Жизнь как есть

 

 

 

 

Героизм

 

Я читала по телефону очередное стихотворение на политическую тему другу детства мужа. Заканчивалось оно так: 

 

 

– Да-а... – потрясённо помолчал друг. Потом спросил:

– Ну откуда это в тебе — такой маленькой, хрупкой, и такой... – он не мог подыскать слова, – героизм. Откуда?

А и действительно, откуда? Я стала вспоминать.

Наверное, это у меня с детства: тоска по героизму. Любимая героиня у меня была

Зоя Космодемьянская.

Я старалась быть во всём на неё похожей. Мечтала, когда вырасту, стать разведчицей. И даже составила себе план. Там перечислялось по пунктам всё, чему мне нужно было для этого научиться. Первым пунктом стояло: «Научиться курить». Почему-то я считала, что все разведчицы курят.

В детстве и отрочестве я много работала над собой. У меня даже были свои "правила жизни", как у Николеньки Иртенева. Во вступительном слове к этим правилам я писала: "Терпеливо, упорно, настойчиво отвоёвывать каждую хорошую черту характера и как можно решительнее выбрасывать плохие". Потом шёл первый раздел: "УКРЕПЛЕНИЕ МОРАЛЬНЫХ КАЧЕСТВ (самых главных)". Они перечислялись. Затем – раздел №2: "УКРЕПЛЕНИЕ ДУШЕВНЫХ КАЧЕСТВ". И так далее. Самые главные качества, которые я считала нужным в себе выработать, были: смелость, воля, решительность, принципиальность, чувство собственного достоинства, потом шли: доброта, благородство, гуманизм, любовь к людям.

В третьем классе я подбила трёх своих подруг «убежать из дома». «Давно, усталый раб, замыслил я побег...». Идея понравилась. Неделю запасали продукты: утаивали яички, сухарики, кто что мог, и в назначенный день и час все, крадучись, вышли из дома и встретились в точке икс. Но вот куда именно бежать – как-то не продумали. Потоптавшись немножко, побрели гурьбой к Волге. Там побродили туда-сюда, вскоре проголодались, расположились на газоне Набережной и с аппетитом поглотили все наши запасы. Ближе к обеду, не сговариваясь и стараясь не смотреть друг на друга, потянулись домой. Это было субботнее утро, никто из родителей ничего не заподозрил, гуляем и гуляем. Так бесславно закончился этот трусливый «побег».

В двенадцать лет мне ужасно захотелось купить барабан. Этот барабан, как сейчас помню, висел в витрине универмага: такой красивый, яркий, заманчивый и стоил целых 12 рублей! Я на него долго и упорно копила деньги, но никак не могла накопить: всё время подворачивался какой-нибудь  вкусный соблазн – и я их растрачивала. Так и не купила. А так хотелось почувствовать себя окуджавской барабанщицей с кленовыми палочками в руках!

Торжественное событие детства – приём в пионеры. Меня переполняло чувство гордости за свой новый статус, и хотелось что-нибудь такое совершить, некий подвиг, подобно пионерам-героям. Накануне я начиталась книжек Тендрякова (типа «Чудотворная») и была ярой атеисткой. И задумала безумный поступок: пойти в церковь, встать там на какое-нибудь возвышение, взмахнуть красным галстуком и крикнуть: «Бога нет, товарищи!» После этого, как мне представлялось, на меня набросятся мракобесы-баптисты и растерзают, но я пострадаю во имя истины. Что-то мне помешало осуществить эту бредовую затею, кажется, кто-то отговорил.

С детства мне запал в душу афоризм: «В жизни всегда есть место подвигу». Но в моей жизни это место всё никак не находилось. Все «подвиги», которые я совершала, были только в кавычках. Однажды спрыгнула на спор с крыши сарая. Приземлилась на корточки и долго потом не могла разогнуться. Боялась, что так и останусь — нераспрямлённой.

Другой «подвиг» совершила в пятом классе: дала звонок посреди урока. Шла за чем-то по коридору, смотрю — звонок без присмотра, нянечка отлучилась. Какой-то бес во мне взыграл: «Тварь ли я дрожащая или право имею?» Думала: дзынькну только раз – и всё. Но звонок не выключался обратно. Его заело. Он мощно гремел минут пять, пока не прибежала гурьба учителей, завуч, директор и не прекратили эту вакханалию звонка. Они извлекли меня из туалета, куда я забилась в испуге. Меня под конвоем повели к директору. Директор был очень груб. Он страшно на меня кричал. Требовал объяснить, зачем я это сделала. Я молчала, как партизан на допросе. Меня исключили из школы на три дня: «подумать над своим поведением». Позже это происшествие я запечатлела в стихотворении «Последний звонок»:

Он звенел на весь свет. Было поздно пугаться.
Убегая, забилась тогда в туалет.
Тот звонок, что я дёрнула из хулиганства –
он всю жизнь мне из школьных аукался лет.

Посредине урока – звонок к перемене!
Детвора повскакала с насиженных мест.
Было ведомо разве одной Мельпомене,
чем был вызван мой дерзкий отчаянный жест.

