибудь проклятую простыню, которую я ни за что не решился бы выстирать.

 

 

Праздник

 

Сам праздник прошёл, я бы сказал, бредово. За столом долго не клеился разговор, и всем было неловко изображать дружеское веселье, а потом все вдруг как-то сразу напились, и началась такая бестолковая суета и неразбериха, что уже после, на другой день, мы с Аркадием с удивлением обнаружили, что из прошедшего праздника не помним практически ничего. Ни танцев, ни разговоров, ни шуток, ни того, что было по телевизору, - ничего. Даже торжественного боя курантов, даже из речи президента – ни слова. Потому что все орали: «Тихо! Не слышно же!» Кроме нас и трёх учительниц был ещё незнакомый мне здоровяк – ухажёр одной из них, кажется, местный зоотехник. За весь вечер я как-то ухитрился не сказать с ним и двух слов. Помню только, что он всё время выходил покурить. И однажды я вышел за ним, но увидел, что он мочится прямо через перильца крылечка, покачивая своей мощной струёй туда-сюда. Мне стало неудобно, и я вошёл в дом. Это и стало самым большим впечатлением от праздника. Помню ещё, как Ирочка, надув почему-то свои розовые губки, нервно застёгивала крупные, как глаза оленя, пуговицы своего модного пальто, а Аркаша тут же их снова расстёгивал и горячо убеждал её, что «так не делается, ну куда ты пойдёшь, не дури, давай танцевать лучше, ну чего ты…». Когда она всё же застегнулась и выскочила за дверь, он сунул мне в руки свой полушубок, бросил на ноги чьи-то валенки и выставил на мороз с напутствием «догони и разберись». Я догнал её и, на ходу натягивая полушубок (никак не лезла правая рука, пока из рукава не выпали шапка с шарфом), стал убеждать «не брать в голову» (чего?), «наплевать на них на всех» (на кого?), «расслабиться и, чёрт возьми, повеселиться». Мне было, не знаю почему, весело до хохотунчика, я улыбался, как дурак на похоронах, и приплясывал возле неё, а она сердито на меня смотрела и молчала. А потом вдруг прикусила краешек нижней губы, точно так, как это делала Таська, и меня прожгло насквозь жаркое и наглое воспоминание. И я мгновенно ушёл в него, и веселье моё дурацкое пропало, я стал трезвым и грустным. Мне захотелось уйти домой. Нет, не домой, а к Таське, встать на колени и просить прощения, и плакать, и обнимать её ноги. И вот, когда я уже мысленно прятал своё лицо в складках Таськиного пухового платка, Ирочка вдруг упала мне на грудь, прижалась лицом (я просто кожей почувствовал, как размазывается её тушь по моей белой рубашке) и тоненьким детским голоском принялась жаловаться на кого-то или что-то. («Понимаешь, Алёша, да? Это просто кошмар какой-то! Ну почему мне так не везёт? Алеша, вот ты можешь сказать?) Я рассеянно кивал, мысли мои были ещё возле Таськи, и докивался я до того, что внезапно согласился пойти с ней немедленно, сейчас же пешком в райцентр, за двенадцать километров, где у неё была подруга. ( «Придём часа через два, ляжем спать, и никто нам не нужен, да? А Верка сейчас у матери гостит, там пусто, и ключи у меня есть, цветы на праздниках поливать.») И мы пошли, но дошли только до дороги. Там, возле автобусной остановки, Ирочка сказала, что у неё замёрзла задница, и мы повернули обратно. Дальше я не помню вообще ничего. Знаю только, что проснулся утром на диванчике, в обнимку с Аркашей.

Утреннее веселье было более чем вялым. Пытались, как я уже сказал, припомнить эпизоды вчерашнего, но почти ничего не всплывало. Утащив с собой половину торта, чашку с салатом, колбасу и пельмени, мы с Аркадием убрались ко мне домой, где, выполнив кое-какие мелкие бытовые обязанности (праздник – праздником, а скотина – скотиной), завалились спать. Спал я без снов и, наверное, поэтому проснулся в хорошем настроении и с верой в будущее. Почему-то мне вдруг поверилось, что всё у меня будет хорошо. И на работе (не вечно же Вавилов будет там учиться?), и с Таськой, и вообще…

И Ирочка вовсе не такая уж дурочка, и Аркашка славный парень, и не всю ведь жизнь мне здесь в Засохине торчать.

