Жизнь как есть

 

 

Осенью 1944 года Петр Ивановский уезжает в Ленинград. Вместе с ним едет его теща. Теща привезла в корзине из деревни трех крольчат и оставила мне. Живут они в мастерской на свободе. Самого крупного я назвал Фомкой. Потом всех их кликали фомками. В мастерской жили крысы.

Однажды Фанечка Шпак жалуется на свою бессердечную соседку. У соседки котенок, замечательный и игривый. Соседка на целый день уходит, запирает котеночка, котеночек плачет. Вот бы нам в мастерскую котенка. Фаня жалеет котенка своим добрым материнским сердцем. Она даже готова украсть его у соседки и отдать  мне с условием: играть с ним не меньше двух часов в день. Он такой игрун. Я принимаю условие. Котенок у меня. Мы с Анисьей назвали его Тишкой-Котишкой. А полное имя – Котище Тимофеевич. Решили, что величать его по имени и отчеству будем, когда подрастет. Потом в мастерскую приходят специалисты по кошкам и вдруг устанавливают, что наш Тишка не кот, а кошка. Мне пришлось срочно посмотреть кошачьи святцы, чтобы не менять Тишке кличку, к которой котенок уже привык. Наконец, я нашел это имя: Плутишка. Плутиха Царапеевна. Мы с Анисьей успокоились.

 

Тишка и Фомки растут. Каждый день они играют. Котенок и кролики гоняются по всей мастерской. Анисья иной раз хохочет до слез. Тишка ловит молодых крыс. Если крысенок пищит, кролики бросаются к нему на выручку. Видимо писк крысы был понятен кроликам, как язык соплеменника-грызуна. Я решаю, что это может служить сюжетом для рассказа. Тишка с пойманной крысой спасалась от Фомок на моей постели, где и разделывалась с добычей. Уходя, я стал скатывать матрас и одеяла, оставляя Тишке незастланную  холщовую койку. Фомки и Тишка становятся достопримечательностью моей мастерской. Их посещают мои приятели. Кошкин, кажется, единственный был противником Фомок. Он говорил: «Надо снять с мастерских вывеску «Союз советских художников» и написать – крольчатник».

 

С одинаковым увлечением продолжаю работать и как художник-график, и как литератор. Выступаю со своими рассказами по радио. В издательстве, в 1945 году, выходит мой сборник для детей «Журки» (в рукописи приведены рецензии на сборник). Хлопоты 1945 года о вступлении в Союз Писателей, как пришлось убедиться, напрасные. Дело было переслано в Москву в ССП, но до сентября 1946 года никакого ответа не было.

А вот краткая биография Н. Быльева.

«Родился в Севастополе в 1907 году в семье преподавателя рисования, художника-мариниста. Мать была домашней хозяйкой. В семье было четверо детей: два мальчика и две девочки. Отец скончался в 1927 году.

Мать живет с сестрами в Ленинграде.

Быльев окончил художественное училище. Два года учился в Академии Художеств. Позднее получил квалификацию архитектора. По профессии – художник-график и литератор.

Самостоятельным трудом жил с 15 лет. В 1922 году работал чернорабочим по ремонту железнодорожных путей Балтийской железной дороги. В 1923 году работал в изыскательских партиях Волховстроя. В последующие годы – строительным рабочим и чертежником. Зимой учился. Как художник начал работать с 1926 года. Как литератор начал работать с 1928 года, когда написал тексты к восьми книжкам-картинкам художника Владимира Тамби по истории техники. Моим строгим редактором был Леонид Савельев, консультантами – Самуил Яковлевич Маршак и Борис Степанович Житков.

 

 

В 1929 году у меня появился творческий «крен» к архитектуре, который продолжался до 1937 года. Я стал архитектором. Основная работа – проектирование Комсомольска-на-Амуре. В продолжении трех лет я был главным инженером проекта, сначала Амурской верфи, а потом планировки Комсомольска-на-Амуре. Меня заинтересовали вопросы социалистического расселения. Крометого, я принимал участие в проектировании многих заводов и поселков, работал в бригаде по перепланировке города Калинина.

В 1937 году «крен» кончился. Я вернулся к своим  по настоящему любимым профессиям литератора и художника-графика. Я стал активно  работать для детей, сотрудничал в журналах. С 1936 года мои работы стали выходить отдельными книжками. Мои рассказы о С.М. Кирове переведены и изданы на языках пародов Севера, в Белоруссии и в Грузии. Я нашел их в хрестоматиях Азербайджана. В 1939 году я был на Кавказе. Собрал материал и написал очерк о юности И.В. Сталина. Тогда же я написал несколько маленьких рассказов – эпизоды из детства Сталина.

