Проза

Соколов Н.А. (Кукрыниксы) Няня.

               Вряд ли Зина была знакома с трудами Сухомлинского и Макаренко, не говоря о докторе Споке, однако, для меня она так навсегда и осталась добрейшей русской няней. Все мои детские капризы увещевала словом и только словом, без обещаний и лжи. Склоняю голову перед её терпением. Года три, может, и больше, каждый божий вечер засыпал под сказанную её удивительным голосом сказку «Жил-был пёс». Она и пела удивительно, её просили – стыдясь, отнекивалась.

               – Какая из меня певица? – вздыхала и зачинала.

               Порхаясь на кухне, всегда пела, я же тихонечко пробирался, прятался за «шкапик» и слушал. Углядев меня, сразу прекращала петь. Я тоже пытался петь, но она мне своим удивительным голосом:

               – Ты поёшь очень хорошо, но долго.

               Этим все мои попытки стать певцом оборвала, а вот рисование всячески поощряла. На последние деньги покупала карандаши, да не шесть цветов, а большую коробку, где был карандаш с белым грифелем. Радовалась каждому моему рисунку, а позже, когда учился, борясь со сном, замерев, часами позировала и всё рассказывала про самый красивый город Прагу, который ей довелось увидеть, возвращаясь из немецкого лагеря.

               Так сталось, последний раз с Зиной свиделся на Троицу. Как и в детстве, увязался за ней нарвать чабреца, кленовых веточек – ими мы завсегда украшали двери, иконку, пол устилали чабрецом. Дорога была неблизкой, говорили-вспоминали. За годы учёбы, обкатанный, как дробина, столичной жизнью, со свойственной молодости бескомпромиссностью хлёстко отозвался о нашем русском разгильдяйстве.

               – Вот осталась бы в Германии – и жизнь твоя сложилась бы по-иному, – ляпнул, не подумав.

               Она резко оборвала меня:

               – Упаси Господь, не дай Бог познать тебе такое.

               Помолчав:

               – А и то, твоя правда, там был порядок, даже где людей заживо жгли.

               И вновь, помолчав, спокойно:

               – Мне довелось видеть много разных людей. У нас, у русских, нет серёдочки, русские без краёв как в одну, так и в другую сторону. Ну, уж если судьба будет благосклонна, поручкает с человеком светлым, ни одна хмарь не сможет укрыть солнышка. После немецкого лагеря мне пришлось и в нашем ещё побывать, услышать обидное «немецкая овчарочка» всего лишь за то, что освободили не свои да с передачей тянули долго, полных три месяца. Можно было злобой захлебнуться, да тут случай такой выпал. После лагеря мы с Василием Ивановичем (мужа она называла только так) квартировали у тёти Лены.

               Призадумалась. И шёпотом:

               – Это надо же, ни фамилии, ни отчества, тётя Лена – вот и всё… Ну так вот, жили мы у тёти Лены, Василий Иванович на оборонном работал, а там, знаешь, какие строгости? Сказывали, в войну запороли плавку, так начальник смены в ковш с раскалённым металлом прыгнул, сгорел сердешный, семью спасая. Случилась серьёзная неполадка, Василий Иванович с бригадой устранил, премию за это получил пять буханок белого хлеба. Одну мы – тёте Лене. Смотрим, не ест. И на другой день не ест. Нам неудобно пировать, спрашиваем: «Тётя Лена, что не так? Почему не едите?» – «Нет-нет, всё так, Зинушка, да, может, кто в гости придёт». Это в то время, когда и черняжечки вволю не ёдывали…

               Я давно уже старше Зины, но духмяный запах чабреца, замешанный на мудрых её словах «Когда судьба ручкает тебя со светлыми людьми, стыдно жить вполсилы и смокчать корочку под одеялом», в трудные минуты держит меня на плаву.