- Слушай, Аркаш, - сказал я, потягиваясь, славному парню, - может, завтра в райцентр съездим? Что-то вставать неохота. Да и время уже…

- А что время? – ответил Аркадий сквозь зевок. На трёхчасовом уедем, на последнем вернёмся, времени вот так хватит. А завтра я не могу. Ко мне жена должна приехать.

Не передать, как я удивился. Даже свежие джинсы, вынутые из шкафа, выпали из моих рук. Честно сказать, об Аркашкиной жене я слышал впервые.

- Ты женат?

- Ну да. А что?

- Откуда?

- Она? Из Н-ска. Ну чего ты уставился? Да, женат я, женат. Пока.

- А как же…

- Да вот так. Приехали сюда вместе три года назад. По распределению. Она географию преподавала. Но она и полугодия не выдержала, назад уехала.

- А ты?

-А я, как видишь, остался. Куда мне ехать? Родители мои в коммуналке живут, а с тёщей моей… Спасибо, я студентом с ней нажился. Мы и сюда-то поехали, потому что семье педагогов обещали дом дать. Да только через три месяца уже ей не то, что дома, – дворца не нужно было. «Загнивай здесь сам, - сказала, - а я не буду».

- И что же вы, развелись?

- Нет. Мне это не нужно.

- Но ведь это же не жизнь.

- Кто бы спорил. Конечно, не жизнь, - он смотрел в сторону, но даже так было видно, сколько безысходной туманной тоски в его глазах. Он помолчал.

- Эх, Алёшка, ты бы видел, как я первый-то год мучился, просто головой об стенку бился, честное слово. В отпуск приехал к ней, она тоже сама не своя, плачет: Если ты меня любишь, - говорит, - приезжай к нам». А как к ним? Тёща зверем смотрит: завёз, мол, её ягодку в тьмутаракань, ни на что не способен, жизнь ей испортил. Я жене говорю: «Помнишь, мечтали, что кончим институт, будем жить самостоятельно, через год ребёночка заведём…»  «Да ты что! – кричит. – В этой дыре ребёнка, чтобы он вырос среди этих… таким же монстром! Чтобы ничего кроме пьяных рож не видел, ничего кроме мата не слышал? Он ещё в школу не пойдёт, а я уже его бояться буду!» - и в слёзы. Она и правда их всех боялась…

- Кого?

- Местных этих. Слышать не могла даже, когда два мужика в соседях за забором ругаются. Сожмётся вся, глаза тоскливые становятся. «Это они про нас?» - спрашивает. «Нет», - говорю. «А почему так громко? Как будто специально, чтобы мы слышали». А в самом деле, Лёш, почему вот, с психологической точки зрения, если нормальные люди нормальными словами разговор ведут, то тихо. А если два алкаша сойдутся, то обязательно на всю улицу матом своим смердят?

- Не знаю, - сказал я. Мы помолчали.

- А зачем она приезжает? – спросил я.

- Кто её знает? Должно быть, что-нибудь решили с матерью её. Развод или ещё что. Однако если ехать, то пора.

И мы стали собираться. Улучив момент, я впихал, таясь от Аркаши, в чёрный магазинный пакет злополучную простыню, свидетельство моего преступления. И, вспомнив в этой связи о Тасе, решил, что куплю ей что-нибудь в подарок. Просто так. Пусть не думает обо мне плохо.

 

 

Поездка

 

Я выбросил простыню вместе с пакетом в большой мусорный бак на автостанции. Просто подошёл и бросил. Аркашка не видел этого. Он как раз отошёл зачем-то к газетному киоску. Правда, потом, когда мы уже отшагали по скрипучему снегу пару кварталов, он вдруг спросил:

- А где пакет твой? В автобусе оставил?

- Какой пакет? – спросил я в свою очередь, в отчаянье чувствуя, что краснею.

- Ты же с пакетом был.

- Не было у меня пакета.

- Да был же. Я ещё подумал, что ты старику смену белья везёшь. Там что-то мягкое лежало. Я же всю дорогу упирался в него ногой.

- Ты что-то путаешь, - сказал я и быстро, чтобы он не успел возразить, добавил: Давай-ка в магазин зайдём, куплю кое-что старику.

