Жизнь как есть

Если попробовать совместить две эпохи, словно силуэты, то многое из того, давнего  легко обнаруживается и в этой слегка пасмурной, как-то посконной оторопи. Или в безмолвном ожидании, словно не город, а то, что от него осталось, ищет ответа на вопрос, что же будет дальше? И будет ли?

«Варшавскiй магазинъ С.А. Паричка», «Drguerie R.V. Klika», «Почтовая контора», «Каланча», «Городской бульваръ».

«Гордской бульвар» с гуляющими дамами в кринолинах и шляпках. На некоторых репринтных того века подарочных открытках даже отпечатались надписи:

«Милый и дорогой Боря крьпко цьлую тебя и поздравляю съ Ангеломъ. Папу, маму Вьрочку, Надю и Вася поздравляемъ съ дорогимъ именинникомъ.

Ася, Федя, маничка и бабушка».

Или вот еще:

«Кому: Его Превосходительству Александру Николаевичу Щербачеву».

Время, как бабочка, вспорхнуло, завороженная даль мигнула молнией, и вот всех этих Ангелов, поцелуев нет, как не бывало.

 

Недавно в книжке одного писателя, в свое время во множестве кропавшего детективы, а теперь подвизающегося на ниве исторической беллетристики, прочитал:

«Была у него сестра, владелица невеликого имения, она-то как раз хозяйствовала неплохо, вот с нее Петр Яковлевич всю жизнь деньги и тянул, а она дуреха давала, радуясь, что братец у нее такой умственный и образованный…».  

Петр Яковлевич, разумеется, Чаадаев. Те 25 000 тысяч (тираж книги) его прежних читателей вряд ли знают, что у Петра Яковлевича сестры не было, а был брат. В прошлом веке писателя, допускающего такие ляпы, издавали в какой-нибудь дешевой типографии на папиросной бумаге для забавы купеческих петиметров и мещанских слободок.

Его Превосходительство вымер, как мамонт. Слова выветриваются, буквы выцветают, фамилии забываются. Читатель любит картинки и экшн.

Я же все время хочу задержаться в другом времени. Но время – вещь скоропортящаяся. Милый, дорогой давно истлели, их Ангел теперь работает на кладбище ночным сторожем. Улетучились, как дым, яти, еры, и десятеричные. Дамы в кринолинах, словно диковинные насекомые в музее под стеклом или вот на открытках.

И когда я нахожу на набережной здание магазина Р.В. Клика, оно, как ни странно, уцелело, то боюсь дышать. Внизу, на первом этаже, как и век назад, «Аптекарскiй и парфюмерный магазинъ». Мне кажется, что я перепутал эпохи и попал во временной зазор, но… публика уже другая. И я возвращаюсь обратно, с открытки прошлого века – в этот. 

 

Вот так и брожу по Торжку, перелетая из настоящего в прошлое и обратно.  

 

Пасмурная оторопь обволакивает, как сон. Наверное, именно поэтому, а может и не поэтому, а просто так – в Торжке хорошо спиваться. Медленно, бесповоротно, в угловой квартире угрюмого серого дома с осыпавшейся штукатуркой. С беспомощно торчащей расхристанной, словно швабра на крыше, антенной. С голубями, гроздью облепившими обрывок водосточной трубы.

Обязательное условие – угловая квартира, чтобы она, словно бы располагалась на перепутье или перекрестке. Кухня выходила бы во двор с сараями, собачьей конурой, старыми застывшими в параличе качелями, голой и бесприютной осиной, кустами шиповника. А комната на улицу и на соседний дом с обледенелым подоконником, стучащим, словно зубы, в ознобе. Чтобы шумели машины, матерился дворник и заполошно лаяла собака… 

 

                             Торжок. Борисоглебский монастырь. Фото Виктора Скалдина.

 

На каком-нибудь пограничье между вымыслом и реальностью, сном и явью, ночью и днем. И обязательно с магазином «Продукты» на первом этаже, чтобы бегать было недалеко. И чтобы из окошка был виден Борисоглебский монастырь. Вернее, все, что от него осталось. Выеденные временем, словно кариесом зубы, стены. Колокольня и две башенки. Или хотя бы одна из них: Надвратная Нерукотворного образа Спасителя. Церковь и колоколенка в одном лице.

