Проза

 

Рассказ

 

 

 

 

В двадцать два года Нея Сказкина окончила иняз, сняла комнату и решила выйти замуж. Двое первых женихов, артист и адвокат, девушку не устроили. «Клоуны», – коротко прокомментировала она причину отказа. Ещё через полгода Нея познакомилась с сорокалетним врачом-гинекологом, который, пожив с ней месяц, сбежал сам. Но девушка не нервничала. Она понимала, что задача, стоящая перед ней, серьёзная, поэтому тратиться на мелочи не стоит.

Ещё в школе её называли умницей. Наверное, потому что она прежде своих подруг-сверстниц научилась называть самые фантастические штуки очень простыми, всем понятными словами, отчего они становились как бы реальными, несложными и находящимися от всех буквально в двух шагах. И многое умела предвидеть.

Есть такие женщины, которых даже неудачи делают в глазах людей счастливицами. Когда «счастливица» в очередной раз оступается, теряя всё, знакомые значительно кивают в её сторону и добавляют шёпотом: «Какая умница. Она ведь знала, что так и будет».

В ответ на это можно только сказать с таким же умным видом: «Дуракам везёт».  

Взяв кредит в банке, Нея купила машину, и опять начала поиски жениха.

Тут её и накрыла щедрая на коварные проделки судьба.

Судьба явилась в виде хрупкого и безумного юноши  двадцати лет. Он был поэт, носил фамилию Цильбоген и уже имел семью. Кроме того, его звали Варфоломей. Когда он был рядом, Нея его ненавидела до дрожи в руках. И страшно тосковала, когда Варфоломей оставлял её наедине с пятнадцатиметровой комнатой на Сущёвке, «Хондой» с автоматической коробкой передач и дипломом переводчицы. В общем, Нею «накрыло» по полной. Девушка вдруг ощутила, что ей уже двадцать пять лет, что она одна, люди все отвратительны и глупы, что в жизни нет никакого смысла, и растерялась.

Она влюбилась, только и всего. Просто прежде ей никто не объяснял, что это такое. И что чаще всего именно благодаря настоящей любви в жизни есть хоть какой-то смысл.

На дворе стоял апрель, неожиданно тёплый и приятный. На тополях надулись почки, и по вечерам в воздухе пахло чем-то сладким, как будто во всех домах одновременно варили варенье. Вечерами долго не темнело. В небе, цветом походившем на жидкий мёд, висела ярко-жёлтая луна. Вокруг неё дрожало нездоровое, обманчивое сияние.

Однажды, возвращаясь от подруги в одиннадцатом часу ночи, Нея столкнулась во дворе с чудаковатым юношей. Он стоял и смотрел на небо. У него было странное лицо, состоявшее из одних глаз и носа.

Это и был поэт Цильбоген, её будущее сумасшествие.

- Отвлечённое совершенство, – услышала девушка, проходя мимо юноши.

- Что? – она остановилась и на всякий случай рассердилась. – Это вы мне?

- Ей, – он кивнул носом вверх. – От такой луны можно сойти с ума. Вы не находите?

И вот эта последняя фраза, такой устаревший и необъяснимо красивый вопрос, словно заколдовали Нею. Она остановилась и тоже поглядела на луну. Неожиданно юноша стал читать стихи. Они были непонятные и странно обыкновенные, как дождик осенью, запах хлеба на столе, скрип половицы в комнате, и оттого прекрасны. То есть девушка слышала их впервые, и словно уже раньше знала все почти наизусть.

Нея и Варфоломей стали встречаться. Он любил Нескучный сад и часто водил девушку именно туда. Очень скоро сад стал нравиться и ей тоже. В самом дальнем углу была скамейка, на которой они подолгу сидели, болтали ни о чём и целовались.

Он стал называть её Нейкой, и всё время рифмовал то с «тюбетейкой», то с «копейкой», то с «трёхлинейкой». Нея не сердилась и даже наоборот таяла от этих безвкусных прозвищ.  

Цильбоген читал Нее свои стихи. Она их пугалась и постоянно задавала вопросы. Однажды он продекламировал:                              

И тут же поинтересовался:

- Звучит?

- Ну да. Только я не понимаю, почему он просит глазом? И только одним?

- Потому что судак немой, как любая рыба. А второго глаза на тарелке не видно. Он же на боку лежит. Ясно даже сюсе! – и неожиданно добавил. – Нейка ты моя, лейка-нержавейка! – и кивнул в ту сторону, где, очевидно, жило остальное люди  в виде примитивных сюсь. – Они ведь тоже меня не понимают. И я их совсем не понимаю.

Вот так, среди загадочных одноглазых судаков, сюсь и леек-нержавеек текла жизнь умницы. 

Через две недели после знакомства Варфоломей привёл Нею к себе домой и представил жене. Сухую, высокую, очень бледную и как бы недокормленную супругу поэта звали Галиной Архиповной. Она была старше мужа на десять лет и называла его Бобиком.

- Если бы у меня был хвост, я бы вилял им от восторга! – откровенно признался поэт Цильбоген своей новой знакомой. – Она у меня самая умная, добрая, покладистая и, кроме того, работает в одном музейном архиве. Понимаешь, Нейка? Ты должна быть с нею рядом.