В большом центральном универмаге, возле которого мы так вовремя оказались, я сразу постарался оторваться от Аркадия и, быстро шныряя от прилавков к кассе и из отдела в отдел, накупил Степанычу всякой всячины, какой обычно снабжают больных: апельсины, печенье, сок, длинный зимний огурец и прочее. Аркаша же приобрёл импортный кекс, коробку конфет и бутылку коньяка для визита к Надежде. Заспорив с ним о марках коньяка и его качестве, я окончательно сумел отвлечь его от злосчастного пакета. Кстати, в маленьком отделе универмага без определённого назначения (тетради и мыло там продавались вместе с блузками и будильниками) я купил, как и намеревался, небольшой подарок Тасе. Это был бижутерный набор, состоящий из сияющего стеклянным блеском колье и клипс. Чем-то этот набор напомнил мне Осенний бал, идиотский конкурс, и мне захотелось компенсировать тогдашнюю Таськину обойдённость. Там был другой набор, возможно, лучше, и стоил он дороже, но вместо клипс в него входили серьги, а я, как ни старался, не мог припомнить, были ли в ушах у Таськи серёжки или хоть дырочки для них. Я бережно опустил набор во внутренний карман куртки, и всю дорогу до больницы мне представлялось, как я вручаю его Тасе. Я видел, что называется внутренним взором, как робко возьмёт она из моих рук шуршащую упаковку, как вспыхнут её глаза, задрожат губы, и она прильнёт ко мне со счастливой благодарностью. И  я скажу ей… Тут обрывалось моё видение, но я знал, что найду нужные слова, обязательно найду.

Для начала мы посетили Степаныча в больнице. Я был приятно удивлён тем, что старик искренне обрадовался моему приходу, хотя практической необходимости в нём не было: его посещали и снабжали всем необходимым родственники, живущие в райцентре. Мы пробыли у него около получаса. Он подробно выспросил меня о состоянии здоровья поросят и овец, приятно поразился, узнав, что куры, несмотря на зиму, вдруг стали нести по три-четыре яйца в день, рассказал в свою очередь о соседях по палате и что говорят врачи о нём самом, и в конце даже, уступив натиску Аркадия, выпил, пришипившись в уголке холла, пол чайной чашечки коньяка и закусил огурцом.

Визит к Надежде ничем особенным, честно говоря, в душу не запал. Была она явно нездорова, сильно хандрила, обижалась почему-то на Аркадия, а выпив коньяка, и вовсе расплакалась и, мешая кашель со всхлипами, принялась косноязычно плести что-то об отце и матери, несчастливом своём детстве, многочисленных погибших талантах, неиспользованных возможностях, ушедших возлюбленных… Было неловко и скучно.

 

Главное в этот день, то, что пустило под откос всю мою жизнь, случилось после, уже по возвращении домой. Давно стемнело, когда мы с Аркадием пришли на автостанцию к последнему автобусу. Он встретил знакомых – супружескую пару – и оживлённо говорил с ними, в то время, как я, скучая, оглядывался вокруг. И вот возле маленького, освещённого жёлтым фонарём ларька, торгующего сигаретами, увидел я Вавилова. Самодовольный и наглый, как всегда, сидел он на своём мотоцикле, необыкновенно широкоплечий, просто-таки огромный в настоящем бараньем полушубке, на руках толстые рукавицы, на ногах меховые унты. («Из собаки, должно быть,» - мелькнуло у меня в голове.) Рыжих кудрей не видно было под шлемом и вязаной шапочкой, но он всё равно был яркий, вызывающе заметный, переполненный дурной упругой силой. Раз его заметив, я уже не мог оторвать от него взгляда. Возле него стояли три-четыре парня, мелкие и незначительные в таком соседстве, и бестолково накрашенная девчонка, в короткой курточке и обтягивающих тощенькую попку джинсиках. Отвращение и злость закипели во мне. Подумайте, позавчера только его пьяного с милицией вывели со школьного вечера, казалось бы, сиди теперь дома, тихо, носа не высовывай. А он весёлый, во весь свой зубастый рот улыбающийся, цветущий, сидит тут на своей тарахтелке и хвастается, поди, своими подвигами. И мороз его не берёт, засранца. Ведь представить только: зимой – и на мотоцикле! И вдруг он нагло и открыто взглянул на меня со своего освещённого подиума в мою таящуюся темноту и, толкнув слегка своего ближайшего собеседника в плечо, другой рукой в большой рукавице указал на меня и сказал что-то, неразличимое за дальностью расстояния, но по тону явно оскорбительное. Вся компания как по команде обернулась и, обозрев меня с любопытством, разразилась хохотом с подлым поросячьим повизгиванием и истеричными всхлипываниями. И он смеялся, не сводя с меня хамского взгляда. Я почувствовал, как застыло, закаменело моё лицо. Броситься на него. Ударом ноги сбить с мотоцикла, плюнуть в его мерзкую рожу, растоптать, раздавить, размазать… Но я не сдвинулся с места. Лишь холодная дрожь пронзила меня от макушки до пяток и невольная мысль пришла, испугавшая меня самого: умру или убью его. Умру или Убью.   

