Проза

     Задумчивая, затхлая земля, весёлая, как старуха-столетка, забывшая все запахи жизни, все лакомства её быстротекущей тризны, путающая головы внуков и маков, называющая дочь именами угодников, присочиняющая в умилении бесстрастные слова затянувшейся исповеди. Такова пригородная Московия, свежая и горькая, как саван, дремучая, глухая и хищная, как сова. И только хищникам – ловким и ладным – живётся в ней.

     С поезда ссадили цыганку. Оглядев тупым, но зорким глазом пространство отпущенной и нежеланной воли, цыганка топнула ногой и плюнула в землю густой, взволнованной жижей. Станция была маленькая, да и не станция вовсе: стоял под небом пустой, заколоченный домик, словно памятник человеконенавистнику.

     Цыганка всмотрелась. Вдали, просвечивая сквозь тоску деревенского вечера, таились тусклые огоньки. Туда и побрела торопливая гостья, и не имени её, не лица, не запомнили небо, дорога, домик.

     Было лето – скажете вы. Возможно. Возможно, в нём были запахи и звуки, и много во что-то обращаемой страсти, и лился пот с ненасытных любовников, и кто-то впервые узнавал про кита и бывшего в нём человека, и сирень наизусть выучивала человеческое слово «красиво», но нет ни в ком ныне свободы живых, неописанных слов, душегубов молчания дара.

     Цыганка – о чём она думала? О чём думает береза? О зарубках для сока, о бересте, пошедшей на язык. Есть огромная, великая тайна ничего не значащих людей.

     Задумчивая, затхлая земля. По ней идёт задумчивая, затхлая путница. До деревни далеко, но она, кажется, не знает счёта, и всё ей чудится близко, просто.

     И с тою же урождённой свободой хищника, живущего от жертвы к жертве и не знающего другого исчисления времени, цыганка стучит в окно, что всех ближе, весело, страстно и дико входя в жизнь тех, что с краю.

     «Ты цыганка и есть. Золотая, ить, вылитая, и волосики у тебя, ить, золотые, чернявенькие, и глазки косые. Вестимо, цыганка, умница, хозяйка большая, табору зависть, цыгану утеха» - воркует она некоторое время спустя хозяйке – пожилой, но не старой, которая, сонно и угрюмо сощурясь, смотрит, как заблудшая гостья с аппетитом пьёт, не обжигаясь, из горячей, алюминиевой кружки колючий, прокисший чай.

     Цыганка говорит фальшиво, но убедительно. Она говорит дикие, бессмысленные слова, но произносит их страстно и громко, и женщина, молчаливая, скупая, поневоле ввязывается в эту игру шипящих, заводится, начинает говорить сама, говорит долго, скушно и косно. За стеною, в другой комнате, лежит в постели хворобый её муж. Каждый час он пьёт таблетки от боли. Если не выпьет таблетку, умрёт. Она купила это лекарство, дорогие таблетки  в зелёной целлюлозе, на последние деньги, продав вещи и питание.

     Сказала – и облегчила тёмную душу. Часть ночи минуло. Вставала. Уходила кормить больного, давала пилюли. Постелила цыганке, дала тряпьё. И никого, ничего не боялась. Дом был пуст, чист и красн был каждый его угол.

     Сошли долгожданные сны, как дети самого милого возраста: гладили узкими ручками, говорили что-то ласково, глупенько.

     Цыганка встала – встал недреманный, гордый и низкий хищник. Вздрогнула старая хозяйская кошка, почуяв подругу по хищному оскалу и фырку. Бормоча злые, бессмысленные слова, цыганка бесшумно и радостно прокралась в комнату больного, порылась у изголовья и, смахнув чёрствой ладонью тараканью горку, вытащила зелёные, пахнущие соблазном лекарственные пачки.

     Скрипучая, свирепая, тихо отворилась дверь. Цыганка чуть замерла на пороге, сплюнула на ступень и исчезла.

     Исчезла – туда, в бег, в бегущий наугад поезд, в дела невидимой, жестокой жизни, роскошно плодоносящей на погосте задумчивой и мёртвой земли.