Проза

     Жизнь – и жестокие в ней, и цвет обрусевшей казахской степи, и обрусевшая, потерявшая весёлые туземные погремушки в голосе, робкая, рабская казахская речь, и отлив реки в чёрные лёгкие вечноживущих гадов, и бесплодье высохшего лона жены, и летние, бесхитростные звёзды, и зимние, безмолвные зори – всё это и было сутью и душою казаха по имени Серке.

     Серке – имя случайное и наречённое сгоряча, у арыка, на пари с краснобаем-соседом, но что не вытерпит младенец, родившийся весом с небольшую кошку от отца с неправильным развитием!

     Жизнь Серке – что вам рассказать о ней – любой казах расскажет о ней в метафорах и эпитетах вечных, как узор ковра или тюбетейки. Жизнь Серке интересна нам, сознаемся, только трепетом одного своего проявленья, и больше ничем не важна она нам, пишущим зверям Севера, ни степью своей, ни речью, ни лоном казахской жены.

     Серке унаследовал от отца своего неправильный мозг. Проще говоря, был Серке дурачок-водовоз.

     Вода в тех краях редкая, кислая, злая, и её хотят все. Хотели её и в военной русской части, где работал, сказано кем, наш Серке. В военном человеке большой дикий зверь сидит – это известно всякому казаху. И нет в мире такой похоти и такого греха, которого не испробовал умирающий от скуки русский военный солдат.

     Явления Серке ожидали все. И не было границ для их святотатства, и на влажной спине казаха, на тёмной, единственной рубахе его, всегда белела цинично пришпиленная канцелярской кнопкой записка: «люблю любого».

     И Серке вёз эту надпись, и призыв этот, как призыв и слёзы не его Бога, расплывался и распространялся по степи пустой, бездыханной.

     Люблю любого! – кричал дикий куст в ответ на безумную проповедь казахского Моисея и на тонкой, хирургической остроте его зажигался магический огнь.

     Люблю любого! – цыганило небо, раскрывая жадную пасть старухи-Земли.

     И падала на землю, усыплённая сонным зельем, полуживая казахская кляча, и вместо лучших лепёшек в мешочке с едой оказывался мертвый суслик, – и не перечесть всего, во что облекалась трагедия временноживущих перед тем, как слиться ей с эпосом долгожданной Вечности.

     Серке любил звуки Великого Радио. И тайну извлечения их особенно любил он. Как менялось, как радостно морщилось его лицо, когда трясущийся от хохота дневальный, подкравшись, неожиданно и резко поворачивал засиженный мухами рычажок и откуда-то из-под жжёной земли, из-под засухи и черни, из-под дикой травы степей, вырывался звук или голос, и столько воды – редкой, злой и кислой, было в этом голосе. Целый источник бурлящей, бурой, горькой воды.

      Серке не знал, откуда берутся Радио и Вода.

      Серке был глуп, вечно юн и древен.

Но он любил всё незнаемое любовью доверчивой новорождённой кошки, и слепы были глаза его, но уже предвкушали свет.

      И был день, когда отняли у Серке его звуки. В тот миг его слух ласкала коварная, правильная речь нового маленького диктатора и музыка её, умилительная и проворная, веселила простодушное сердце казаха.

      Вдруг – всё. Музыка стихла. Диктатор стих. Тишина, безотказная, как судьба, заложила уши, упразднила слух.

      С бушующим горем в сердце кинулся Серке – и встретили его голодные, затаившие грязный смех.

      «Электричества нет» – ответствовал пошлый военный голос.

     «Где же електричество есть?» – робко, волнуясь, глотая слюну горя, спросил казах.

     «В соседней части есть. Принеси».

     «Сколко, сколко принести-то его?»

     «Мешок».

    И когда он ушёл за мешком электричества, ушёл один, без спящей клячи, почти босой, в полдень мёртвого лета, дневальный снял потную трубку и, давясь и фыркая от хохота, пролепетал:

«Ушёл. Как придёт, положи ему в мешок плитняку».

      А по пустыне, за лучшей своей мечтой, разбивая чистотой своей иллюзии мыльные пузыри беснующегося смеха, окружённый вокруг неправильной своей головы оранжевым нимбом безумия, шёл Казах за Радио, и пленные радиоволны покорно шли за ним вслед, слагая в его честь прекрасные гимны в честь Разума и Здоровья.