Подошедший автобус раскрыл свои двери, и Аркадий, не переставая общаться, двинулся к нему. Я пошёл следом, не спуская по-прежнему глаз с Вавилова. Он надвинул на лицо стеклянное забрало, дружески похлопал по плечам своих приятелей, махнул рукой девице и сорвался на своём мотоцикле с места, окутанный грохотом и вонючим дымом.

Дальнейшее походило на злой кошмар. Вавилов вовсе не уехал прочь, как я имел право предположить. Не успел автобус, сделав круг по пристанционной площадке, выехать на соседнюю улочку, я вновь увидел победно сияющую фару его мотоцикла. Пропустив автобус мимо себя (при этом он приветственно помахал кому-то), Вавилов сорвался с места каким-то диким скачком и бросился вслед. Я наблюдал всё это через стекло задней площадки. То догоняя автобус и опережая его, то намеренно отставая, то выделывая на соседней полосе немыслимые зигзаги, Вавилов продолжал свою идиотскую гонку до самого села. И ничего не было для меня ненавистнее, чем наплывающий из темноты, настигающий, дразнящий свет его фары. Он с грохотом проносился мимо, потом, развернувшись, мчался навстречу и пропадал где-то далеко позади, в темноте. Но стоило на миг блеснуть согревающей надежде, как он вновь налетал из темноты хищной птицей, склонившись к рулю, чтобы, обогнать, потом дождаться на ближайшей остановке. Его дружки как по команде ржали, завидев его, и тыкали в него пальцами, но я-то знал, что вся эта гонка устроена единственно для меня и мне предельно ясна была вся глубина её символичности. Медленно наливаясь мучительной и бессильной злобой, я думал только о том, когда же окончится эта пытка, от души желая, чтобы Вавилов свернул себе шею на скользких ухабах. Но и это было не всё. Не успели мы с Аркадием сойти с автобуса и проводить невольными взглядами  красные огоньки его габаритов, как я услышал за спиной ненавистное грохотанье мотора и дорога перед нами осветилась дрожащим жёлтым светом, на фоне которого наши колеблющиеся зыбкие силуэты были смешны и нелепы, просто жалки. Что-то внутри меня говорило мне: не оглядывайся. Но не было уже сил, и, когда почудилось мне, что железное чудище вот-вот боднёт меня в спину, я оглянулся и, ослеплённый светом фары, отпрянул резко назад, поскользнулся и упал в грязный придорожный сугроб, а рыжий негодяй, торжествуя, промчался мимо на расстоянии вытянутой руки, обдав меня зловонным выхлопным дымом.

- Ненавижу, - сказал я Аркадию, помогавшему мне встать, - ненавижу его, ненавижу. Да не ухмыляйся ты!

- Да я ничего, - сказал Аркадий, счищая с меня налипший снег. – Я просто так. Смешно ты грохнулся.

- Чего ему надо от меня, этому подонку? Вот сволочь. Убил бы.

- Ладно, пошли, - сказал Аркадий. Мы прошли несколько шагов в молчании. Потом он снова заговорил.

- Не подарок он, конечно, Вавилов-то. Мальчишка с гонором. Но ведь ты сам его чуть что цепляешь.

- Он первый начал, - ответил я, тут же почувствовав, как по-детски это прозвучало. – Да что там. Я его ненавижу.

- Ненавидишь! Ну что же… А по мне их тут не ненавидеть, а пожалеть надо.

