Проза

 

 

     Мюнхен. Кафе «Шиллер». Кружка тёмного пива и туалет в подвале. Трое педрил. Они ждут, когда ты подойдёшь к писсуару и вытащишь свой титаник. Но ты заходишь в кабинку и закрываешься на крючок. Мучительная пауза и вздох разочарования. «Горе, горе, горе!» - жалобно воют геи, с надеждой взирая на крутую лестницу, по которой спускается толстый бауэр с отрыжкой.

     Стены «Шиллера». На них фотографии в тёмных и коричневых рамах. Никакой общей идеи. Вот Армстронг выпучил шоколадные очи, выдувая из тяжёлого горла раскалённый сакс. Чуть поодаль, снабжённый высохшим букетом маргариток, Liebe Adolph жмёт руку толстой пловчихе, с блеском выигравшей первенство бундеслиги.

     Сильный грохот отвлекает меня от стен. Пьяный бауэр падает с лестницы прямо в жаркие голубые объятья. В подвал спускается полицейский. Я возвращаюсь к своему пиву. Педрилы с визгом бегут из подвала. У выхода они едва не опрокидывают молодого араба. Араб чешется и что-то лопочет. Он не по-арабски пьян. Его здесь все знают. Да и кто не знает Ибрагима Аль-Хорезми, единственного сына посла Омана, Абдуллы Тулуз-Лотрека.

    Внимание Ибрагима привлекает стеклянный аппарат, доверху набитый висбаденскими игрушечными сильвестрами. Араб достаёт горку мелочи и начинает аккуратно выуживать игрушки. Вначале ему не везет. Непокорные сильвестры никак не хотят ловиться на крючок, хватающий их за колпаки и шубки. Ибрагим приходит в неистовство. Он громко прищёлкивает, руки его трясутся в азарте, глаза подёрнуты наркотической пеленой. Монеты одна за другой исчезают в хищном провале. Но вот дело пошло. Сильвестры начинают попадаться на удочку. «Сильвестра! Сильвестра!» - неистово кричит араб, рассовывая игрушки по карманам и притоптывая. Всё нетрезвое пивное общество привлечено этим экстатическим иллюзионом.

     Наконец, истратив все свои марки, Ибрагим достаёт из аквариума последнего сильвестра. Шатаясь, он идёт к двери, роняя на ходу игрушки и не замечая этого. Я подхватываю бордового человечка и выхожу следом. Некоторое время мы быстро идём по Шиллер-штрассе, затем сворачиваем в переулок. Я, не зная зачем, преследую его. Остроё чувство незавершённости переполняет меня. Интуиция не подводит. Когда я сворачиваю в глухой двор, он бросается из своей засады, устроенной возле мусорного бака. В руке Ибрагима изогнутый серебряный полумесяц. Он промахивается совсем чуть-чуть, и его нож летит мимо. «Сильвестра! Сильвестра!» - истошно кричит араб. Некоторое время мы молотим друг друга, не замечая боли. Снег вокруг нас покрывается мелким красным горошком. Наконец, что-то меняется в нём. Возможно, пришло время намаза. Совершив отчаянный прыжок, он скрывается в лазейку между домами.

     Плащ мой порван и выпачкан кровью. Шарф валяется на снегу. Где же его сильвестры?  Я подхожу к мусорному баку и осторожно приподнимаю тяжёлую крышку. Бак набит игрушками. Араб видимо приносит их сюда со всего города. У каждого сильвестра аккуратно оторвана голова. Маленький колокольчик, дребезжащий на шапочке. «Сильвестра! Сильвестра!» - вопиёт безголовая немчура.

 

     Под моей подушкой прилёг безголовый Сильвестр. Ты боишься его, Штеффи? Ах, да, мой галстук изорван в клочья, и пятна крови на плаще. Это не кровь. Это красное вино лугов, это пиво пастбищ. Ты так редко видишь меня спящим. Я не сплю. Я сплю. Язык мой высох, а прежде с него капали чернила. Теперь они высохли, и не осталось ничего – ни чернил с чернильницей, ни зверского языка, которому был однажды обучен. Одежды мои пали, и оказалось, что не так уж они белы, как не столь бел череп у быстро лысеющего.

     Достать свирель и свитер. Свирель – для крыс этого города. Все крысы уйдут, сгинут в мутной реке, где водится форель о трёх головах. Все крысы, летучие мыши, собаки, арабы, русские, вьетнамцы, турки, кнехты, бюргеры, - все, заворожённые трелью моей свирели, найдут себе вечный покой на дне этого Мозеля или Ганга.

     Постирай мой свитер, прочисти мою свирель.

     Убей зеленую муху на лице Ганди.

