Жизнь как есть

О Володе Гершуни сейчас много пишут, пишут люди, знавшие его лучше
меня. Но я многим обязана ему, может быть, выжила только
благодаря Володе.

Я окончила Университет в 1973 году, в самый разгар сусловских
гонений на евреев. На работу не брали, об аспирантуре и речи быть
не могло. То, что Суслову не удалось сделать в 1953 году по
приказу Сталина, доделывалось теперь. Связей у меня не было,
образование гуманитарное. Так что – либо уезжать (я хотела,
но не дали), либо полы мыть. Приходилось подрабатывать
машинисткой и т.д. Я это называла «телескопом гвозди
заколачивать». Но вот недалеко от моего дома открыли новый грандиозный
Дворец культуры Подшипникового завода, теперь это
печально-знаменитый Норд-Ост на улице Мельникова. Осенью 1974 года
набирали персонал. Вот туда я и попала каким-то методистом.
Кажется, была в десятке первых сотрудников. Работа дурацкая, но
в руках нашей молодой команды оказался зал на 1200 мест. И
мы придумали, как нам выжить.

Создали так называемый «Университет культуры». Тогда это было модно.
Но что сделали мы! Факультеты были: кино, литература,
музыка. Огромный зал. А потому наша молодая команда, человек 6,
приглашали: что-либо почитать и фильм показать, Тарковского –
он «Андрей Рублев» представлял; ретроспективы Параджанова,
Феллини, выступления Вознесенского, Рождественского… Театр
на Таганке, «Cовременник».

Молодые не знают, что почти все это было под запретом, а нам дали
карт-бланш, поскольку надо было Дворец окупить. К нам
съезжалась вся интеллектуальная элита Москвы. Билеты на огромный зал
мы – 6 человек – распределяли между собой и своим друзьям и
знакомым отдавали. Немногочисленные тогда в Москве частные
машины горой стояли у Дворца. Такие показы и такие встречи
тогда были только в закрытых небольших клубах, а тут – 1200
мест…

В основном у меня сложились деловые отношения с сотрудниками, но в
осветительской работала Света Панкова, жена художника Олега
Панкова, (если я правильно помню фамилию. Не путать с
современным питерским художником). Я иногда заглядывала к ней, она
была яркой женщиной и доброжелательным человеком. Как-то она
пригласила меня домой, и мне понравились работы ее мужа –
Олега.

Я стала часто бывать у них. А поздней осенью 1974 года из тюрьмы
освободился Володя Гершуни. Тогда мы и познакомились благодаря
Светлане и Олегу. Вот официальная биография Володи.

Гершуни Владимир Львович (18.03.1930, Москва – 19.09.1994, Москва). Племянник руководителя боевой организации эсеров Г.А.Гершуни (1870– 1908). Детство провел в детском доме. Во время учебы в институте был арестован за участие в молодежной антисталинской группе. Осужден Особым совещанием по ст. 58 УК РСФСР на 10 лет лагерей. Срок отбывал в Степлаге, где познакомился с А. Солженицыным (в дальнейшем помогал ему в работе над “Архипелагом ГУЛАГ”). Освобожден в 1955.

Вращался в литературных кругах, где познакомился с авторами самиздата и будущими диссидентами (Г. Померанцем, А. Якобсоном).

В декабре 1965 принял участие в “митинге гласности” в защиту арестованных писателей А. Синявского и Ю. Даниэля.

В 1969 подписал ряд правозащитных документов, в том числе поддержал первое письмо Инициативной группы по защите прав человека в СССР (20.05.1969).

