Проза

     Он лежал на спине и думал: вот ведь и Пушкина ранили в живот, и бледный Дантес нес его на руках, как больного ребенка.

     Был мягкий приглушенный вечер, сухая зима, крепкий ледостав на Неве и горький подмерзший воздух.

     Ему не хотелось параллелей, но изможденный инъекциями мозг уже не мог стирать случайно пробужденные в нем черты.

     Летящая длиннохвостая петарда, смуглое раскосое лицо медсестры, моющей гладкие, шелковые волосы, походка случайной женщины, ее глаза, ее ступни в перламутровых босоножках, белая ночь на Фонтанке – все это приходило и оставалось, но не прогоняло того зловещего числа, которое над ним нависло.

     27-го января, в шесть часов пополудни, он стоял под навесом. В металлическом погребце кипели шприцы. За ширмой стонали. Он резал стерильные и белые, как куски хорошо проваренной курятины, бинты резкими, длинными полосками.

     Прошел с непроницаемым видом хирург, где-то суетились ординаторы, готовилась сложная операция «с недвижимостью». Вчера привезли двух обожженных, и никакой сквозняк не мог прогнать сочащийся из палаты запах гниющей, изуродованной плоти.

     Войны он еще не знал, хотя она незримо присутствовала рядом, отдаваясь в ушах то заглохшей канонадой, то санитарной колонной, въезжающей в лагерь.

     Сестра писала теплые письма, он поспешно отвечал ей, мучительно ощущая, что ни о чем не знает и ничего не видит.

     Обманчивая внешность войны вызывала в нем только чувство вины пред напрасно покинутым домом.

     Высокие, как сибирский лес, ежедневно вставали пред ним бессонные горы.

     «Удивительно некрасивы, - говорил хирург, приходя к нему ночью за спиртом, - не чета нашим. Словно драконьи зубы растут».

     Он соглашался, он любил хирурга за ровный характер и постоянный, один и тот же холодный тон со всеми, с кем приходилось иметь дело.

     Работы было много. Свежий запах, и вид крови были столь же привычны, как запах ландышей в майском лесу.

    Он рос в детдоме и умел оставаться бесстрастным даже тогда, когда приходилось ассистировать хирургу.

     Иногда он подменял сиделок, и это было ему столь же привычно, как одинокая ночевка в лесу.

     … Единственное, первое и последнее, что он понял о пуле – ее  отсутствие и необратимость. Ни слух, ни зрение не способны опознать пулю. Он мог бы услышать, как лопнула тугая натяжка навеса, но не услышал и этого.

     Было ясное ощущение того, что резко схватило живот: жесткий приступ и все пройдет. Но почему-то стали влажными виски, голова стремительно, как на качелях, закружилась, скользкие руки отказались повиноваться, а ноги предательски стали ватными.

     Боли он не чувствовал, но знал, что она есть, и если ей дать волю, она опрокинет его, задавит, и он уже никогда не очнется.

     Он лежал головой к окну, совершенно один в узкой белой комнатке-загончике для умирающих. Впрочем, иногда заходила сиделка, приходили врачи с участливыми, осунувшимися лицами, заходил подвыпивший хирург, молчал и тряс головою. Все они говорили что-то, также мало относящееся к нему, как тот шум, который производила за его головой пестрая жизнь лагеря.

     Вскоре комната наполнилась длинными тенями книжных полок, заполненных золотом и сафьяном. Из-за книжных переплетов раздавались жалобные звуки и райское пение.

     Потом исчезли белые халаты, смахнула, как бабочка, чистейшей прелести Наталья Николаевна, и в комнате остались только странные имена: Геккерен и д*Аршиак.

     Легкие, как дрожки, пронеслись по Невскому дуэльные пистолеты, проплыли в январском небе окровавленные крылатки, прокатились темные, печальные барьеры.

     И стало ясно, что вся его прежняя жизнь – только прелюдия к пуле. Нахлынул ветер и осел в роще. Из свежего сугроба выскочил заяц и заюлил.

     Пушкин навел тяжелый, злой от холода пистолет и, опершись на левую руку, промазал. Франция была контужена в руку, Россия убита.

     Секунданты поменялись экипажами. На другой день скрупулезные газетчики сообщили, что Пушкин ранен пулею в нижнюю часть брюха.

… Какого чудного зверя подстрелили сегодня в зимнем лесу! Какая удача охотника. Трубит веселый рожок, страстно полыхает камин, пенится ледяное Аи.

     Да здравствует пуля – верхом на полете шмеля. Жалящая, ибо сердце ее как губка, пропитанная уксусом и пощадой.

… В два часа пополудни «закатилось». Санитар Пушкин умер в Газни.