 

 

     «Я, группенфюрер Сильвестр Крумм, бывший толстый баварский мясник, а ныне худой ливийский дервиш, сижу сейчас в песчаном окопе, весь осыпанный москитами и неведомыми мне маленькими фосфоресцирующими жучками…»

     Перечитав написанное, Сильвестр Крумм поморщился и вздохнул.

     С одной стороны, повода для печали не было – мясницкое товарищество Мюнхена персонально ходатайствовало о том, чтобы их почетный председатель был направлен именно в Африку, а не на Восточный фронт.

     С другой стороны, ужасы той дыры, в которую провалился Крумм, превзошли все его баварские фантазии.

     Дивизии Роммеля настолько увязли в бесконечных песках Африки, что потеряли всякое представление не только о войне и мире, но и о западе и востоке, воде и хлебе, радости и тоске.

     Англичане держали опорные пункты и караван-сараи, а по пустыне носились несметные полчища подкупленных ими вооруженных бедуинов, совершавших дерзкие налеты на отставшие немецкие части.

     Вчера Крумм потерял своего последнего земляка – бывший кондитер Арнольд Топфер лишился жизни прямо на очке. Бедуин, как песчаная амфибия, подобрался снизу и насадил несчастного на пику, как вюртембергскую колбаску.

 

     Бедуина звали Асаф Аль-Хорезми. Месяц назад, в числе своих семнадцати братьев, он вернулся из Мекки с горящим сердцем и просветленной душой. И хотя двое из братьев погибли в столпотворении у Каабы, Асаф не впал в уныние. С каждым намазом сила его как воина Аллаха росла.

     В военном лагере, где-то в Джибути, англичане научили его стрелять и метать гранаты. Взрывов Асаф сначала боялся, но, увидев как-то, что граната оставляет от неверного, ободрился и рвал чеку так, как если бы хотел приструнить зазнавшегося верблюжонка.

     Когда кое-чему обученных новобранцев отправили на раскаленных катерах на север, вверх по Нилу, Асаф уже знал, что война в пустыне – верный джихад.

 

     Андреас Мюллер, хозяйственная вошь батальона, глядя на измазанный дерьмом труп Топфера, заявил, что обмыть его нечем. Воду везли из самого Таманрассета, но вот уже третьи сутки, как транспорт не шел.

     Сжав кулаки и зубы, Сильвестр Крумм вышел из палатки Мюллера, и пошел за брезентом. В километре от лагеря, в выжженном артиллерией Аль-Аюне, находилась какая-то смрадная лужа – жалкое напоминание о давнишнем ливне. Пить эту кишевшую бациллами воду было нельзя, но для того, чтобы обмыть безучастное тело друга, она вполне годилась. Завернув труп в плотные складки брезента, Крумм медленно пополз в сторону Аль-Аюна.

 

     Асаф знал эту плебейскую особенность неверных – мыть и отскабливать своих покойников. Поэтому, заколов одного из них прямо во время испражнения, он не минуты не сомневался в том, что убитого понесут в Аль-Аюн. От своего взводного, Газневи, он узнал, что у немцев совсем не осталось воды. Таким образом, его предположения блестяще оправдывались. Совершив  вечерний намаз, он еще засветло занял позицию у Кара-су. Именно так назывался вонючий арык на окраине Аль-Аюна.

 

 

 

     Беднягу Сильвестра Крумма нашли  в теплой жиже арыка. Точнее, нашли корпус. Голова на теле Крумма отсутствовала. Зато в кармане его гимнастерки нашли полное лирики, последнее письмо к жене.

 

Письмо Сильвестра Крумма к своей жене, Лотте фон Таль.

 

      «Хайль Гитлер, любимая. Как странно судьба разделила нас с братом. Я – в песках Африки, он – в снегах России. И только ты, которую так люблю я, и так любит он, одна в нашем доме.

     Я многое бы дал сейчас за то, чтобы увидеть тебя. И его. Больше всего на свете я желал бы примиренья. Какие обиды могут быть на войне? И все же он ушел на Восточный фронт с обидой в сердце. Ты стала моей невестой, а не его. Это, как говорим мы, мясники, нечестно разделанная туша. Мне досталось твое сердце, а ему – хлыст и подкова на счастье.

     Любовь к тебе пересилила во мне любовь к брату. Теперь я жду, не дождусь отпуска, когда смогу покинуть жуткий Аль-Аюн с его высохшими колодцами и мертвыми ослами на дне древних канав.

     По ночам мне снится наш гудящий бар на Адельхеймштрассе, холодная кружка «Шультхайса» и твои жаркие губы, пахнущие кислой капустой и пивом.

     Вальтер совсем не пишет мне. Почта из России сюда почти не доходит. Но я думаю наше примирение еще впереди.

      Жди меня. И я вернусь. Всем сердцем твой Сильвестр Крумм.

Хайль Гитлер!»