Перед войной я был больше писатель, чем художник. Во время войны – больше художник, чем писатель. С первых дней войны вошел в коллектив «Боевой карандаш» при Ленинградском союзе советских художников. Собрание литографских агитационных материалов «Боевой карандаш» имеется в библиотеке им. Ленина в Москве.

Блокаду переживал в Ленинграде на казарменном положении. Зимой 1941-1942 годов в состоянии дистрофии продолжал работать как художник и литератор. 29 мая 1942 года выехал из Ленинграда по командировке к партизанам и находился при штабе партизанского движения Северо-Западного фронта до 11 ноября 1942 года, когда был командирован в город Киров. С декабря 1942 года работаю в Кирове при областном союзе советских художников».

 

Иной раз взглянешь на нашу Анисью – наверно она бывшая колдунья. Ютится в темном углу в нашем покосившемся сарае, шепчет чего-то, сушит свои волшебные травы. Живет плохо. В чем душа? Питание никакое. А поди лет сто назад ела пироги рыбные да мясные с требухой. Но теперь на колдовство сил не стало, износилась, все позабыла. Вот и захирела наша колдунья. В уборщицы поступила. Метет пол старой шваброй.

«Что, Анисьюшка, пригорюнилась?

Хлеб заела вперед за три дня…».

В эту минуту я зарисовал Анисью. Я повторил позже рисунок в автолитографии – в эстампе «Дед, баба и курочка Ряба».

 

 

В дождливые дни Анисья, бывало, подсаживается к моим козлам, за которыми я работаю на большой доске, и начинает вспоминать о своей жизни, рассказывать мне немудреные истории:

«А я вот що, парень, тебе расскажу.

Был у нас конь Воронко.Ох уж это был ко-онь!…

Сколько он жеребят отбил!

Вот волки нападают. Так они норовят лошадь за горло ухватить. И давят. А Воронко шею к земле – и бьет задом.

Сколько он этих жеребят спас – летошных, титетников.

А в упряжке Воронко ходил – так, ей богу, из саней ссаживал. Мой дядя бывало побьется на полштофа, что Воронко ссадит. Воронко как возьмет с места – так и летят из саней. Вот, ей богу. Ровно щи прольет. А що я сегодня придумала сделать, парень! Были бы деньги! Я вот чего придумала: «А и хороши пироги с редькой. Редьку обдай да выжми, да зажарь, да в пирог… Как черемуховый пирог выйдет. Сладок и вкусен».

 

 «Ах, есть же городские бабы!

И измываются же над своими мужиками! Как жила я в кухарках у товарища (теперь, заместителя – А.Р.) прокурора – барыня весь день скачет. А муж с работы – домой. Подаст звонок, она и порхнула в спальню, легла в постель.

-Где барыня?

-В спальной

-Что с тобой, Машенька?

-Ох, что-то захворала…

Я думаю: «Эва! Захворала! Плетьми бы ее…».

Мы посмеялись с прислугой, на том и кончилось.

Меня потом укоряли: почто по мужикам тянешься, почто барыню барину смехом выдала.

Сама бы вышла – сама бы так!

А я скажу: мужик тоже он не собака.

 

Я говорю: «Анисья, это небылица. Не могло быть в этих местах такой змеи.

А вот была!» «Может быть ты и лешего видала?» «И лешего видала. Еще молоденька была».

 

 Анисья наша с характером. Даже с перцем. Она иной раз и покрикивает на нас. Почему-то особенно покрикивает, когда моет полы. Тогда мы ее боимся. Вообще она с достоинством и не даст себя в обиду. Она у нас незамужняя. И никогда не была. Девушка. Самый большой грех, который случился с ней в жизни, это когда она служила в прислугах у товарища прокурора. К ней на кухню зашел солдат и взял ее за грудки. Солдат тут же получил оплеуху. Грешней этого с ней ничего не случилось. Исповедоваться ей больше не в чем.

 

«Жила я, парень, у товарища прокурора. Вот барыня, тогда хозяев так называли, раз и спрашивает:

«А ты, Анисья, на стол подаешь, так перед этим руки моешь?

И вот раз барыня из постели встала и в буфет. Берет ложки.

Я ей: «Барыня, меня про руки давеча спрашивали, а сами прямо из постели и за ложки. Не одна ведь спала, с мужиком, с вашим мужем».

А барыня как засмеется. Говорит: «Правильно, Анисья!».

 

 

 

В Кирове среди моих товарищей по профессии – истинных художников может быть три-четыре, не больше. Остальные – дельцы, предприниматели, мыслящие административно, не так, как мыслит истинный художник. Для них искусство стало более или менее усвоенным ремеслом. Только занятием для добывания средств к жизни. Но всех этих людей можно бы взбудоражить, пробудить в них вкус и фантазию, раздуть творческий огонек, если бы кто-нибудь захотел и взял на себя труд этим заняться.

Что я думаю о ремесле художника.