18.10.1969 Г. был арестован. Обвинялся по ст. 190-1 УК РСФСР. В Бутырской тюрьме 55 дней держал голодовку, приуроченную ко Дню защиты прав человека (с 08.12.1970 по 31.01.1971). Психиатрической экспертизой в Институте им. Сербского был признан невменяемым. Определением Московского городского суда от 13.03.1970 направлен на принудительное лечение в спецпсихбольницу. Содержался в Орловской СПБ (Орел) (декабрь 1970 – апрель 1974). Подвергался искусственному кормлению и медикаментозному воздействию: инъекции аминазина и галоперидола. Феноменальная память позволила Г. зафиксировать множество сведений о врачах и других политических узниках Орловской спецпсихбольнице, эту информацию ему удалось сообщить П. Григоренко во время случайной встрече в Институте им. Сербского (опубликована в “Хронике текущих событий” (Вып. 19)). Затем переведен в психиатрическую больницу № 13 (Москва), откуда в октябре 1974 был выписан. Работал на жировом комбинате, в строительных организациях, сторожем.

Участвовал в работе молодежного литературного клуба “Воскресенья”, руководимого В. Абрамкиным. В 1976– 1982 опубликовал под псевдонимом В. Львов более 200 материалов в московских газетах и журналах (статьи и заметки по фольклористике, лингвистике, книговедению, остроты и каламбуры).

С начала 1978 Г. участвовал в сборе материалов для самиздатского литературно-публицистического журнала “Поиски”, с № 3 (октябрь 1978) вошел в его редколлегию. Вел в журнале литературный раздел, помещал свои авангардистские стихи и публицистику.

С 1978 – член Свободного межпрофессионального объединения трудящихся (СМОТ), в 1980– 1982 – член редколлегии информационного бюллетеня СМОТ. В июле 1981 вошел в советскую секцию организации “Международная амнистия”.

Постоянно подвергался внесудебным преследованиям (домашние аресты, допросы, профилактические беседы). На время Московской Олимпиады (июль – август 1980) был помещен в психиатрическую больницу.

В третий раз арестован 17.06.1982. Ему было предъявлено обвинение по ст. 190-1 УК РСФСР, инкриминировалось участие в издании информационного бюллетеня СМОТ. Мосгорсуд определением от 12.04.1983 направил Г. в спецпсихбольницу. Содержался в спецпсихбольнице в Благовещенске, затем в г. Талгар Алма-Атинской области (до декабря 1987).

После освобождения занимался восстановлением памяти о забытых и репрессированных писателях и поэтах. Был постоянным сотрудником газеты “Экспресс-Хроника”, участвовал в литературной жизни Москвы, занимался лингвистикой (подготовил антологию “Русский мат”).

Похоронен на Востряковском кладбище.

Осенью 74 года, выйдя из Орловской СПБ, Володя стал приходить в ДК
на литературные встречи, театральные вечера,
кинематографические показы. Натура поэтическая, художественная, но с ярко
выраженным политическим темпераментом, который не помешал ему
стать большим поэтом, несмотря на все преследования. Он
старался наверстать все, что было упущено за годы лагерей и
тюрем. Он знал всю художественную Москву и дружил с Олегом
Панковым. Естественно, он воспользовался приглашением Светы.
Первый раз мы встретились в осветительской большого зала ДК.
Небольшого роста, подвижный с пронзительным взглядом, он
производил неизгладимое впечатление, благодаря своей
неординарности, начитанности и духовному накалу личности.

