Проза

 Жду. Каждые 50 лет после арктического шторма рождается сверхмощная волна высотой 50 футов и эта титаническая 50-футовая громада докатывается до Австралии. И мастер бега по волнам ее там ловит, чтобы оседлать и лететь. Это сёрфинг. На летучей досочке нестись в мировом просторе. Волна рождается в сердце Вселенной. Услышь ее приближение, лови момент и лети, сросшись с ней, на ее вершине. Сейчас ты бог бега! Бог полета! Меня поймет только тот, кто видел хоть раз этот десятиэтажный водяной небоскреб, замерший перед крушением. Туманно-синяя, мерцающая громада, где из окон всех этажей глядят жуткие морды морских чудовищ, обитателей древнего, доисторического океана. Я слышу за месяц, как она рождается в реве шторма у ледовых берегов Гренландии и идет сюда через три океана, грандиозная, покачивая бедрами, идет ко мне на свидание, единственная в моей жизни, услышав в моем зове родной голос. Весь этот месяц я сам не свой, дела не дела, сон не сон, все из рук валится, томлюсь в смраде города, в лямке семьи, работ-хлопот, тошно от двуногих сборищ, личин, слов. Бегу на пустынный морской берег, жду, всматриваясь в горизонт. Вот она уже там, растет, растет, ближе, ближе… «Не упусти свой шанс, парень!» – говорю я себе. Я могу жить только так. Засыпаю и тут же просыпаюсь. Волна туманно стоит за моим окном и смотрит на меня, лежащего навзничь на кровати. Вот она уже у моего изголовья и смотрит мне в лицо, сверху вниз. Этот высокомерный, полный презрения и дразнящего вызова титанический взгляд. Я не отвожу глаз, я выдерживаю поединок. Опять погружаюсь в сон… Крутятся вихри пузырей, качается опрокинутая кверху килем шлюпка… «Я плачу, я стражду» поет Шаляпин, ретро-голос, граммзапись, старая, старая, как древние боги Земли. Крутится где-то за стеной пластинка-планета на заезженном граммофоне. «Уймитесь, волнения страсти».

Голоса моря, опять они зовут меня. И я плыву против течения, увенчанного трезубцами древних владык. Облака-убийцы, узнаю повадку хамов и хамелеонов, не успел захлопнуть окно, лезут в дом, пришли по мою душу. Воск в ушах, Итака в тумане. Как они сладко поют, маня моряков на райские острова, суля неслыханное блаженство, их голоса высасывают сердце, всю кровь до последней капли. Гурии с когтями грифов. Лук и лира Гераклита, тетива и струны – натянуты, стрела летит в цель, поет Аполлону. Страсти. Голоса скорби и страха, хор смертных. Душа влажна и плакуча. Ива, Офелия. Логос глубок. Седой след на воде, вечно волнующейся. Колыбель зыбей. Этот ускользающий путь живет одно мгновенье, его уже нет. Смыт. Мертвая зыбь.

Ноябрь. Ливень звезд, Леониды. Тот, кто влюблен в царственный череп. Танец с саблями в огненном круге. Блеск дамасской стали. Книга моря – надо ее переплыть, скользя глазами по строкам змеистых волн. Взлететь на гребне девятого вала. Твой сёрфинг, твой звездный миг. Далеко внизу  туманится провал, с такой высоты  не разглядеть, спокойное ли море, или сейчас там бушует шторм.  Какая-то посудинка давно уже бултыхается там; ползет, ползет мимо, сонная муха. Ни к чему нам с тобой ни календарь, ни часы. Дурная человеческая привычка. Достаточно солнца, луны и звезд. А хотя бы и их вовсе не было, погасни все светила – что за беда! Ни огонька, ни искорки. Зачем свет? Нас двое во всем мире – я и моя Волна. 

Шторм разбушевался. Тут не до шуток. Богиня Нут с серьгой Полярной звезды. Ночь хлынет. Глаза в ушах, око седой совы-сивиллы. Иона бежит от лица Господа. Неотвратимо, спираль вовнутрь, в грудь, вглубь, в перламутровую пустоту раковины-сердца. В лето 6527. Приде Святополк с печенегы в силе тяжьце. Сопки Мурманска. Выборы губернатора. «Курск» спит на дне, ждет Судного дня. А мои ти куряни – сведоми кмети. Палестинцы, головы в черных мешках с прорезями для глаз, автоматы у плеча дулом в небо. Президент Израиля Барок, Иерусалим в огне. Кровь брата моего вопиет к тебе, владыко!.. Бе же пяток тогда, восходящую солнцю, и сступишася обои, бысть сеча зла, яка же не была на Руси, и за рукы емлюче сечахуся, и сступашася трижды, яко по удольем крови тещи. К вечеру же одоле Ярослав, а Святополк бежа.

Плоть бунтует. Ах ты, плоть! Запряжем тебя, плоть, в плуг и борозди пашню с широкими полями рукописно-безбрежных бессонниц, ставя точки буйков-выстрелов на краю строки, как стук костяных шаров в биллиардной, в подвале на Сенатской, в бездонном провале подо мной. Ночь, дождь, четверг. Водяной кий бури расшибся о ту скалу с медным Змием и Всадником.

