Проза

• Продолжение.
• Продолжение.
• Начало.

Попытка семейной хроники

Вот история другой семьи. Произошла она через четверть века, в 1941
году, в Киеве. Семья моей подруги жила в самом центре Киева.
Дед ее еще до революции был известным портным. И это
портновское благополучие продолжалось и в 30-е годы. Платье ведь
всегда шьют. Бабушка была хорошей кулинаркой. Когда она пекла
пироги, весь двор замирал. Дети знали, что вот-вот
откроется дверь, и им вынесут пирожки, каждому достанется, и не
один... Когда немцы заняли Киев в 1941 году, никто не успел
уехать, кроме партийных работников. Молодой комсомольский вожак,
живший в этом доме, быстренько переоделся в форму полицая и
вместе с немцами обходил все квартиры, указывая, где живут
евреи, он спокойно указал и на их дверь, хотя еще несколько
дней назад получал пирожки из рук еврейской женщины. В Бабий
Яр повели деда, бабку, мать моей подруги и ее сестру.
Девочкам было 18 и 16 лет. Им повезло, их колонну конвоировали
немцы. Женщины сняли с себя все украшения, достали заветные
запасы и отдали немцам. Девочкам дали возможность убежать. Всю
войну они батрачили за еду на хуторе... После войны девочки
взяли русские имена, и в графе национальность они с сестрой
написали — русские. Младшая вышла замуж и уехала в Москву,
а вот ее сестра каждый день видела во дворе служебный
автомобиль ответственного партийного работника, того самого
полицая, который отвел их родителей в Бабий Яр. Больше всего на
свете они боялись, что им кто-то напомнит, что они евреи. Над
Бабьим Яром памятника нет.

Дети той из сестер, что осталась в Киеве, уехали в Америку, сын
московской сестры — в Германию, а здесь, в России остались три
несчастные женщины — старшая, пережившая Бабий Яр, ее дочь и
внучка... Больше потомков нет, евреи не выжили в России.

Так и наша семья. Все разбрелись по свету, здесь остались те, кто
накрепко, смертью и кровью связаны с землею, которая их
отвергает.

Мой отец во времена борьбы с космополитизмом все пытался найти
работу, достойную его ума и знаний, все писал автобиографии.
Сейчас рассылают резюме, где главное показать свои навыки и
знания, а тогда главным было доказать свою идеологическую
правильность, что, впрочем, не всегда подтверждалось биографией, и
важно было умение писать доносы, а этого мой отец не умел.
Один из моих знакомых заметил в своей книге о тех временах:
«Формула большевизма как неограниченной власти — жизнь ради
уничтожения жизни во всем ее многообразии». Вот в такие
времена отец писал о себе.

Кобылер Михаил Яковлевич:

«Я родился в 1913 году в Одессе. Мать моя до революции работала
массажисткой, а после революции швеей и медсестрой. Отец
развелся с матерью до моего рождения. В 1923 году я поступил в
школу, которую окончил в 1928 году. В 1929 году семья переехала
в Москву, я поступил на работу на бумажную фабрику вначале в
качестве помощника мастера, а потом мастером на
копировальных машинах до 1932 г.

В 1933 г. я поступил в Историко-архивный институт ГАУ МВД СССР,
который окончил в 1937 г. и был оставлен в аспирантуре, которую
окончил в 1941 г. В 1936 г. я начал учительскую работу в
вечерних школах г. Москвы. С 1941 по 1945 год я работал
начальником отделения госархива НКВД по Ошской области и
одновременно преподавал историю в г. Ош. С 1946 по 1949 год я работал
учителем истории в школе рабочей молодежи и заведующим
учебной частью. В 1949 году я тяжело заболел и был вынужден
уехать в село Кельменцы УССР, где работал учителем истории и
завучем школы рабочей молодежи до 1953 года. В это время тяжело
заболела моя одинокая мать, и я был вынужден вернуться в
Москву. Я женат и имею детей».

Здесь все полуправда. Отец пытается найти работу. Он хотел
преподавать, он любил и умел это делать. Через двадцать лет после его
смерти ко мне подошла незнакомая женщина и спросила: А вы
знаете, каким умницей был ваш отец? Но в автобиографии он
пишет не о том, что может, а что должно писать.