Сначала в ДК, а потом у Панковых мы виделись довольно часто, потом
Володя стал провожать меня по вечерам. Хоть и три остановки,
но ночью после спектакля или фильма не хотелось идти одной.
Муж в это время оставался с маленьким ребенком, и встретить
меня не мог. А с Володей мне было бесконечно интересно, мы
хорошо понимали друг друга. Володя открыл мне мир
андеграундной культуры, оказалось, что таких как я, пишущих в стол –
пол Москвы. Когда через пару лет я разошлась с мужем и
переехала в трехкомнатную коммунальную квартиру, Володя заходил
почти каждый день. Нас было три соседки: я с ребенком в одной
комнате, в другой – вдова крупного партийного работника, Лана
Соломоновна, в третьей – нянечка детского сада Елена
Васильевна. Обе старушки курили как паровозы , – наследие войны, –
как они объясняли, а Елена Васильевна любила еще и хорошо
выпить. Володя жил недалеко от меня, в Текстильщиках, по
дороге, если он не дежурил, всегда забегал к нам. А, если он
дежурил, я заходила к нему; Володя тогда работал сторожем в
какой-то строительной организации на Таганке. Это было время
поэтов-сторожей и художников-истопников. Не было дня, чтобы мы
не виделись. Когда Володя заходил, я в 9 вечера укладывала
дочку спать, а сама с Володей шла на кухню, тут же выползали
обе соседки и начинались бесконечные разговоры. Сначала, по
заведенному ритуалу, слушали «вражьи голоса», обсуждали,
много говорили. Говорил, в основном, Володя. Рассказывал о
лагерях, о спецпсихушках, о людях, с которыми свела его судьба.

Мое уважение и преклонение перед Володей было таково, что я
старалась рта не раскрывать, а больше слушать. Пожалуй, наше
многолетнее общение походило на монолог, а не диалог. Мой,
тогдашний, опыт жизни не был сравним с его жизнью и страданиями.
Даже близко. Его характеристики были едкими и точными. Он,
скажем, глубоко уважал Сахарова, ценил Копелева, но к
Солженицыну относился как ученик, которого Учитель забыл. Например,
когда много лет спустя, после очередной отсидки, из фонда
Солженицына Володе прислали посылку с теплыми вещами, он как-то
сурово, но смущаясь, говорил: «Ну вот, вспомнили,
удостоили». А ведь Гершуни так много сделал для солженицынского
«Архипелага»! Кроме того, Володя попал в лагерь в первый раз,
когда ему едва исполнилось 19 лет. Его учителями, составившими
«первые университеты» были Солженицын и Копелев. Так что,
личные отношения были весьма близки. А когда каждый пошел своим
путем, это растяжение чувствовалось довольно болезненно. Он
многих «припечатывал», отзывался весьма едко. Помню, я
однажды не выдержала и запищала весьма инфантильно: «Как ты
можешь! Ведь эти люди сидели с тобой, выходили на площадь, чтобы
отстоять свободу. Чехословакия... свобода слова». Ну и
получила под первое число. Володя просто зарычал.

– Вот именно. Я-то знаю точно, кто из них на что способен!

Действительно, потом жизнь показала, куда дрейфовали Щеранский и
Шифаревич, о. Дмитрий Дудко и Наталья Горбаневская, или
уверенный в своем праве на высшую власть Глеб Павловский, о чем
Володя говорил, когда о Павловском еще никто слыхом не
слыхивал, и т.д. Все разбежались по своим идеологическим квартирам,
как и предсказывал Володя. Его мемуары – удары не в бровь, а
в глаз. Но тогда мне, обычному обывателю, все они,
диссиденты, казались героями.

Особенно невзлюбил Володя Наталью Горбаневскую. По разным причинам.
Но больше всего его бесили те, кто, выйдя на свободу, не по
принуждению, как Солженицын, а добровольно стремились на
запад. Вот слова самого Володи. Беру его воспоминания, не
решаясь воспроизводить давние разговоры.

«Кто-то спросит, почему я в иллюстративной части из всех эмигрантов
особое внимание уделил Добровичу и Горбаневской. А еще
вернее ― именно ей, т.к. с первым все ясно… Да потому
Горбаневская, что я ее знаю лучше всех других, о чем сказал выше, и
меня ее осторожное молчание не обмануло. Но главное ― она, в
отличие от перечисленных и других, которых не упомнишь,
многократно присягала на верность России. У меня сохранилась вся
наша бутырская переписка. Вот ее слова, повторенные, кажется,
вслед за Ахматовой (или ― под Ахматову): «Я не покину
Россию, я хочу быть частицей голосовых связок ее полузадушенного
горла, когда это горло стонет и даже когда оно молчит». (Не
ручаюсь лишь за знаки препинания ― местами стерся
карандашный текст.) Эту присягу она и после повторяла ― даже тогда,
когда потихоньку начала паковаться в дорогу. В Париж.

