Жизнь как есть

Помню, помню с младенчества прекрасные украинские ночи! Ночи тихие, ясные,  звезды огромные, сверкающие на небе, как умытые. Нигде нет таких ночей, нигде нет таких звезд. Бывала я и в северных краях, и в южных странах, но никогда ничего подобного не видела. Пронзительно памятны мне звезды эти – чистые, блестящие, звучащие, говорящие на своем чуждом для нас языке.

Но и день, занимающийся тихим росистым утром, с соловьиным пением, затихающим под утро и отдающее музыку жаворонку, звенящему в небе, а потом - продолжение дня - кукованием кукушки.

 Как хорошо в детстве начать день с того, что прослушав птичий концерт, бежишь в сливовый сад, снимаешь с дерева клейкую смолу и медленно, тягуче рассасываешь её, жуёшь до тех пор, пока последний кусочек не растает во рту. А ещё бесконечная, в полнеба, радуга, чистая и промытая, как всё украинское небо. Весёлая как песня, цветная, как ленточки на украинских венках, которые мне так нравились в детстве.

Ещё я помню бесконечные поля пшеницы, перемежающиеся  с васильками, такими синими и нарядными на фоне жёлтого поля. Но это позже, когда ехали к отцу в Москву. Трое суток по железной дороге. А как хороши прелестные белые мазанки с соломенной крышей, разрисованные вдоль окон красным, зелёным, синим и жёлтым рисунком, точно как ленты в венке, мелькавшие мимо окон вагона! И первые свои буквы я узнала по украинской книге, там, в вагоне «Черновцы – Москва». Красив, богат и певуч этот край!

Но одиночество детства было особенно тяжелым в том селе на Западной Украине. За высокий забор большого двора и сливового сада меня не выпускали. Мне разрешали играть только с мальчиком, моим ровесником, который жил с родителями в этом же дворе, но мне с ним было неинтересно почему-то. Фамилия их, как я думала, была Аптекарь, и только много позже догадалась я, что это не фамилия, а просто отец семейства был аптекарем, и все вокруг звали их аптекарями.

Детство послевоенное было скудное и голодное, но только мне так не казалось. Молоко парное, которое  давали по кружке в день, и которое я ненавидела, и орала не своим голосом, когда  заставляли пить его; варенье из слив или из лепестков роз, и каша из кукурузы, мамалыга. Какая прелесть, когда её доставали из печи, распаривали и разваривали, потом посыпали сахаром, сдабривали маслом! Я бы и сейчас не отказалась от такой каши. Но иногда её портила мама, добавляя туда молока. Тогда я отказывалась есть кашу, что взрослых очень раздражало. Поэтому я радовалась, когда мамы сутками не было дома. Я оставалась с няней Марусей, девочкой 16 лет, и та кормила меня такой кашей, которую я любила. Только я никак не могла понять, почему мамы так часто не бывает дома? Папа понятно: он живет в Москве, приезжает летом, или на Новый год. А мама где живёт, когда её нет дома?

Мне, взрослой женщине, много лет спустя мама рассказала, где она бывала. Она работала врачом, как сейчас говорят, общей практики, она лечила и детей, и взрослых, и вообще была единственным врачом на всю округу. Поэтому ей приходилось ездить с милицией и НКВДэшниками в качестве патологоанатома.

Тогда, в начале 50-х годов, на Западной Украине везде орудовали бандеровцы. Вырезали семьями, если это была семья милиционера или  председателя колхоза. Иногда вырезали и сжигали целые деревни, если там жили поляки или румыны. Евреев вырезали во время войны.

- Едешь, - говорила мама, - и не знаешь - вернёшься ли живой или нет, и что будет с тобой, двухлетней, если меня убьют, а отец не успеет приехать.

Я на себе испытала ненависть деревенского окружения, когда однажды нарушила строгий запрет – не выходить со двора.

Отец прислал красивое, нет, просто дивное платье. Юбка-клёш, рукавчики-крылышки, тёмно-вишнёвый цвет материала в белый горошек. Я прыгала у зеркала и не могла налюбоваться собой.  Воспользовавшись тем, что калитка глухого забора почему-то не была закрыта на засов, открыла её и вышла на улицу. Я стала кружиться перед замершей местной детворой, чтобы показать, какое у меня прекрасное платье. Я думала, что им всем понравится платье, и мы подружимся. И вдруг в меня полетел песок и крики: «Ти жидивка, ти Москалька! Убирайся отсюда»!

Откуда же мне было знать в три года, что голодные послевоенные дети, чьи отцы и братья воевали против Красной армии и вырезали евреев ещё три столетия назад, ненавидят нас, даже если веками жили рядом, а тем более - пришлых и чужих.

В слезах я прибежала к матери. Она внимательно выслушала меня. Потом ещё раз строго-настрого запретила выходить  со двора, а Марусе велела всегда запирать калитку на задвижку.

К отцу в Москву мы приехали поздней весной 1953 года. Было пасмурно, хмуро, холодно. А 1 июня и вовсе выпал снег. И это после Украины, где уже все цвело и радовалось жизни под мягким весенним солнцем. Жили мы в ближайшем Подмосковье. И здесь, можно было гулять, где хочешь. Можно с подружками босиком бегать по лужам, играть в прятки или казаки-разбойники, лазить по заборам и по крышам старых сараев. Тут меня кормили горячим настоящим украинским борщом, с мясом и густо нарезанной капустой и свёклой. А пышные мясные котлеты с чёрным хлебом, который я любила облить подсолнечным маслом и посыпать солью! Не возбранялось с таким бутербродом бежать на улицу, а компот попить у соседей. Пусть дождь, пусть холодно, но рядом родители, подружки, кошки, собаки и такая радостная жизнь. Сразу я полюбила эту дождливую, но весёлую Москву. И она меня никогда не обманула. Обманывали люди, но не Москва.

Я знаю одну прекрасную писательницу, которая родилась в Харькове. И  провела там всё детство и раннюю юность. И это были счастливые годы. Большой русскоязычный город, где смешалось множество национальностей, где было безудержно радостно и хорошо; её веселое детство и счастливая молодость  родителей прошли там. Жизнь, в которой они были центром многих важных событий. Город, в котором их все знали и любили. Её воспоминания об Украине самые счастливые.

У каждого своё детство.

У каждого своя Украина.