«Тварь дрожащая я или право имею?»
Революция! Воля! Восстанье рабов!
Ликованье поступка, взмывание змея
под чечётку от страха стучащих зубов.

Мне грозила в учительской карами завуч.
Я молчала в ответ на директорский ор.
Но тогда уже зрело: не тихая заводь –
мой удел, а трагедия, буря, разор!

Сколько раз мне в минуту души грозовую
вновь хотелось скомандовать робости: «Пли!»
Я живая! Вы слышите? Я существую!
Но как ватой заложены уши земли.

Я звоню на весь свет, ожидая камений,
но призыв неуместен, смешон, одинок.
Слишком поздно. Уже не бывать перемене.
Школа жизни окончена. Скоро звонок.

 

Впрочем, были в моей жизни и положительные «подвиги». Так сказать, совершённые в мирных целях. Когда мне было семь лет, я организовала во дворе «тимуровскую команду». Разработала список «добрых дел», которые надо было совершать непременно ночью, тайно, анонимно. Шли мы на каждое такое «доброе дело», как будто на «мокрое». Иначе было неинтересно.

Первая операция заключалась в том, чтобы сгрести в одну кучу строительный мусор во дворе. По условному сигналу мы в четыре утра собирались во дворе в условленном месте и сообщали друг другу условленный пароль. Потом незаметно расходились по своим участкам. К шести утра двор был чисто выметен и посыпан песочком. А жильцы окрестных домов поутру обнаружили в своих почтовых ящиках красочно разрисованные приглашения на концерт самодеятельности, подготовленный силами нашей же команды, который должен был состояться вечером в этом же, теперь уже чистом, дворе.

Думаю, сегодняшние дети нас бы не поняли. В это «доброе дело» я вложила столько душевных и физических сил, что на большее меня уже просто не хватило.

Потом я придумала игру «в шпиона». Выбрав подходящую кандидатуру сообразно с нашими представлениями о том, как должен выглядеть шпион, мы, крадучись, его выслеживали, как это делали в фильмах. Я организовала слежку за нашей англичанкой. После уроков незаметно, как мне казалось, шла по её пятам, пряталась за машиной, когда она останавливалась. Но машина внезапно уехала и я предстала перед ней как лист перед травой. На уроке англичанка язвительно издевалась над моей неумелой конспирацией. Все хохотали. Карьера будущей разведчицы не складывалась. Мне в голову не приходило, что важнее было бы подучить язык, чем выслеживать преподавательницу. Но я ориентировалась на фильмы про шпионов.

 

Однажды с одноклассницей Нинкой мы заметили одного подозрительного типа в скверике у оперного театра. Это был классический тип шпиона: высокий, седовласый, в элегантном сером костюме, с какими-то «ненашими» барскими повадками. Мы стали за ним следить, прячась за деревьями. «Шпион» нас заметил.

И подошёл к нам.

– Девочки, берите конфеты, угощайтесь, – протянул он нам кулёк шоколадных конфет.

– Не ешь, они отравленные, – прошипела я Нинке, войдя в роль.

«Шпион» пригласил нас на фильм «до 16-ти». Мы не устояли против такого соблазна. Но я всё время была начеку и подмечала, подобно Шерлоку Холмсу, мельчайшие детали в его вражеском облике.

Потом мы гуляли по городу, разговаривали, он угощал нас мороженым. Но мне всё казалось в нём подозрительным. Это он неспроста... Чего-то он от нас хочет...

Дома у Нинки её отец стал читать вслух газету. Когда он прочёл о каком-то сбежавшем из тюрьмы воре-рецидивисте, мы с ней переглянулись. Сомнений быть не могло: это он! Я недавно прочла «Судьбу барабанщика», и мне всюду мерещились шпионы и воры. Это была какая-то мания преследования наоборот.

В «Канцтоварах» я купила картонную папку с названием «Дело» и завела «дело» на нашего «шпиона». «Дело № 306» – так назывался фильм, который мы недавно смотрели с Нинкой. У меня была дерзкая мысль: выследить, вызнать секреты и сдать в милицию.

На другой день «шпион» назначил нам свидание на речном вокзале: он куда-то уплывал на пароходе.

– Всё ясно! В бегах. Мы должны его задержать!

Нинка идти отказалась.

– Струсила! – стыдила её я.

Отправилась на «явку» одна. «Шпион» этому даже обрадовался. Он всё рассказывал мне про какую-то Суламифь, про царя Соломона, который, хоть и был её старше, но тем не менее... «Заговаривает зубы», – решила я. А сама зорко следила, подмечая детали. Доставая билет из кармана, он вынул оттуда пачку купюр. «Краденые», –  уверилась я.

«Шпион» предложил мне посмотреть его каюту. Я бесстрашно пошла, надеясь обнаружить там ещё что-нибудь подозрительное. В каюте «шпион» вдруг схватил меня в охапку и стал мусолить языком по моему лицу. Я тогда ещё не знала, что это называется «поцелуй по-взрослому». Только чувствовала, что это что-то ужасно запретное и противное.