И еще одна причина. Подобно той дочке падшего вождя диссидентства,
она возненавидела меня ― и по той же причине. Выбравшись на
свободу уже описанным способом ― вылизыванием чекистских
сапог (не только в период ее известности, но и в первый ее
арест, когда, кроме слезного покаяния, она, в обмен на ее
освобождение, написала донос на Леонида Черткова и еще одного
товарища ― они получили сроки), ― оказавшись на свободе в жутком
состоянии, раздавленная и растоптанная теми же сапогами,
поклявшаяся им, сапогам, больше никогда не выступать, не
«возникать», теперь она должна была любыми путями восстановить,
сколько можно, ну хоть частицу былого престижа. Ее честолюбие
жаждало сатисфакции, но свою драгоценную персону, свою
свободу она не собиралась ставить на кон. Реставрировать престиж
она решила с помощью надувательства всех и вся, а
сатисфакции требовала не у тех, кто топтал сапогами ее амбиции, а у
недавних коллег и товарищей, которые не дали себя топтать. Тут
она превзошла дочку диссидентского кумира, которая лишь
прыскала ядом в сторону не растоптанных. Горбаневская же
домогалась у нас, чтобы и мы спрыгнули в ту яму, где оказалась она
сама. Не у всех, конечно, а у тех, домогалась, кто казался
ей доступнее. Она возмущалась, что семейство П. Григоренко
жестокосердно поддерживает его бескомпромиссное поведение в
спецпсихушке вместо того, чтобы склонять его к смягчению этой
позиции. Со мной же ― еще проще: полагая почему-то, что
имеет влияние на меня, и чуть ли не авторитет (и это ― после
всего, что узнал я о ней за время после нашего бутырского
общения!), она принялась бомбить меня письмами, настаивая на
моей капитуляции. А письма читали гебисты оперчасти и врачи
спецпсихушки. Она и им написала: «Граждане врачи!» ― и
предлагала себя им в помощники, по существу даже на роль загонщицы в
их садистской охоте. Письма, адресованные мне, я вывез из
Орла в 1974 г. Люди, побывавшие в спецпсихушках, прочитав,
признавали их провокационными и равными доносам. Она словно
боялась, как бы меня не выпустили без капитуляции. Ей всеми
неправдами хотелось меня столкнуть, единодушно с чекистами, в
яму, в которой оказалась сама».

Я, по темпераменту, интересам и взглядам, не входила в диссидентские
круги, хотя и ненавидела советскую власть всей душой.
Слишком она мне и моей семье испоганила жизнь. Прослушав подобные
речи в адрес многих тогдашних кумиров, я не знала, что и
думать, но не верить Володе не могла – он был слишком честен.
Просто у него были свои счеты и свой эталон правды.

Володя прекрасно понимал, что на подвиги я не способна, никогда не
просил подписать какое-либо очередное диссидентское письмо,
или поучаствовать в акции. Вообще, сразу прошу любителей
клубнички заметить, что отношения наши были чисто дружеские и
никогда не переходили в интимные. Как поется в песне «но наша
нежность и наша дружба сильнее страсти, больше, чем любовь».

Именно благодаря Володе я пережила, теперь уже спокойно, «скрытую
безработицу», когда приходилось работать то каким-то
методистом, то машинисткой, Бог знает кем. Зато мы бывали на домашних
выставках и концертах, на закрытых показах. Мельком я
познакомилась с Подрабинеком-старшим, отцом Александра и Кирилла,
Антоновым-Овсеенко младшим, Валерой Абрамкиным, Татьяной
Серегиной и многими другими.