Он не пишет о том, почему уехал в село Кельменцы — тогда это была
Западная Украина — а уехал потому, что в 1947 году началась
борьба с космополитизмом. Моя мать еврейка, врач, не могла
оставаться в Москве и перед моим рождением отец отправил ее в
г.Черновицы, где жила мать моей матери, бабушка Ида, а после
моего рождения, когда мама получила назначение в Кельменцы,
приехал к ней, преподавал историю и был завучем вечерней
школы. Были и личные причины отъезда, в письмах родителей
говориться только о них. Мать вышла на работу, когда мне было две
недели, отец потом часто рассказывал, как он шел со мной
через весь поселок в местную больницу, где работала мать,
чтобы она покормила меня, при этом он гордо говорил: «Я вскормил
тебя грудью».

Он был высокий — метр девяносто — полный, и казался огромным, когда
он усаживал меня, подросшую, на шею — это назвалось
«забраться на слона», с высоты «слона» я обозревала весь мир, что,
несомненно, было очень интересно. Вообще все в доме имели
прозвища, и только Рахиль прозвищ не имела.

Как я понимаю теперь, в глуши Молдавии — Кельменцы теперь относятся
к Молдавии — в глуши Молдавии они недолго были счастливы.
Отцу пришлось уехать, потому что тяжело заболела его мать, и
тетка, никого не спросив, продала часть дома в Тайнинке. Тем
самым она практически сократила жизнь всем обитателям дома
и, в первую очередь, отцу. О доме я еще расскажу, а пока отец
уезжает один, а мы не можем ехать с ним все по тем же
политическим и семейным причинам. Помню только короткие наезды
отца летом, видимо, в отпуск, и какие-то эпизоды. Например,
купания, что в деревенских условиях непросто. Но отец любил
наливать горячую ванну и, наблюдая, как мать моет меня,
пищащую от горячей воды, повторял: «Запарим овцу, запарим овцу!»

Или другой эпизод. Отец лежит на раскладушке под распустившимся
сливовым деревом — в Кельменцах был у нас сливовый сад — отец
лежит на раскладушке такой большой, он даже не умещается на
ней, а я подкрадываюсь с поленом в руках и хочу ударить его по
голове, мне интересно: он такой огромный — почувствует
что-нибудь или нет. Когда отец вскакивает и уличает меня, я
совершенно спокойно объясняю ему свою задачу.

Или такое воспоминание. Под окном, возле крыльца, цветет огромный
розовый куст с дивным ароматом. Мать только что собрала
лепестки с него, она сидит на крыльце и растирает листья для
розового варенья, а над домом и за домом, и за моей спиной, и над
садом раскинулись огромная радуга. Это первое познание
красок, звуков, запахов так прекрасно.

В марте 1953 года от отца из Москвы пришла телеграмма. Я в это время
собирала клейкую смолу со слив и слушала, что кукует
кукушка — весна в Молдавии ранняя. Мать вышла на крыльцо и
сказала: «Отец пишет, Сталин умер. Возвращайся в Москву». На всю
жизнь я запомнила текст этой телеграммы. Лично меня она
обрадовала. Во-первых, едем к отцу, во-вторых, в Москву, а значит
я больше не увижу местных детишек, они не хотели со мной
играть, кидали в меня песком и кричали: «Убирайся, Москалька!».

Москва поразила меня встречей с родней, которую я не знала раньше, и
непривычным для меня холодом. В июне 1953 года в Москве
выпал снег. Холодное лето 53 года. Я не могу сказать, что мать
и тетка отца встретили меня дружелюбно. Бабка Рахиль
ненавидела всех, кроме своего сына, которого она обожала, а после
инсульта и старческого ослабления памяти просто боготворила.
Однажды, когда она уже стала ходить и речь частично
вернулась к ней, кто-то из соседей спросил ее о самочувствии и как
поживает ее сын. Тогда она встала, руки в боки, и закричала:
«Вы не имеете права даже имя его произносить!» Об этом
случае мне рассказывали все соседи.