Девушка ничего не понимала, но, покорная, стала приходить в гости к поэту и его бледной, выцветшей жене-архивистке. Варфоломей постоянно целовал жене руки и в шутку обращался к ней Галина Архивовна.

Над столом в гостиной у них висел старомодный шёлковый оранжевый абажур, и все эти Бобики, Нейки и Архивовны в его жидком свете складывались в уютную картинку старомосковского мещанского счастья.

Со временем Нея про себя стала называть жену юного поэта Абажуровной. То есть она втянулась в быт этой семьи и однажды чуть было не призналась Абажуровне, когда они вместе на кухне готовили ужин, что безумно любит её мужа, ну и, соответственно, её тоже.

Прошло два месяца. Город душило сухое, неживое лето. В Нескучном саду знаменитые буки, грабы и японские лиственницы съёжились и покрылись серой стекловидной пылью. Листва казалась кем-то обглоданной. Оранжерея, всегда светлая, яркая и похожая на игрушечный дворец, потемнела и съёжилась.  Любимая скамейка, лишённая тени деревьев, стала голой, щербатой и не манила больше, сидя на ней, читать и слушать стихи, перешёптываться, взявшись за руки, и целоваться.

В один из вечеров поэт позвонил и попросил девушку срочно прийти.

- Что-нибудь случилось?

- Написал поэму. Буду читать её тебе с Архивовной.

- Давай завтра. Не обижайся, но я договорилась с автосервисом…

- Забудь про этих сюсь. Сегодня в девять!

Без трёх минут девять Нея была у друзей. Как только она поздоровалась с Галей, у неё возникло подозрение, что она попала в ловушку. Объяснений такому чувству не было, но Нея знала о своей способности предвидеть. Причём, как правило, плохое и даже ужасное.

Цильбоген нервно ходил по комнате из угла в угол, его нос и глаза казались наэлектризованными.

Увидев девушку, он что-то воскликнул, схватил со стола рукопись и, встав в позу горниста, приготовился читать.

- Что он говорит? – испуганно спросила Нея у Галины.

- «Это не Я».

- Между прочим, я могу обидеться и уйти! В моём имени ударение приходится на первый слог.

- Ты здесь ни при чём. Это название его поэмы.

Девушка помолчала и опять переспросила:

- Про что она?

Галина пожала плечами, причём с таким видом, словно слышала эту поэму не раз и не два и теперь лишь удивлялась тому, что вновь будет её слушать.

Нея попробовала уточнить:

- Но он выкрикнул что-то непонятное.

- Это на идиш. А читать он будет по-русски, – Галина великодушно улыбнулась и неожиданно стала похожа на того самого судака, о котором писал в стихах её муж. – Садись к столу. Пей кофе, пока горячий.  

Нея так и поступила.

Не успела она взять в руку чашку с кофе, как Цильбоген начал декламировать. Он почти не обращал внимания на слушательниц, был бледен, возбуждён, криклив и немного противен. Нея даже почувствовала, как у неё опять задрожали кисти рук, и по спине поползла странная истома, смесь ужаса и женского желания. Если бы не чужая жена рядом, она бы начала раздеваться прямо здесь, и всё могло бы кончиться скандалом или вообще чёрт знает чем!  

Оранжевый абажур тоже мелко дрожал, то ли от вскриков поэта, то ли мельтешения его рук.

Поэт, впрочем, как и вся поэма, были неподражаемы:

Дальше началось что-то странное. Цильбоген то выкрикивал отдельные строки и катрены, похожие на оскорбления, то почти молитвенно завывал, то рубил воздух руками, то гвоздил комнатное пространство грубыми и мрачными фразами, похожими на армейские команды или полицейские окрики. Смысла и сюжета в поэме не было никакого. Некое «Я» – то ли поэта, то ли всего живого на земле – бродило по неизвестным городам и пустыням. Сначала оно искало какую-то Кормилицу, потом кого-то не то съедало, не то насиловало, дальше само же беременело, таскало тяжёлый живот с «плодом-гробом» по бесконечным «весям-песням», рожало на пустыре, похожем на греческий древний вымерший театр, многорукого и многоглазого ребёнка и, в конце концов, любуясь им, сходило с ума и навеки успокаивалось. То есть как бы разочаровывалось в самом себе и как бы обещало некоему «любимому и ненавистному само-плоду» больше ничего не сочинять. Дитя-урод исчезало на просторах «страны-сраны» с хохотом и воем, подобно бабе-яге.

Эпилогом была следующая строфа:

Пропев её замогильным голосом, юноша рухнул на пол и закрыл глаза. Нея поняла, что в этот момент он вообразил себя мёртвым. Девушка не произнесла ни слова. А Галина подняла руку вверх и остановила метавшийся из стороны в сторону шёлковый абажур.

В общем, мизансцена получилась в меру эффектной и допустимо пошлой. Бесившиеся на русских революционных просторах сто лет назад декаденты и рядом с произошедшим  не стояли. Кажется, что по этим троим плачет или Бутырка с Лефортово, или Кащенко.