Благодаря Володе я нашла тот мир, который был мне интересен. Что
говорить. На филфаке МГУ мы, конечно, читали классику, но,
скажем, Андрей Платонов, а тем более, Солженицын были запрещены.
Мы читали ночью «тамиздат», и «самиздат», передавая книги
из рук в руки. Благодаря Володе, я теперь была набалована
всякими книгами вроде «Архипелаг ГУЛАГ», Конквиста и т.д. Для
моей, изболевшейся и изголодавшейся по правде души, это был
большой подарок судьбы. С 74 по 80 год продолжалось мое
образование, и воспитание души, и огромную роль в моем
становлении, – а ведь я была уже взрослым человеком, много пережившим
и много видевшим, – играл Володя. Мир, который он мне
открыл, был больше, чем подполье. Он уходил за «железный занавес»,
он расширял границы знания и видения. Не забудьте, что не
только диссидентское искусство, но и вся предшествующая и
современная философия, ни то чтобы были под запретом, но
публиковалась только в специализированных журналах, а благодаря
Володе все книги, которые мне были нужны, попадали в мои руки.
Помню такие эпизоды. Володя принес Солженицына «Август 14».
Я поехала к друзьям, и мы, несколько человек, по очереди
всю ночь читали книгу. Или «Воспоминания» Надежды Яковлевны
Мандельштам. Собрались у меня, и опять всю ночь передавали
листки из рук в руки.

Для людей эпохи интернета и мобильных телефонов такие слова звучат
как отголосок каменного века. И, если сейчас избыток интернет
информации может извратить психику человека, то тогда таким
извращением был недостаток информации или ее искажение. Но
я была в привилегированном положении. Володя, с одной
стороны, приносил все, что я просила, или, что он считал нужным
мне прочесть, а с другой стороны – огораживал меня, защищал,
никогда не втягивал в диссидентские дела, понимая, что
выдержать ГБешные штучки мне физически не под силу. Да, Володя не
просил подписать правозащитные письма, не призывал
участвовать в каких-то акциях, хотя я знала все, что происходило. Но,
когда нужно было сохранить архив или спрятать рукопись –
они хранились у меня.

Так продолжалось до 80-го года, когда Володю на время Олимпиады
заперли в психушку. У меня сохранилось несколько записок, в
которых он просит принести ему то книги, то журналы. Все друзья
навещали его. Иногда приходилось сидеть в очереди, чтобы
попасть на свидание к Володе.

Он был блестящим литератором. Новатором слова и прекрасным
лингвистом. Нынешним модернистам ни мешало бы поучиться у него. Но
так получилось, что свой литературный талант он принес в
жертву политическому темпераменту. Хотя тогда и занятие
литературой были политикой.

Помню такой разговор, который в разных вариантах повторялся
несколько раз. Он спрашивал меня:

– Как ты относишься к Маяковскому?

– Он, конечно, гений, его новаторский вклад в литературу неоценим, –
отвечала я. – Но он «не мой человек». «В минуты жизни
трудную», я, скорее, буду читать Пушкина, Блока, Пастернака…

– Но ты согласна, что он гений?

– Несомненно.

– Вот видишь, ты понимаешь, а наши «грезиденты» (диссиденты),
ненавидят его. Видите ли, он восхвалял Ленина и большевиков.

– Какое отношение это имеет к литературе?

– Вот именно. Никакого.

И дальше начинал ругать «идиотов, которые путали литературу и политику».

Насколько я помню, Володя любил Маяковского, Сашу Черного,
Хлебникова. Обладал обширными познаниями в фольклористике.

