Проза

Я попал в яму много лет назад и до сих пор не могу выбраться из нее. Яма такая глубокая, что в ней практически нет света; есть только какой-то намек на свет, настолько слабый, что иногда представляется, будто окружающая темнота – плотная, как ткань, совсем сплошная, ничем не разбавленная. Я и до сих пор сомневаюсь, что даже на той части склона ямы, куда мне удалось взобраться до сих пор, есть свет; иногда мне кажется, что огонек, как будто маячащий вдалеке, все же усиливается, а иногда – что он пропадает и даже что его и вовсе не было. Во всяком случае, я не могу определить, есть ли свет вообще, а если да – становится ли он сильнее. Мне остается только надеяться, что я приближаюсь к нему.

Я плохо помню, как я оказался в яме – воспоминания об этом эпизоде расплываются, во многих подробностях и обстоятельствах этого события я сомневаюсь. Периодически мне в голову вообще приходят новые, неожиданные версии того, как это произошло – и мне нечем их опровергнуть. Кажется, я находился в своей комнате, проснулся ночью от голода, поднялся с постели, чтобы пойти поесть – и вдруг пол подо мной провалился. Может быть, это был не городской, а деревенский дом, и я упал в погреб или подвал? Или это случилось не ночью, а днем, когда я собрался достать из погреба квашеную капусту, соленые огурцы или варенье – и упал в дыру в его дальней, темной части? Или это произошло не в моем доме, а в школе или в университете, в котором я занимался? Может быть, я был не школьником или студентом, а преподавателем, и должен был провести урок или прочитать лекцию? Или же это произошло не в стенах университета, а на улице – подо мной провалилась земля, а не пол? Или же я, не посмотрев под ноги, упал в канализационный люк? Земля под ногами ведь просто так не проваливается! В конечном счете я должен сознаться себе: я не знаю, как я попал в яму. Слишком много воды с тех пор утекло, слишком много версий произошедшего я перебрал. Пытаясь восстановить истину, я так напрягал память, так углублялся в подробности того или иного варианта, что не могу уже отличить правды от вымысла. Для меня остается вопросом, что со мной случилось, – и ответа на него у меня нет.

Вообще, жизнь в яме с ее постоянной темнотой так дезориентирует, так лишает уверенности в чем бы то ни было, что у меня уже не осталось ничего, кроме вопросов. Я во всем сомневаюсь, ничего не могу утверждать с определенностью – а вопросы при этом возникают новые и новые, все прибывают и громоздятся у меня в голове, не оставляя даже места для ответов. Эта груда вопросов иногда представляется мне, как какой-то ком копошащихся червей или рой насекомых, которые неограниченно размножаются, занимая все больше пространства, сплошь покрывая огромные территории, как саранча. Я уже и не пытаюсь искать чего-либо определенного, а только беспомощно развожу руками перед этой горой.

Я не знаю, например, чем я питаюсь – в темноте невозможно это разглядеть. Это какая-то безвкусная влажная субстанция, похожая то ли на грибы, то ли на мох, то ли на слизней. Я нахожу ее наощупь на склонах ямы и, торопливо и плохо разжевывая, с отвращением проглатываю. Впрочем, я стараюсь не фантазировать о том, что представляет из себя моя пища: явно ничего хорошего, лучше мне этого не знать.

Иногда я пытаюсь мысленно перечислять самые главные из волнующих меня вопросов, чтобы структурировать их, хотя бы расставить по полочкам, что именно мне неизвестно. Как я уже говорил, я не знаю, как я попал в яму. При каких обстоятельствах это произошло? Кем я бы до того, как оказался здесь? Сколько мне было лет? Где я жил и чем занимался? Что я вообще за существо, как я выгляжу и что из себя представляю? Сколько времени я уже нахожусь в яме? Да и было ли вообще что-то до ямы, или я родился и все время прожил в ней? Насколько яма глубока? Можно ли из нее выбраться? Да и нужно ли выбираться – может быть, вне ямы еще хуже, чем внутри нее? Есть ли у ямы дно, бывал ли я на нем, или находился только на ее склонах? Какую долю расстояния, отделяющего меня от краев ямы, мне удалось за все время преодолеть? Удалось ли мне вообще продвинуться по склонам вверх (в этом я сомневаюсь, поскольку периодически земля под моими ногами обрушивается, либо я поскальзываюсь и падаю на большее или меньшее расстояние вдоль стенок ямы)? Насколько круты склоны ямы? Двигаюсь ли я вообще в правильном направлении, или только отдаляюсь от краев ямы (ведь может оказаться, что по каким-то причинам они внизу, а не наверху, либо я двигаюсь к тупику, а выход – совсем в другой стороне)? Есть ли впереди в действительности свет, или это лишь какой-то утешительный самообман, он мне только мерещится? Способен ли я вообще видеть, или я слеп, либо у меня никогда и не было зрения? Является ли мое существование в яме вообще жизнью? Может быть, это затянувшийся сон? Или это какой-то перерыв, промежуток между жизнями, либо я попал в яму после смерти? Есть ли вообще что-либо кроме ямы? Есть ли яма? Есть ли я?

Вопросов еще много, их долго можно было бы перечислять. Иногда я сомневаюсь, что на какой бы то ни было вопрос вообще возможен ответ, что такое понятие как «ответ» в принципе осмысленно. Да есть ли смысл и в понятии «вопрос»? В сущности, все это – переливание из пустого в порожнее.