– Пусти! Шпион проклятый! Я всё про тебя знаю! Ты вор! О тебе в газетах писали! Я тебя в милицию сдам! – закричала я, разом раскрыв все свои карты.

«Шпион» от неожиданности выпустил добычу и остолбенело уставился на меня. Я бросилась что есть силы бежать. Но не в милицию, а к Нинке.

– Нинка! У меня теперь, кажется, ребёнок будет, – сказала я ей и зарыдала.

– От «шпиона»?!

– Да.

Но, узнав, в чём дело, Нинка меня успокоила: от этого детей не бывает. Время подтвердило её правоту. Игра в «шпиона» отныне вызывала у меня отвращение.

 

С этой Нинкой мы однажды влипли в ещё одну историю, в которой мне довелось совершить, ну, не подвиг, но, во всяком случае, героический поступок, в моём тогдашнем понимании.

Летом мы с ней каждый вечер играли на площади в бадминтон.

Мне было десять. Нинке — одиннадцать. Но выглядела она старше. И была довольно хорошенькой. У неё были волосы — как парик у Ирины Аллегровой. Никто не проходил мимо. Каждый вечер какой-нибудь хмырь к нам подкатывался и просил разрешения поиграть. Причём непременно с Нинкой.

В тот вечер их было аж четверо. Мы тогда не знали, что это был известный грузинский ансамбль «Рэро», который приехал в Саратов на гастроли. Позже я узнала, как звали того самого солиста — Гия Чиракадзе. Этот Гия стал приставать к Нинке. Облапил её и пытался поцеловать. Его дружки стояли рядом и гоготали. Я схватила ракетку, прицелилась и — со всего маху залепила грузину воланом в лоб. А у нас в него ещё камешек был вложен для силы полёта. Грузин схватился за голову и завопил. Потом заругался на своём языке и бросился ко мне с кулаками. Мы с освобождённой Нинкой кинулись что есть духу бежать.

Вечером мы сидели у неё у телевизора. Вдруг на экране появилась морда того самого грузина. Диктор брала у него интервью.

– Сегодня у нас в гостях солист ансамбля «Рэро» Гия Чиракадзе...

На лбу у солиста был наклеен пластырь. Я радостно завопила:

– Это я его! Смотрите, смотрите! Это я его по лбу!

Нинкины родители смотрели то на меня, то на экран, ничего не понимая. А я ликующе отплясывала танец дикаря. Зло было наказано! Мне казалось, что Зоя Космодемьянская на моём месте поступила бы так же.

 

Прошли годы. Началась перестройка. И, хотя детство осталось далеко позади, кое-какие рецидивы той давней тоски по подвигу, неугасимой жажды героизма изредка давали о себе знать.

Как сладко-запретно было слушать тайком «вражеские голоса», а потом, в дни путча, клеить листовки, контрабандно передавать по заводскому радио крамольные обращения...

Я влюбилась в геройский образ Ельцина, стоящего на танке. Он был как монумент, памятник самому себе, символ свободной России!

Правда, потом этот символ несколько померк в моих глазах. Особенно после того, как он отказался «лечь на рельсы». Образ в геройских тонах не был выдержан до конца.

На закате перестройки я влюбилась в гордую и независимую фракцию «Яблоко». Маленькая, но стойкая фракция одна мужественно противостояла целому правительству. Её непреклонный лидер Григорий Явлинский ассоциировался у меня с протопопом Аввакумом, с Джордано Бруно... Я считала, что в его поступках гораздо больше мужества и чести, чем в громоподобной «крутизне», «российской харизме» и умении вовремя вскочить на танк его  политических соперников. Я посвятила Явлинскому стихи. Там были такие строчки:

 

«Дерьмо» резало слух, но, как я ни искала — ничем подходящим я заменить это слово не могла. Оно было в точку.

Заканчивалось стихотворение пожеланием победить на выборах и стать нашим новым президентом.

 

 

Я отослала стихи в Думу. Скоро пришёл ответ от Явлинского: «Спасибо за стихи. Постараюсь отвечать Вашим требованиям и пожеланиям».

И пришло ещё одно письмо от всего «Яблока» в целом, в котором фракция благодарила меня «за поддержку, выраженную в прекрасных стихах». Под впечатлением этих писем я даже начала подумывать: а не пойти ли мне в большую политику? Особенно после той надписи, которую сделали мне в тетради отзывов на презентации моей новой книги: «Аудитория с огромным желанием хотела бы видеть Наталью Максимовну избранной от народа в любой структуре городской власти».

Казалось, они прочли мои тайные мечты. Впрочем, как сказал бы Остап Бендер, это были «мечты идиота». Если бы они сбылись.

Давно остались в прошлом детские игры, планы, «правила жизни». Всё это бесполезно: жизнь всё равно поворачивала по-своему. Она играла без правил. И я привыкла подчиняться её мудрому спокойному течению. Но иногда в какой-то тихий час души вдруг чувствовала: чего-то не хватает. Может быть, того самого, обещанного пословицей подвига, которому нет и никогда не было места в моей жизни.