Когда я стала жить в отдельной квартире в 1980 году, а Володя вошел
в редколлегию самиздатского журнала «Поиски» после
«олимпийской» отсидки, то несколько номеров журнала собирались и
верстались у меня дома. Дочка уходила в школу, я на работу.
Володя приезжал, забирал ключи и занимался редакционным
материалом. Тут я решилась попросить Володю напечатать мои работы в
журнале. Не могу сказать, чтобы он был доволен –
преследовались все, кто участвовал в самиздате. Сейчас это звучит дико,
а тогда было опасно. Всё же он взял мои работы. Но мне не
повезло или повезло, не знаю. Обыски у Володи были постоянно.
И вот, когда он взял повесть «Время разбрасывать камни» –
ранняя работа,– нагрянули ГБешники. Володя сел на мои
листочки и не вставал со стула все время обыска, как он мне
рассказывал. Рассказывал и ругал меня. Потому что во время обыска,
«товарищи» воспользовались ситуацией и стянули у него пару
редких книг. Надо сказать, что Володя жил очень бедно.
Единственное его богатство заключалось в собрании редких, часто
дореволюционных изданий. И пропажа книг была для него большим
ударом. Второй раз, когда Володя захотел напечатать «Звезду
Вифлеема», он, услышав характерный требовательный звонок,
успел спрятать рукопись в морозилку. Потом, возвращая мне ее,
сказал: «Не судьба». Действительно, все это было
опубликовано много позже, хотя какая политическая каверза в
литературных работах и философских эссе времен первых христиан понять
невозможно. Но таков тогда был менталитет власти.

Тогда были тяжелые времена, а теперь подлые. Хрен редьки не слаще.

Под псевдонимом Владимир Львов он печатался, где только возможно.
Печатал сверлибры, палиндромы, а уж позже мемуарески (хотя это
малая часть, которая должна была бы составить его мемуары).
Вот небольшой отрывок.

«Летом 1950 года в старинной омской тюрьме, в подвальной камере, во
время одного из вечеров чтения и импровизации, о которых
рассказано в «Архипелаге ГУЛаг» и в «Записках Сологдина», я
спародировал официальное хамжеское наименование наших
концлагерей, заменив в нем три буквы, и подлинное определение этого
классического творения марксистско-ленинской мысли,
полученное взамен фарисейского, Исаич принял через много лет как
заглавие третьей части «Архипелага». В лагере я придумал для
гиениального вождя титул каннибалиссимуса
(см. в книге Анатолия Якобсона «Конец трагедии»).

До последнего ареста летом 1982 г. мне удалось опубликовать около
200 изобретенных слов (да больше 20 ― других авторов) на 16-й
странице «ЛГ» («Ашипки»), на юмористических страницах
«Строительной газеты» и в других советских, самиздатских и
зарубежных изданиях ― и отдельными подборками, и внутри текстов (в
«Юности» и журнале «Морской флот» ― даже в заглавиях)».

Еще: образец его талантливых палиндромов. Почти все теперь
напечатано в интернете и в книгах. Все, кроме архива, который
когда-то хранился у меня. Потом, после последний отсидки, Володя
забрал весь архив. А после его смерти сестры передали его в
РГГУ. Не знаю, сохранился ли он. Если сохранился, то ждет
своего часа. Там много интересного. Володя талантливый
литератор. Вот примеры его творчества.

Мы доломались. Сила – молодым.
Они – вино,
мы – дым…

Умыло Колыму
алым. Омыла
Воркуту кровь.

Ропот древ. Тверд топор -
и летят ели!

Наган,
цени в себе свинец!

Гол, а налог
тащат!

Аве Ева -
мадам Адам!

Городничим ум и чин дорог,
и к жене денежки.

* * *
Вид у лешака шелудив.
* * *
Народ чохом охоч до ран.
* * *
Я аж орала, рожая!
* * *
О, танк НАТО!

ДЖО-ВОЖДЬ

Вот идол гор, тренер троглодитов -
Сосо – вор, кровосос,
туподум и мудопут.

Апельсин как ни слеп, а
мандарин как ни рад нам,
но милее лимон!

Э, нага Шаганэ!
И мазал глазами
Есе-
нин...