Размышляя, я частенько пускался в рассуждения и начинал разговаривать сам с собой, и давно уже утратил понимание того, думаю ли я или говорю вслух. Процессы мышления и речи для меня теперь практически не различаются. Правда, для того, чтобы что-то произнести, необходимо открыть рот и поработать языком, но вот странность: эти действия больше не дают ощутимой громкости звука. Я потерял представление о громкости, и если мои мысли, особенно в отчаянии, нередко превращаются в вопли, заполняют все мое существо, то крики бывают какими-то незвучащими, приглушенными, сдавленными или вовсе неслышными. Возможно, я оглох – но, так или иначе, слова для меня слились с мыслями. Более того, мысли обрели словно бы некоторую вещественность и материальность: мне иногда представляется, что они – мои спутники, что я создаю их, в буквальном смысле произвожу их на свет – и они в дальнейшем сопровождают меня, кружатся вокруг, как стаи насекомых.

Впрочем, они могут принимать самые разнообразные формы. Долгие рассуждения кажутся мне похожими на змей, вопросы, которыми я задаюсь – на предметы одежды, которые я словно бы развешиваю вокруг себя на вешалки. Если я веду внутренний диалог, мне иногда начинает представляться и мой собеседник, а если веду мысленную дискуссию с участием большого количества собеседников – могу представить всю компанию. Подчас мне начинает представляться и обстановка, в которой ведется этот разговор, иногда кто-то из участников беседы приглашает своих знакомых, а те приводят мнения своих друзей, родственников или случайных встречных – и все они могут представляться мне поразительно подробно, как живые. Впрочем, такие беседы теперь уже в прошлом: я понял бесплодность дискуссий, устал толочь воду в ступе и пришел к выводу, что хотя бы какая-то иллюзия смысла сохраняется только в одном: в продолжении пути наверх, чтобы наконец выбраться из ямы, если это вообще возможно.

Сон здесь неотличим от бодрствования, и я часто не понимаю, сплю ли я или нет в данный момент. Если мне кажется, что свет впереди меня усиливается или становятся видны края ямы – скорее всего это сон: слишком много раз мне приходилось разочаровываться, чтобы вновь обольщаться. Впрочем, освобождение из ямы уже давно и не снится мне. Когда-то подобные сны будоражили меня каждую ночь, я буквально захлебывался ими, принимал их за явь, потом просыпался и разочаровывался – но вновь и вновь оказывался в подобной ситуации. Кроме того, периодически я грезил наяву о свободной жизни – и эти мечты так захватывали меня, что становились болезненно яркими, затмевали действительность. Но все-таки они должны были уйти, и я вновь оставался наедине с ямой. Это бесконечное разрушение иллюзий сильно утомило и изломало меня; видимо, в моем организме включился какой-то защитный механизм, мне нужно было больше не бредить освобождением, чтобы не вымотаться вконец, не заболеть и не лишиться остатков сил для продолжения пути по склону. Кроме того, само представление о свободной жизни вне ямы постепенно размылось для меня, стало чем-то неопределенным, а затем – словно бы и вовсе стерлось; в результате теперь мне не снится ничего, кроме ямы, да и толком вообразить себе что-то иное я уже не способен. Не только действительность, но и моя фантазия теперь ограничены ямой.

Я чувствую, что поглощен ямой, не в состоянии выбраться из нее даже мысленно – но такое положение в чем-то и выгодно мне: я могу теперь не отвлекаться, употребить все силы и время, которыми располагаю, на то, чтобы продолжать карабкаться по склону. Разумеется, возможно, что все это – сизифов труд, что выбраться из ямы по тем или иным причинам нельзя, что я не приближаюсь к цели, а даже удаляюсь от нее, но все-таки продолжение пути – единственное, что мне остается. Иногда, преодолев очередной сложный участок или просто проделав непрерывно большой путь, я чувствую даже своеобразное удовлетворение. Случается, что сам процесс подъема, физические усилия, которые необходимо прикладывать, захватывают меня настолько, что я полностью отдаюсь ощущениям своего тела – и на какое-то время мне удается забыть о яме. Случалось, что я интенсивно продвигался вверх по много дней подряд – лез, насколько хватало сил, жевал мох, валился на какой-нибудь площадке от усталости и проваливался в сон – а затем, проснувшись, снова продолжал движение. Такие периоды самозабвения – лучшие в моей жизни в яме; в такое время я словно бы перестаю думать, осознавать свое положение и вообще существовать. О таком состоянии я вспоминаю, как о блаженстве. И все-таки, рано или поздно что-нибудь мешало мне: я натыкался на непреодолимо крутой участок склона, который нужно было долго обходить, либо срывался вниз, либо подо мной обваливалась почва – и я оказывался вновь отброшен назад в своем пути, причем неизвестно, насколько. Такие события сразу лишали меня сил, повергали надолго в уныние и даже в отчаяние: мне представлялось, что все мои годы в яме прошли впустую, что я так и не продвинулся ни на сантиметр к освобождению из ямы, а, напротив, из-за своих падений оказываюсь в ней все глубже, что мои усилия тщетны. В такие периоды у меня опускались руки, я подолгу лежал неподвижно, не в силах даже думать, не в силах пошевелиться, и хотел только одного: чтобы каким-то чудом все это закончилось.

И все-таки, в конечном счете меня вновь и вновь возвращает к жизни свет, который мерцает где-то впереди. Я верю, что раз есть свет, пусть даже только иллюзия света, – может быть и достижимая цель, какой-то финал у моего пути. Отлежавшись и накопив сил, я снова начинаю свое восхождение по склону ямы.