Ее вострый шпиль, словно перст судьбы, пробадывающий небосвод, лишенный жеманства жест отчаяния и мученичества. В этот жест не веришь, пока не подойдешь поближе. Проберешься украдкой вдоль бетонного забора, сарая с ржавым замком, дверью, на которой наклеена предвыборная афиша:

И фотография кандидата. Выдвинутый по-бульдожьи волевой подбородок. Прищуренный глаз, взявший на мушку тех, кто еще не хочет с ним работать:

Новый Торг (старинное название Торжка)!

Профиль колокольни прост, четок и даже несколько прямолинеен, но суровая строгость  линии завораживает, словно расползающийся по швам пейзаж острой иглой наживили на нитку. И надо всей этой серой неустроенностью, угрюмостью воцаряется давешний с открытки Ангелъ. Воздушная грациозность небольших полуколонн и колон, ротонды, портика, боковых флигелей, пилона, серый, ажурный слепок с которых преследует тебя как болезненное, но сладостное, наваждение, и ткут над Торжком причудливый золотошвейный узор. Благо златошвеи тут еще не перевелись.

Узоречье башенок и шпилей Торжка – нотная запись либретто к спектаклю под названием «Минувшее». Манерная, томная, как летние сумерки.

 

Надвратная Нерукотворного образа Спасителя церковь с колокольней. Внутри – провал, чернота, нежить. Там пьет, гадит, расписывает стены граффити следующее после нас поколение. Оно четко обозначает свои правила,  делает метки, зарубки, возможно благодаря им мы в скорости и будем узнавать, что было на этом месте в начале прошлого века. Один «зодчий», впрочем, за это поплатился. Упал с недостроенной кровли и убился насмерть…

Храм изнутри распят строительными лесами. Леса, видимо, означают, что  колокольню должны были реставрировать. Поскольку на фасаде значится табличка «Памятник культуры, охраняется государством».

Взобравшись по деревянной обледенелой лесенке на второй этаж, я хожу по бетонному полу, засыпанному мусором, под ногами хрустят камни, песок, время. В окнах – осколки города, расколотого на мелкие фрагменты.

 

Когда Торжка не будет, а руины того самого города, который появился чуть ли не в XI веке, исчезнут лет через пятьдесят, если не раньше. Так вот, когда прежнего Торжка не станет, то его еще лет сто-двести, можно будет собирать, как мозаику или пазлы.

Лучше всего сохранилась Михайло-Архангельская, белая, пятиглавая с синими в звездах маковками, церковь. Два осколка русского классицизма - Спасо-Преображенский собор, построенный Карло Росси и Входоиерусалимская церковь.

Название-то какое: Входоиерусалимская! Старозаветное, громкое, строгое, как трубный глас.

Желтая, громоздкая с основательной дорической колоннадой, ныне пустующая, засыпанная снегом, она стоит на берегу Тверцы. По соседству, мутно-зеленое, болотное,  под цвет Невы, Фонтанки или канала Грибоедова - эхо всех его Питерских творений, почти полная копия Входоиерусалимской, но чуть более тонкая, изящная – Спасо-Преображенский собор.

Как пить дать, тут не обошлось без соперничающих купеческих кланов. Какие-нибудь Семибрюховы решили оставить память по себе, и тут же Свиньины или Оглоблевы, или Пожарские поскакали на перекладных с мешком денег к Росси в Питер.

Оба храма появились одновременно – в 1842 году.  

 

Пожарские вызывают ассоциации с Пушкиным. Сейчас мы доберемся и до Александра Сергеевича. Тут есть забавные трагикомические совпадения. Но пусть его Пушкин еще побудет в Твери:

 

У Гальяти иль Кольони

Закажи себе в Твери

С пармезаном макарони

Да яичницу свари.

 

От Твери до Торжка часа полтора на автобусе, которого во времена Пушкина, понятное дело, не было. От Москвы до Торжка было два дня ходу на перекладных. Стало быть, от Твери до Торжка – чуть менее одних суток. Пусть покуда он полакомиться макаронами с тертым пармезаном. Кстати, выбор очень даже неплохой.