Яузу я
переп-
лыл...

Я, дядя,
тети раритет
и рефери
мам,
пап
и бэби,
решу, как акушер:
матушку – к шутам! -
опеленала нелепо.
А папа -
цыц!
И ребенка так не бери.

– Нагло бог оболган!
– Нам бог – обман!
– Тише, поп опешит!

...Овеем змеево
метель! По морозу окно тонко узором оплетем!

Многое опубликовал Герман Лукомников. Смотрите:

http://lukomnikov-1.livejournal.com/598080.html
http://lukomnikov-1.livejournal.com/598395.html
http://lukomnikov-1.livejournal.com/598577.html
http://lukomnikov-1.livejournal.com/598811.html

Что-то вошло в книгу, а многое еще в архиве. Во всяком случае, то,
что делают Герман Лукомников и Иван Ахметьев, достойно. Они
сохраняют память о талантливом и необыкновенном человеке.

Творчество Володи Гершуни ждет своих исследователей и почитателей.

Но я пишу не литературную статью, а личные воспоминания. Последний
раз Володю арестовали летом 1982 года. Мы успели только один
раз обменяться письмами.

Осенью 1982 года погибла моя мать и больше года я была в невменяемом
состоянии. Не помню, что было со мной в это время. Но
Володю я предупредила через общих знакомых, что не в состоянии
ему писать. Я, вообще, не общалась ни с кем в это время.
Автоматически ходила на работу. А вечерами перечитывала одну и ту
же книгу рассказов Ивана Бунина «Темные аллеи». Бунин
завораживал меня своим поэтическим ритмизированным стилем и
холодно-объективным повествованием о страстях и переливах любви.

Володя вернулся в Москву в 1987 году. Я тогда жила со своим вторым
мужем, замечательным врачем-экстрасенсом. Это сейчас их
пруд-пруди, а тогда 2-3 человека на всю Москву. Миша с Володей,
как ни странно, подружились. Миша как врач помог Володе
привести себя в порядок после лагерей, а Володя много рассказывал
нам о «последней посадке» и о людях, которых он встречал в
лагерях. Приведу воспоминания самого Гершуни.

«На 15-м году моих сроков возникло второе солнечное свечение, но это
уже не о женщине, это ― о дружбе. Летом 1985-го я встретил
в Талгарской спецухе Низаметдина Ахметова. Еще до нашего
знакомства, за 7 лет, я прочитал его стихотворение о бронелобых
и был потрясен. Впервые мне попалось стихотворение ― эдакая
словотворческая гроздь: бронетонны, бронебойни, танкотакты,
бронепад… «В играх смерти, в танковерти…» Танкокоммунизм.
За 7 лет мне не удалось ничего узнать об авторе («Свободу» не
мог слушать, не имел транзистора), и я решил, что «Ахметов»
― чья-то мистификация, наподобие «Абрама Терца». Легко
догадаться, чтó я ощутил, встретив его ― реального, живого,
очкастого и моложавого, досиживающего свой 18-й год. А было ему
тогда 36, и сидел с 18-ти без единой п а у з ы, хоть бы на
день. И ему еще предстояли годы неволи ― не помню сколько».

Я хорошо помню его восхищение личностью и стихами Ахметова. Во
всяком случае, в те годы.

Володя по-прежнему часто бывал у нас, заводил спор с Мишей о смысле
бытия и, вообще, о предметах отвлеченных, но интересных.
Они, правда, не спорили на разрыв, пытаясь переубедить друг
друга, что странно для Володи, а высказывали свои взгляды. Миша
склонялся, скорее к буддизму, в его индийском варианте,
говорил о Мировой энергии, о перерождениях души, и так далее. А
Володя, убежденный атеист, твердил о социальных и
исторических парадигмах, а всякие там Высшие сферы не признавал.
Слушать их было очень интересно. Наверное, они еще сохранили то
искусство спора, которое совсем утрачено сейчас.