 

В августе 1945 года происходят перевыборы правления Кировского областного союза советских художников. Я слагаю с себя обязанности ответственного секретаря. Мой председатель Кошкин тоже должен быть переизбран. Отдел искусств подыскивает подходящую кандидатуру. Изучив характер Кошкина, я подготавливаю тезисы к своему выступлению на перевыборном собрании. Я стремлюсь быть объективным и не пропуская ни хорошего, ни плохого.

 

Тезисы

 

 

Однако, его снова избрали председателем.

Стали возвращаться художники-фронтовики (Пестов, Потехин, Нелюбин, Люстрицкий, Мезенцев, Сюткин).

Ответственным секретарем назначили коммуниста Люстрицкого.

 

А вот сценка, разыгранная в доме Евгений Ивановича Чарушина на 28 октября 1945 года, накануне отъезда художника с семьей в Ленинград.

А сценка была такая.

Перегрузившись маленько «посошком на дорогу» на отвальной, которую устроил Чарушину Кошкин, Женя почему-то припомнил Кошкину все его грехи. У них дошло до свалки. Женя ударил Кошкина по носу и попрекал его при этом, что он, будучи председателем союза, зажимает работу товарища. Кошкин, будучи в более трезвой памяти, повалил Женю и прижал его, пытаясь усмирить. А Женя закричал: «Колька Быльев! На помощь!». Меня, ничего обо всем этом не ведающего, точно бес привел в эти минуты под окна дома Чарушиных. В окошко я увидел обеспокоенную Наташу, Фанечку Шпак и еще кого-то. В дом меня не пустили, сказав, что Женя «захворал». На следующий день Женя поспешно побежал извиняться перед Михаилом и Кошкин провожал Чарушиных на вокзал. А мне Женя, рассказав об этой истории, посоветовал не ездить на вокзал, чтобы снова не возбудить страстей, так как Никита неизбежно расскажет мне обо всем этом при первом удобном мгновении. Я, конечно, исполнил просьбу приятеля и на вокзал не поехал. Концовка фарса оказалась неожиданной для постановщика.

Получен каталог «Выставка произведений периферийных художников» (М., 1946).

Кировская область представлена работами трех художников:

Мой эстамп оказался единственной работой, представляющей город Киров и принятой московским жюри. Вшивцев – художник из города Советска. Деньшин был в 1945 году в Москве и представил картину, написанную им там. От Кирова была послана дымковская игрушка, но в каталоге она не представлена.

 

Вслед за первым фарсом, разыгрывается второй. В нашем бывшем каретном сарае на улице Энгельса, 43, где я занимаю среднее, наиболее благоустроенное помещение. Свою мастерскую я сам отремонтировал и отапливаю. Мы живем в ней с Анисьей. По соседству, в холодной пристройке, мастерская Кошкина. Вот повеяло осенним холодком. Кошкин предлагает обменяться с ним мастерской. Я отказываюсь. У него есть квартира, а у меня нет. Я не только работаю, но и живу в мастерской. Через день-другой я получаю официальное предписание освободить мастерскую, которая понадобилась под скульптурный цех «Кировского художника». Фактически же ничего не организовывается.  Я продолжаю работать и спать в мастерской, спешно заканчивая полотно «Партизанка» (холст, масло, 2х3 метра), которое хочу показать на традиционной выставке союза в дни октябрьской годовщины. 14 октября меня вызывают на правление союза и председатель вносит предложение исключить меня из членов союза за неосвобождение помещения. Сколь не преданы были председателю члены правления Шпак и Рязанцев, их смутило такое предложение патрона. Уговорили Кошкина дать отсрочку до 12 часов дня 15 октября 1945 года. Добрая соседка из флигеля на этом же дворе пустила меня угловым жильцом в свою комнату.

В довершении всего, воры пронюхали, что мастерская пустует, и однажды днем обокрали ее. Унесли все белье и амуницию у демобилизованного Филиппа Пестова. У него не было комнаты, и он оставлял свой чемоданчик в бывшей моей мастерской. У несчастной старухи Анисьи унесли последнюю ее «оболочку» - юбку, платье, фартук, ватник, целые сапоги. Все, что сообща подарили ей Будилов, Ивановский, я и другие художники. Унесли из ее сундучка месячную зарплату. Старуха горько плакала. Если бы вот сказать сейчас Михаилу Кошкину и подпевавшему ему в то время Вадиму Рязанцеву, что собственно они первые моральные виновники несчастья бедной Анисьи, так как по их требованию мастерская оказалась целыми днями необитаемой со всеми вытекавшими отсюда последствиями, то я уверен, что оба мои героя были бы до крайности удивлены. И никак не признали бы себя даже косвенно причастными к этим бедам.