Не верите? Попробуйте сами. Только возьмите настоящих итальянских спагетти (повторяю именно итальянских) и пармезану. Но не литовского, а Грано-подано или Грано-пармезано (или даже так – пармеджано!). Пальчики оближите!

Единственное, чего никак не могу понять, зачем яичницу непременно надо варить? Либо тут идет речь о вареных яйцах? (Может, кто растолкует?).

Итак, Карл Росси и Николай Львов. Кто у кого украл идею: Николай у Карла или Карл у Клары? – история об этом умалчивает.

Картинка на сообразительность: найдите 10 отличий. 

Напротив братьев-близнецов, на противоположном берегу Тверцы, как раз и располагался тот самый трактир, который обессмертил в письме к Соболевскому Пушкин.

Рано позавтракав макаронами, он покатил дальше. И к вечеру был уже в Торжке. Понятное дело голодный. И вот тут появляется еще одна гастрономическая загадка:

 

На досуге отобедай

У Пожарского в Торжке,

Жареных котлет отведай (именно котлет)

И отправься налегке. 

 

Пожарский – содержатель трактира. Видимо, купец. Чуть позже его дочь перестроит трактир под гостиницу. Гостиница до наших дней не дожила. Сгорела (или подожгли, что вернее) лет пять тому назад. Недавно едва ли не дотла чуть было не выгорел  двухэтажный домик на набережной с майоликовой мозаикой – памятник русского модерна.

Модерн в Торжке выцвел, как старая открытка. Он полустерт, засижен мухами, вымарывается новостроем. 

Руины бывшего трактира выкупили местные хозяева жизни. Понастроили вдоль набережной десяток серых двухэтажных коттеджей. Причем, как говорят очевидцы тех событий, на культурно-историческом месте. Месте древних раскопок. Обозвали все это гостиничным комплексом «Тверца». И теперь о местопребывании Пушкина говорит разве чугунный бюст на площади его имени и музей опять-таки имени Пушкина, но на улице Дзержинского.

Все здесь, в Торжке и перекликается, сосуществует: Дзержинский с Пушкиным, Володарский и Белинский, Луначарский и Спартак, Красноармейская и Радищев, Демьян Бедный и три переулка (1-й, 2-й, 3-й) Гоголя, 1-й переулок Свердлова с Некрасовым, Лермонтов, Пугачев, Горький, Урицкий, Чапаев и целых четыре переулка Чехова!

Вскользь замечу, что Свердлову повезло значительно меньше Гоголя и Чехова. У него всего один переулок, но зато есть еще улица имени Свердлова, которая же его и пересекает!

Представляю, как надо надраться, чтобы разобраться в этом скопище Свердловых. Тем более, если ты приезжий.

А собственно, причем здесь Свердлов, куда его приткнуть, чтобы не выпирало?  

И все же в голове не укладывается, почему надо было переименовывать гостиницу?

 

По иронии судьбы последней главой города, при которой, видимо, и сгорела гостиница, где останавливался Пушкин, была Н.А. Пушкина. Наверное, Наталья. При ней Торжок и  облачился в это нищенское одеяние дежурной провинции.

В большинстве одноэтажных перекособоченных деревянных домишек до сих пор – печное отопление. Туалет, как правило, сутулый деревянный сортир, во дворе. Водопровода нет. Воду берут из колонки. Там, где вода все же каким-то образом умудряется капать из крана, то цвет у нее ржавый, пить ее ни в коем разе нельзя. Я уже не говорю о просевших потолках, осклизлых ступеньках, стенах.  

В общем, душ и горячая вода для большинства торжокцев – самая настоящая экзотика.    

Но вернемся к Пушкину и к котлетам. Это вкуснее.

Александр Сергеевич наезжал или был проездом в Торжке около 20 раз. Не знаю, как и кто это подсчитывал. Но существует весьма любопытная деталь. Рядом с трактиром на этой же улице Ямской стоял некогда дом с такой вот вывеской – «Булочных и портновских дел мастер Евгений Онегин».