- Ещё чего!

- Да-да! Ты не горячись, послушай. Вот ты, нормальный человек, скажем так, нормально духовно развитый.

Я хмыкнул.

- Ты приходишь домой, книжку почитаешь, кино хорошее посмотришь, музыку хорошую послушаешь. И у тебя на душе – гармония, соловьи поют. Ты душой возвысился, ты себе такое наслаждение доставил, какого они вообразить не смогут. А он чего? Пришёл из школы и не знает, куда себя деть. А кругом грязь, тяжёлая, ежедневная не приносящая удовлетворения, выматывающая работа. Замученная, униженная, а потому неласковая, истеричная мать. Пьяный отец, матерщина, поменьше был, так и побои. Мать как-то говорила, отец по пьяни в живот его любил пинать. Так пару раз в больницу пришлось отправлять. А душой ему отдохнуть негде.

- Нет у него души.

- Есть как у всякого, только уж очень убогая. Не знает он и не ведает в своей убогости тех наслаждений, что тебе или мне легко доступны. Ладно. А вот, предположим, влюбился ты, женился. Ты умный человек и знаешь, что должны люди чувствовать, вступая в брак. И женишься ты на девушке, которая тебе будет близка по духу, и интересна, и важна, которая тебя понимает и ценит. И если будут между вами какие трения, так вы их как разумные люди уладите. А он? У него какой выбор? Наша деревня, да две-три соседних. Да и то, лучшие девчонки, из хороших семей, умненькие или хорошенькие, в город уедут, в институты и техникумы, там замуж выскочат. Да-да, а ты думал, с Мариной у них серьёзно? Ерунда, она же не дурочка. Это она только так, играет, чтобы в клуб без ухажёра не ходить. Чтобы все знали: она самая крутая, у неё первый парень на деревне. Уедет – и забудет о нём в момент. Значит, что ему остаётся? Те, что свободны и в селе живут. То есть, из пьющих семей или безотцовщина. Ну выберет себе на безрыбье самую смазливенькую. Все же первый парень. Она после родов растолстеет, обабится – здесь это быстро происходит. Не для чего и не для кого форму держать. Для коров на ферме, что ли? От вечной пьянки мужа, от одиночества и от работы тяжёлой озлобится. Начнутся у неё обычные для доярок болезни. И вот он уже её ненавидит. Так ненавидит, что трезвый домой приходить просто не может. Сколько я тут таких семей видел!  Родятся у них дети – больные и отставанием в развитии – потому что зачаты сплошь по пьянке. Потому что от рождения никто к ним не подходил, пока грыжу не наживут от крика. Ты вот подумай, сколько тебе радости доставит твой ребёнок, сколько любви вы ему сможете дать! Сколько счастья испытаешь, только от того, что он тебе улыбнётся, только от вида его пухлой ручонки! А они, убогие, даже для детей своих ласкового слова не могут найти, матом с ними разговаривают. Сами себя какой радости лишают! Нет, их жалеть надо, ей-богу, Лёша, вот пройдёт их жизнь, бездарная, пустая, мутная, как одна большая пьянка. И вспомнить им нечего будет, кроме того, как с похмелья голова болела, да как по пьяни соседская Машка за сараем дала. Или как в клубе по морде получил. Так что, Лёш, ты смотри на них сверху вниз и будь спокоен.

Мы заканчивали разговор, стоя у калитки моего дома. Я не стал возражать. Я торопливо покивал и поспешил проститься. Я отлично понял всё, что сказал мне Аркадий, я даже частично разделял его мнение, но легче мне от этого не было. Было тяжелее. Плохо мне было. До тошноты. Мразь, не ведающая ничего прекрасного, убожество, даже в теории не допускающее существования духовной жизни, отравляет мне существование, опошляет и опоганивает всё, на что ни бросит свой мерзкий взгляд, и я не в силах, не в силах оградить от него, сохранить нетронутым свой внутренний мир, своё Я. Меня душила ненависть к этому паразиту, забравшемуся мне под кожу, и потому я сделал то, что сделал. Я вошёл в дом и, как часто бывало и раньше в такие минуты, сел, не включая света, не сбросив куртки и шапки, за стол и тупо уставился в мутно-белесый мрак за окном. Я ждал.