Что я бормочу? Я ловлю на себе любопытные и подозрительные взгляды пассажиров. Это я час назад прочитал в газете затертое, как монета, ходячее выражение «Северная Пальмира», и оно пристало к моему языку, словно лезвие топора, которое лизнул на морозе. Не отдирать же с мясом и кровью. Надо нести эту секиру в тепло, в дом – чтоб оттаяла. Мороз разрисовал стекла троллейбуса яркими перьями льдистых пальм и павлинов, и посреди них изобразил загадочный древний город, вставший во всей красе из горючих песков в сердце Азии. Эти дворцы и колонны, озаренные южным солнцем. Кто-то проковырял ногтем лунку во льду: там проплывают массивные слоновьи ноги колонн, мрамор матово светится, опушенный изморозью. Твое чудище, Монферран! Ах, Пальмира, Пальмира! Мечта-чайка…

Капли дождя бегут по темному стеклу, прочерчивая свой скоротечный путь, спешат к своей катастрофической цели, к пункту угрюмого назначения. Скучно писать, как все пишут. Вот что движет этим изнуренным пером. И то далекое седьмое ноября, и сырой снег, и тревожное ожидание. Три сосны, три сестры, скрип двери, порог-туча, сторукий стон за горой, женский голос, гостья с поезда. Этот путь сохраняет смятение и тревогу десяти давних, полузабытых зим. Снегопад, косматый медведь с черно-хвойной шерстью, тополя-вихри. Стою в очереди за индийским чаем в булочной на Почтамской улице. Дают по одной пачке. Шафранное солнце над Тянь Шанем. Метель, снег сыплется, черное пальто в гусиных перьях. – Последняя! – кричит торговый халат. Зря стоял. С ночного дежурства, бессонный, бессознательный, в дыму бреда. Кобура жабья, под мышкой, на опер-ремне. Троя, Пальмира. Зенобия, царица моих злополучных дум. Та, прямая, как выстрел, аллея гордых колонн в Сирийской пустыне. Белый мрамор, певучий зов. Клинопись птичьей прогулки на древнем песке. И опять, еще и еще – песок, безбрежность пустынь, и в новой пустыне все тот же мираж – моя Волна!

Эту лестницу я вызубрил наизусть, как гамму, иду по ней лунатиком, восхожу по щербатым ступеням. Выше, выше. Знаю каждую выбоинку, как любимую страницу, в любую погоду сюда заглядываю, в снег, в дождь. Дразнят звуки и запахи, волнуют ароматы и музыка. Какая-нибудь заигранная до оскомины мелодия вдруг молнией жалит сердце, потрясает до слез… Нет, я понимаю, конечно, я отдаю отчет в том, что со мной происходит. Нервы-тряпки, растерзаны… И что-то еще… Опять призрачно брезжит в белых ночах, визжит и машет с гуляющих набережных неотцветшей черемухой. Вот я расскажу вам один забавный случай из моей жизни. Нет, простите, забыл. О чем я? Ненужно, жутко. Это из другой жизни. Да. Из другой, не моей жизни.

 Геракл оперся о мраморный костыль в зимне-знакомом саду. Тельняшки в заснеженных аллеях делают гимнастику. На дне высохшей Невы расставлены белые эмалированные тазы, наполненные кровью, по ним идут босые ноги, переступая из таза в таз и окрашиваясь по щиколотку в красный, как мак, цвет. Поле цветущих маков. Где твой отец, твоя мать? Тени мертвых слетятся сюда и спросят: что тебе от них надо?

Железный рубль, грянув об пол, покатился, гудя, в угол комнаты; колесо поезда, лязгая по рельсу; одинокое, тяжелое, железное колесо без поезда, колесо с профилем Ленина. Постой! Я о другом. Летающие муравьи, это они тебя приветствуют здесь в час мучительно-великолепного летнего вечера. Самцы умирают в брачном полете. Жизнь муравьев-самцов 6 месяцев и кончается брачным полетом. После оплодотворения самки – смерть. Королева вуду Мари Лаво. Это она! Помнишь? Ты познакомился с ней в Танзании. Нгоро-нгоро, кратер вулкана. Трокай, древняя столица Литвы. Дар божий – это удар божий. Сапогом в пах. По яйцам черепах. Чайка летит, стеная. Антарктида, тайна голубой бездны. Как вырастить грудь. Грудь великой Волны. Обратись к хирургу в бронированном колпаке. Старатели в Калининграде роют янтарь в глубоких глиняных ямах. Художник-аквалангист в маске под водой рисует кораллы – невиданной красы оленьи рога. Альбом для Жака Кусто. Полнолуние над озером Дун-тин. Свиток из собрания, Токио. Но я опять не о том… О чем я?..

Египетский мост, тот самый. Ах, какая кошечка красивая, с золотым передничком и с короной! И дым из фабричной трубы, и этот голубой январский день, и я бегу на свидание, бегу, боясь опоздать. Резка стекла, зеркал. Фонтанка 137. Удар по глазам. Ремонт. Рельсы разворочены, щебень. Дальше разорвано, взорвано. Взрезаны вены. Набережная. Устье Невы. И – раскрываются всемирные моря… Португалия, Австралия, древний материк Му. Успел! Вот она, на горизонте! Растет, растет, надвигается, сокрушительница берегов, ужас континентов, первая и последняя – твоя Волна!