Первой заговорила Галина. Голос у неё был спокойный и весомый.

- Ты превзошёл не только всех, но и себя, Бобик, – сообщила жена поэту. – Вставай. Не хватало ещё простуды перед твоим отъездом.

Нея поняла, что настоящая развязка этого цирка близко. Она пожалела, что пришла к этим людям, но, как и всякая влюбившаяся в сумасшедшего мужчину женщина, тоже давно потеряла рассудок и утратила связь с реальностью. Она была частью дурдома и теперь пришла её очередь надевать больничный халат и занимать место в палате.

Цильбоген вскочил и бросился к столу. Он обнял женщин руками, сгрёб их что называется в охапку и прошептал:

- Любимые! Что же я буду без вас делать?

- Сухари сушить, – усмехнулась Галина. – Тель-Авив тебя приведёт в чувство. Земля обетованная всё же.

- Почему Тель-Авив? – спросила Нея, боясь услышать ответ.

- Потому что Бобик улетает завтра утром в Израиль.

- На целый год, – поддержал жену Цильбоген. – Как чудо-дитя из моей поэмы. Кстати, я пока не услышал о ней ни слова.

- Не чуди, – матерински укорила его жена. – Ты же всё понял. Лично я поэмой потрясена. А ты, Неечка?

- Поэма просто великолепная, – Нея догадалась, что с сумасшедшими надо говорить на их языке, чтобы они не заметили её настроения. – Особенно впечатлил малопредсказуемый финал.

Последняя фраза ей пришла в голову неожиданно. Как альпинисту, скользящему по склону горы вниз, шестое чувство вдруг подсказывает решение ухватиться именно за этот спасительный выступ, так оно подсказало девушке эту фразу о финале.

- Верно! Именно финал! Когда у нас с тобой родится дитя, это и станет финалом старого и началом нового. Пусть не времени, но исхода из прежней жизни, – Цильбоген отпустил женщин и опять закружил по комнате. Внезапно остановившись, он театрально указал двумя руками на Нею. – Она это поняла. Значит, она с нами. Ты с нами, Нейка-батарейка?

- Конечно. Но что я должна буду делать во время вашего исхода?

- Ничего.

- И всё-таки?

- Она, – поэт обнял жену за плечи, – беременна. Уже третий месяц. Пока я буду там, ты поможешь Архивовне после родов выходить ребёнка и будешь просто дружить с ней. А потом, по возвращении, мы заживём вместе, словно основатели нового племени. Ты согласна?

Нее стиснуло грудь, в глазах защипало, и она поняла, что сейчас расплачется. Как, как она поддалась на этот наивный, безалаберный обман? Неужели достаточно читать ей стихи, целовать её и водить в Нескучный сад, чтобы запутать в трёх соснах?

«Умница-то я умница, – подумала Нея.- Но должна же, в конце концов, и мне быть от этого польза?»

Она рассердилась и благодаря злости пришла в себя.

- Сколько? – спросила она Цильбогена.

- Что сколько? – не понял юноша.

- Сколько вы  заплатите мне за работу сиделкой? Меньше, чем за 60 тысяч в месяц я не соглашусь. Имейте в виду, что такса мне хорошо известна. Как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь.

- Боже мой! – поэт не понимал, что одинокая молодая женщина умна особым, природным умом, и давить ей, так сказать, на слезу, бесполезно. – Я думал, что стихия поэзии нас сближает.

- Напрасно. Время халявных стихий и святых бессребреников давно прошло. Так сколько?

Цильбоген и его жена переглянулись.

- Сорок, – Абажуровна сказала это скользким, пустым голосом, отчего в её лице вдруг проступило что-то рыбье.

- Минимум пятьдесят. И то я ещё подумаю.

- Но у меня в семь утра самолёт! – юноша смешно захлопал глазами, и тоже стал похож на глупую рыбу. – Когда нам думать?

- Думать надо всегда, а не судаков жарить, – девушка взяла со стола пустую кофейную чашку и с размаху грохнула её об пол. – Пока! Если что решишь, звони, Варфоломей-бармалей!

Последнее вырвалось у неё случайно. Но как это было к месту и удачно. Словно остроумная развязка хорошего анекдота.

Доехав до своего дома на Сущёвке и поставив «Хонду» на оплачиваемую стоянку, Нея решила немного посидеть возле подъезда. Спешить в одинокую комнату ей не хотелось. Девушка чувствовала, что вынырнула из глубокого омута, и просто хотела отдышаться и осмотреться.

 Было тихо. Воздух немного остыл, сбросив с себя колпак дневного пекла. Где-то в доме, в окне верхнего этажа, плакал маленький, разбуженный страшным сном ребёнок.

 Взошла очень большая и очень яркая луна. У неё был самодовольный и глупый вид. Глядя на неё, Нея думала, что ей самой удалось не оказаться полной дурочкой. Где-то в затылке шевелилось что-то крохотное и приятное, словно кто-то поцеловал девушку или сказал ей что-то ласковое.

Наверное, она действительно была умницей, просто иногда сама забывала об этом.