Все изменилось в 90-м году.

С мужем мы разошлись, Володя весь был поглощен новыми реалиями жизни
и подготовкой своей книги. Бывал у меня редко. Иногда мы
перезванивались.

Вновь наше частое общение – правда, в основном, телефонное –
началось летом 1994 года, когда я собралась поехать в гости в
Израиль к сестре. Многие Володины друзья, в основном диссиденты,
уехали к тому времени в Израиль, и он просил позвонить им,
связаться по разным вопросам.

Я попала на Святую Землю первый раз, вся была поглощена новым для
меня ощущением, но Володину просьбу выполнила. Более того,
возвращаясь, я везла ему вызов на правозащитную конференцию,
куда его пригласили. К тому же, я намекнула устроителям, что
Володя не сможет поехать за свой счет, поскольку живет очень
скромно, и они составили договор на оплату проезда и
гостиницы для него. Я была довольна.

В Москву я вернулась во второй декаде сентября. Самолет приземлился
в 6 утра. Летели мы всю ночь, поэтому я весь день
отсыпалась, а вечером позвонила университетской приятельнице, передать
ей приветы и рассказать о поездке. Мы поболтали, потом я
сказала:

– Сейчас позвоню Володе Гершуни, передам ему вызов на конференцию
правозащитников.

На другом конце провода повисло странное молчание

– В чем дело? – спросила я.

– Ты не смотрела девятичасовые новости?

– Нет. А должна была?

– Показывали похороны Володи Гершуни.

Это был удар. Утром я позвонила сестрам Володи – Кларе Львовне и
Розе Львовне. Они рассказали, что через неделю после моего
отъезда Володю положили в больницу. Лейкемия. Володя сгорел за
две недели. Лагеря, тюрьмы, спецпсихушки не прошли даром.

Я попала только на поминки – 9 дней. Там были Володины друзья и
родные. Милые, умные, интересные люди. Иных уж нет, а те –
далече. Их время ушло, и они ушли вместе со временем.

Я больше никого из них не видела.

А вот с Володей у меня была еще одна «встреча».

Летом 2000-го года я отдыхала в санатории под Звенигородом. Рядом –
Саввино-Сторожевский монастырь. Я там часто бывала. Особенно
в будни, когда никого почти не было на службе.

Так получилось, что в санатории у меня была отдельная комната. Я ни
с кем не сошлась на отдыхе, зато много писала. Сразу за
территорией санатория начинался неглубокий овраг, по которому
протекал ручей, а далее – на пригорке, стоял густой лес. Если
сесть спиной к лесу, то впереди открывался огромный заливной
луг, на котором паслись деревенские коровы. Такая вот
идиллическая картина. Каждый день я ходила на этот пригорок,
садилась на опушке, смотрела на луг и писала «Разговоры с
Богом».

Не знаю, что повлияло: тишина и одиночество, в котором я прибывала,
или сосредоточенность на тексте и молитве, но однажды мне
приснился сон. Мне приснилась темная комната, в которой
находится Володя Гершуни. Постепенно лицо его освещается как будто
светом свечи, и он строго, как в жизни говорил со мной,
требует:

– Пойди, поставь за меня свечку.

Я вскочила в 6 утра со странным чувством. Володя – убежденный
атеист, революционер по натуре. И вдруг – пойти поставить свечку.
Но голос был столь явный, приказ столь отчетливый… Я быстро
оделась и поехала в Саввино-Сторожевский монастырь к началу
службы. Каково же было мое удивление, когда я узнала, что
сегодня День Святого Владимира. Свечу за упокой души я
поставила.

Володя не был верующим человеком. Земная жизнь казалась ему самой
реальной. Но на земле он много страдал. Он прошел через ад на
земле, поэтому я прошу кого-нибудь там, в Высших Сферах: о
Володе Гершуни замолвите слово…