Моя угловая жизнь во флигеле у соседки Нюры – нечто неповторимое. Эта, примерно 50-летняя Нюра сказала, что она одинокая. Комнату она занимала действительно довольно просторную для одинокой – 25 квадратных метров. В конце концов я рассчитывал, что в такой комнате смогу работать, не помешаю одинокой старухе, да и она не помешает мне.

Вечером в первый же день своего новоселья я увидел в комнате девушку. Оказалось – дочь Нюры. «Ты же сказала, что одинокая». – «Так это же родная дочка, пояснила Нюра. – Это не считается». Затем оказалось, что в в соседней комнате живет старшая дочь Нюры и приводит к матери на весь день своего малыша «водиться», пока сама на работе.

Потом выяснилось, что приходят ночевать еще три девушки из деревни, которые работают в городе, а жить им негде. А общем к вечеру собиралось ночлежников не менее пяти, а то и до десяти. Тут же на печурке варили, жарили, стирали, сушили пеленки и заваливались спать кто где, а больше на полу вповалку.

Я занимал четверть комнаты у противоположной дверям стены. Свою жилплощадь я решил отгородить барьером – деревянным щитом, оставшимся мне в наследство от Будилова. Профилактически. Я заботился о своем рабочем столе, с которого не убирал рисунки. Рисунками народ обычно интересуется. Даже иной раз берут на память. Без спросу.

Этот щит, более метра высотой, встал как раз от стены до стены. В моем углу за щитом уместилась койка, козлы с доской, да остался хозяйский письменный стол. Тумбы его и ящики были набиты какими-то битыми горшками, рухлядью. В ящике лежали совсем заржавевшие вилки. Хозяйка из года в год обходилась только ложками. Да еще в правой тумбе оказалось гнездо крыс. Крысы натаскивали сюда в запас всякую дрянь из мусорной кучи, которая была рядом с крыльцом флигеля. Крысы бегали ночью по нам спящим, а мы просыпались и стряхивали их с себя.

Попадать в мой угол нужно было через щит. Перелезали точно через забор. Для удобства входящих ко мне с той и с другой стороны подставлялись к щиту табуретки.

Над щитом я повесил холщевую занавеску, чтобы отгородиться ночью от сонного царства по ту сторону щита. Занавеску я взял из мастерской, где пользовался ею раньше более года, пока жил там. Немного позже эта занавеска послужила предлогом Кошкину к тому, чтобы задержать мне хлебные и продуктовые карточки. Карточки на декабрь мне пришлось получать через прокурора, который разъяснил Кошкину, что нельзя смешивать ведомственные дрязги с тем, что полагается от государства каждому трудящемуся человеку по закону.

Итак, за этим щитом и занавеской существовали мы с Филиппом, который еще не имел своей комнаты. Я спал на койке, а Филипп на столе, завернувшись в армейскую шинель. Более полутора месяцев я не работал. Условия не позволяли.

Филипп целыми днями слонялся рядом со мной без дела. То спал, то будто бы мечтал о чем-то. Поближе узнав его, я понял, что безделье это он не переносит болезненно. Он еще раньше успел из безделья сделать себе привычку, удобную привычку.

Ко мне через щит лазали заказчики – представители горсовета, который поручил мне очередную почетную грамоту. Меня навещали друзья. Один раз даже был наш шеф из отдела искусств – Вадим Николаевич Черемовский. А с ним очаровательные женщины – Дора Рыбак и Тамара Франк.

Собирались иной раз ленинградцы – бывшие уже накануне отъезда из Кирова. Вечера у меня, раньше в мастерской, а теперь за щитом и занавеской, в шутку именовались собраниями «Ордена наклонного стола». Это потому, что ужинали и выпивали мы за моей покатой доской на козлах. Настоящего горизонтального «ровного» стола у меня не было.

В честь этих вечеров была импровизирована песня. Мы пели ее хором, после второй, третьей доброй чарки. Запевала автор песни Нина Новацкая:

«Друзья споемте песню

Про милые дела, -

Об ордене веселом

Наклонного стола.

 

Слава тебе, господи наш, Отдохновенья ты нам не дашь.

Вера тверда, боже, у нас,

Что не в последний пьем нынче раз.

 

Прекрасны

Наши дамы

И рыцари

Без лат,

Уставлен

Стол наклонный,

Все вкруг его сидят.

Уж много раз стаканы

Осушены до дна,

Но рыцари

В сомнении:

Не мало ль, черт, вина.

 

Того они не знают,

Что тут же

Под столом

У дам

Еще есть фляги,

Наполнены вином.

 

Не часты

Наши встречи,

Но очень хороши.

И там,

Где стол наклонный, -

Веселье от души.

 

Ничто не долговечно

Изменчиво всегда…

Друзей

Покинут дамы,

Уедут, - кто куда…

 

Недолго

Стол наклонный

Останется

Без дам,

Ведь рыцари

Заменят

Другими

Этих дам!

 

И слава тебе, господи наш… и так далее.