Письмо к Соболевскому с поэтическим меню датировано 1826 годом. Стало быть, Пушкин заезживал сюда и раньше 1823 года, когда начал писать 1-ю главу знаменитой поэмы.

А котлеты?

Не ведомо, откуда пошли «Пожарские котлеты»? Пушкин пишет о просто котлетах.

Но что это за котлеты?

Пожарские, раз подавались в трактире у Пожарских! Получается, что Пожарская котлета своим появлением обязана топониму – трактиру Пожарского.

Совершенно случайно я набрел на «Пожарские котлеты» в закусочной возле автобусной и железнодорожной станций.

Закусочная как закусочная. Деревянные лавки и столы. Но никаких бутербродов с зеленой колбасой и сыром и тухлых гамбургеров. А свеженький салатик оливье, не заветренная селедка под шубой, голубцы собственного приготовления и, собственно, «Пожарские котлеты». Хозяйка Закусочной не может объяснить, почему котлеты называется «Пожарскими».

По вкусу это обыкновенная котлета из кулинарии, только вываленная в сухарях. Но желудок на нее, как ни странно, реагирует нормально. Может в силу того, что на ней отблеск славы? Она, что называется, воспета в веках?

 

Впрочем, меня заманила в Закусочную совсем иная слава. Слава, разукрашенная в янтарные цвета разливного бочкового пива «Афанасий».

Я взял на пробу пол-литровый пластмассовый стаканчик «Афанасия», памятуя о том, что когда-то это было очень вкусное пиво. Сел тихонько в уголочек. Оглядел со скукой закусочную.

Публика самая что ни на есть не та. В основном мо'лодежь с синюшным лицами, похмеляющаяся пивом. Местные дамы полусвета в ондатровых шубах в ожидании электрички.

Нравы самые обычные. Народ с каждым глотком пива одуревает. Дамы с намеками на светскость бросают чайные пакетики на пол. Подобие деревенского хлева.

Вот думаю, чем всё и закончилось: Пушкин, Плюшкин, Гоголь-моголь, Борис и Глеб, Входоиерусалимская церковь – конечная станция «Закусочная».

Эволюция завершена-с!

А теперь будет, наверное, контр-эволюция. И мы будет потихоньку превращаться в приматов.

Пиво, даже такое хорошее, как «Афанасий», оно ведь приземляет. Или примеряет с действительностью. Она ликвидирует зазор между изгойством и обыденностью.

Вначале ты словно плывешь на байдарке по бурной горной речке, а потом вдруг тебя выносит на широкий простор. Течение здесь медленное, светит солнышко (ну или тусклая лампочка у притолоки). Все спокойно. История цивилизации подошла к своему логическому концу. Можно больше не напрягаться, не рвать рубашку в пассионарном экстазе. Вокруг темно и развалины римской империи. Но… мы-то пока живы. Пьем замечательное пиво и в глубине души, только в очень большой глубине, робко про себя, ощущаем разницу между неандертальцами и кроманьонцами.

А этот славный город с открытки прошлого века уплывает во мглу. И завтра его уже не будет. Но скорее не будет нас, а потом и его.

И это вдохновляет. Мы не станем свидетелями окончательной его гибели…

 

После двух кружек «Афанасия» я как-то отчетливо для себя решил, что некоторое время после исчезновения того, прежнего Торжка, стану являться в кошмарах постояльцам филиала гостиницы «Тверца», где я жил три дня.

Век тому назад это была – церковно-приходская школа с церковью во дворе. Теперь вместо церкви – баня с бассейном и сауной, во дворе – гостевой домик с бильярдной и камином.

Так вот. Облаченный в черный саван, словно ангел возмездия, я буду пугать постояльцев своим угрюмым взглядом, топить их в бассейне и шваброй запирать в сауне. Я стану  проклятием следующему после нас поколению. Таким же, каким они – старому Торжку. И огненной десницей на бревенчатой стене бани начертаю:

 

«ПРИВЂТ ИЗЪ ТОРЖКА»:)))

 

 

Торжок до победы большевицкого режима.

 

О русском городке Медыни пишет Елена Тюгаева.