Жизнь как есть

«Грязное бельё» или дистиллированность души?

«Грязное бельё». Сколько лет я читаю лекции, столько слышу это обвинение от грязных людей. Людей с грязными мыслями и грязным воображением. К счастью, таких немного. Мои лекции – это не ликбез, там даётся не школьный минимум знаний, не хрестоматийное изложение общеизвестного. У меня – театр души поэта. Вы, как в театре, следите за перипетиями его жизни, за тем, как «душа меняла имена».

Это не байки Вячеслава Недошивина, которые одно время звучали по радио и ТВ, где собраны одни обывательские сплетни и совсем нет творчества. Но при этом я стремлюсь показать поэта как живого человека, его характер, личность, судьбу.
Эли Фор писал: «Нам не найти поэта в поэте, если мы не будем искать в нём человека». Личная жизнь не может быть отторжена от творчества, она неминуемо становится его частью.

А я опять — о личной жизни,
такой далёкой от отчизны,
но близкой каждому, кто был
на этом свете и любил.

А я опять — о том же самом,
наперекор ханжам и хамам,
о сокровенном, дорогом
и осуждённом дураком.

Не о житье самцов и самок —
о том, что губит, словно амок,
о том, что мучает и жжёт
и этим душу бережёт.

Не потому ль — не заграничной —
Россия стала жизнью личной,
и весь наш шарик голубой
стал личной жизнью и судьбой.

Я всегда стараюсь увязать свой рассказ с современностью. Ведь каждый подсознательно задаётся вопросом: а какое это имеет отношение ко мне лично? Одним словом, что ему Гекуба?

Вспоминается вечер о Елизавете Кузьминой-Караваевой. Смерть Блока. Я повторяю знаменитые фразы: «Его убило отсутствие воздуха... Он перестал слышать музыку...». И вдруг чувствую – не могу. Надоело лицемерить. Какое к чёрту отсутствие воздуха! У нас у всех отсутствие воздуха. Когда он был в России, этот воздух?! Живём как-то, принюхались. От этого ещё никто не умирал. Тем более поэт. Он во всём найдёт свою музыку, увидит и услышит то, что захочет.

На этом вечере я впервые сказала, что Блок умер от сифилиса. (Об этом пишет Ефим Эткинд, ссылаясь на Корнея Чуковского). «Блок страдал от той болезни, от которой умерли любимые им Ницше и Врубель, болезни, которая так страшно сочетала в себе связь любви и смерти».

Не думала, что это вызовет такой шок у некоторых слушателей. Подходили после вечера: «Неужели?!» Звонили домой. Сетовали, сокрушались, негодовали. Ссылались на мемуары Бекетовой. Но тот благообразный респектабельный буржуазный господин, которого изображает в своих записках тётка Блока, стремясь «не выносить сор из избы», не имеет с реальным Блоком ничего общего.
Да, он ходил в публичные дома (об этом его пронзительное: «Разве так суждено меж людьми?..») Но кто тогда не ходил в публичные дома? Среди поэтов редко бывают праведники. Поэт – это стихия, он должен перегореть в огне своих страстей, чтобы переплавить потом всё это в свои творения. Не бывает так, чтобы прожить жизнь и нигде не оступиться, не запачкаться. Есть чистота и есть чистоплюйство, ханжество, дистиллированность души. У меня даже стихотворение есть на эту тему:

Пройти по жизни невидимкой,
чистюлей, льдинкой, нелюдимкой,
неузнанно скользящей мимо
того, что быть могло любимо.
Не запятнав ни рук, ни платья,
презрев объятья и проклятья,
не знавшись с болью и тоскою,
во имя воли и покоя
парить в своём высоком небе,
где пусто, холодно, как в склепе.
Парить безбрежно, белокрыльно,
с душой, где снежно и стерильно,
где, только Богу потакая,
живёт лишь Муза, и людская
нога там не ступала сроду...
Переборов свою природу,
и славы ангелов алкая,
кому нужна она, такая?

Косные ортодоксы не признают сложностей жизни и всё делят на чёрное и белое. Но образ гения не может поблёкнуть от слова правды.

Я ясно вижу всё плохое и вокруг, и в себе. И эта ясность зрения – огромное бремя. Но не пытаюсь его себе облегчить какими-то шорами, иллюзиями. Лучше быть зрячим, чем слепым, даже если видишь много мерзкого. Правда лучше самообмана, хотя и не всем достаёт мужества её выдерживать. Ложь надо обличать хотя бы из соображений социальной гигиены.

Тем, кто склонен иметь просто красивую легенду о поэтах, какие мы знали из школьных учебников, а не правду их жизни, лучше на мои вечера не ходить во избежание стрессов и нервных потрясений. Ибо это мой принцип, которым я всегда руководствуюсь в подготовке материала: рассказать о поэте так, чтобы он предстал перед людьми не мёртвым классиком с наведённым на биографию глянцем, а «живым и только, до конца».

Творчество и жизнь неразделимы, одно вырастает из другого. И я всегда видела свою задачу не в том, чтобы пропеть очередной дифирамб гению русской словесности, а в том, чтобы проследить подлинный путь его судьбы. Да и в стихах открываешь новый, глубинный смысл, когда прочитаешь их в контексте жизни, видишь, «из какого сора» они выросли.

Это не только моя точка зрения, но и, например, В. Ходасевича.

В своём «Некрополе» он пишет:

«Не должно ждать от меня изображения иконописного, хрестоматийного. Такие изображения вредны для истории. Я уверен, что они и безнравственны, потому что только правдивое и целостное изображение замечательного человека способно открыть то лучшее, что в нём было. Истина не может быть низкой, потому что нет ничего выше истины. Пушкинскому «возвышающему обману» хочется противопоставить нас возвышающую правду: надо учиться чтить и любить замечательного человека со всеми его слабостями и порою даже за самые эти его слабости. Такой человек не нуждается в прикрасах. Он от нас требует гораздо более трудного: полноты понимания».

Эта мысль Ходасевича мне очень близка, и я стараюсь всегда в своих поэтических портретах придерживаться этого правила. При подготовке я использую не только общеизвестные, но и новейшие материалы, последние монографии специалистов, которые ещё не дошли до Саратова, труднодоступную литературу, многое беру из зарубежных источников, из Интернета, из личной переписки с писателями и их родственниками. И не боюсь каких-то шокирующих фактов, которые раньше от нас старательно скрывались.
А правда –  она многим глаза колет.
                                                                                                               2007 год

Кому-то страшно встретиться с собой,
с застывшею душой наедине.
Он движется на ощупь, как слепой...
Я там уже была, доверьтесь мне!

Я проведу вас по моим стихам,
чтоб ни один не сгинул, не утоп,
чтоб не убил любви левиафан,
я проведу, я сталкер этих троп.

Кто любит – как за Жанною, за мной,
я знаю, как над бездною пройти,
меж истиной небесной и земной,
меж Сциллой и Харибдою пути.

Я тоже здесь была – вот след рубца
на дереве в том сумрачном лесу.
Я тот зверёк, что вышел на ловца,
и ветки сладко хлещут по лицу.

Лови меня, ловец, любовь, лови,
и от судьбы убийственной не прячь.
Я проведу вас по своей крови,
где пепел ещё пылок и горяч.

Я жизнь пила как водку из горла,
теперь похмелье на чужом пиру.
И смерть в меня стреляла из жерла,
но я не умерла и не умру.

Поскольку я как сталкер вам нужна,
как проводник, охотник, поводырь,
чтоб провести туда, где жизнь нежна,
где садом соловьиным стал пустырь.