Тетка Роза не любила меня, она любила мою старшую сестру, которую я
узнала, только переехав в Москву в 53-м. Наташа, дочь моего
отца от первого брака, будучи на 10 лет старше, полюбила
меня всей душой, возилась со мной, воспитывала, и для меня не
было большего счастья, чем приезды Наташи. Я вылетала на
крыльцо и бросалась ей на шею. Наташа была умница и красавица.
Но старомодные понятия этой семьи во многом искалечили ей
жизнь. В детстве мне было хорошо в Тайнинке, в старом и
странном доме. Любовь отца и Наташи, и этот как будто бы живой дом
компенсировали мне все. Мать я почти не видела в детстве.
Так получилось, что именно ее заработок стал в это время
основным в семье. Отец уже был очень болен, а старухи наши все
были уже на пенсии. Вообще все деньги, но не только деньги, а
и жизни нашей семьи съел дом, Старый Дом в поселке под
названием Тайнинка. Это уже Москва, но до сих пор там остались
реликтовые сосны, течет родниковая вода, и в детстве казалось,
что там рай земной. На самом деле это кусок земли, зажатый
между Москвой и индустриальными Мытищами. Когда строили и
выравнивали в начале 30-х Кремлевский комплекс, то снесли и
домик, купленный моей бабкой по приезде в Москву, а им дали
болото. Шесть соток бывшего озера. Из детства помню
старика-охотника, жившего в доме напротив. Высокий, сухопарый, с
длинными усами, он ходил всегда с двумя рыжими, как и он,
охотничьими собаками, старик этот не раз говорил мне, какое
глубокое и красивое озеро было на месте нашего дома, и как он там
уток стрелял. Но мои получили уже кусок болота в 1934 году.
Засыпали его землей, построили сарай, в котором прожили целый
год ( сейчас в нем даже дрова сырые), а они прожили целый
год, к дороге добирались на лодке, но строили свой дом, дом,
который их съел. Не зря говорят о том, что на болоте не
строят. За это время отец написал диссертацию о русских архивах
эпохи Ивана Грозного, которая до сих пор хранится у меня, но
защитить ее не успел. Он ослеп перед войной. В 1939
родилась Наташа, а 1940 году отца оперировали — доброкачественная
опухоль мозга. Операция прошла настолько удачно, что к нему
вернулось зрение и работоспособность, но началась война,
эвакуация и совсем другая жизнь.

Во время войны этот дом заняли чужие люди, за воротами располагался
заградотряд СМЕРШа, стрелявший по своим, если они отступали,
и это чудо, что дом выстоял и остался жив. После войны отец
приложил все силы, чтобы убрать чужих людей, наверняка ему
помогло то, что он в эвакуации заведовал архивами НКВД. Вот
что пишет об этом доме моя дочь: «Это дом страшного
одиночества. Он пропитан одиночеством: дедушки Миши, бабушки, мамы —
всех, всех, кто в нем жил. Все они были одиноки. И в тоже
время этот дом пропитан духовной работой этих людей. Поэтому
в нем так хорошо и... одиноко. «Что-то серое жило в углу...
сквозь себя процедив тишину и укутав квартиру в молчанье»,—
это одиночество. Но, к счастью, этот дом помнит и те
несколько лет, когда тут жили пять человек, и вместе мы не были
одинокими. Нам было очень хорошо. Тогда мне было лет пять...».

А когда ей исполнилось семь лет, я уехала на московскую квартиру,
разошлась с мужем, моя мать осталась одна после отъезда
племянницы, дочери брата... Я помню печальную картину. Мать сидит
у горящей печки, смотрит на огонь, а рядом очень печальный,
тоже чувствующий одиночество черный кот, и никакие наши
частые приезды не могли скрасить это одиночество. Как просить
теперь прощение у них, как молить Бога за них? Только одна
надежда, что для них рай существует...

«...в этой части вселенной,— пишет Павич,— время научилось
останавливаться. Может быть, как раз здесь мы имеем дело с каким-то
прирученным временем. Жизнь возможна только в таком времени,
которое на мгновенье остановилось, и невозможна тогда, когда
оно течет неприрученным». Если развить эту мысль, то можно
сказать, что смерть — это продолжение свободного времени.
Тогда мы вновь должны признать, что свободное, неприрученное,
вольное время есть только у Бога, может быть, перейдя черту
небытия, мы идем по дороге абсолютного времени к Нему?

Мои родители прожили вместе очень недолго — с 1943 года, когда они
познакомились в эвакуации в Киргизском городе Ош, и до смерти
отца в 1957 году. Большую часть этого недолгого времени они
провели в разлуке, может быть, поэтому их любовь только
возрастала. После окончания войны отец вместе с архивом НКВД
вернулся в Москву. Так он потерял возможность преподавания в
институте и надолго расстался с моей матерью, женщиной,
которую безмерно любил. Он отказался от места зав. кафедрой
истории СССР в Ростове Великом, потому что в Москве его ждал Дом,
который надо было спасти, обустроить и вызвать туда (а
тогда в Москву можно было попасть только по вызову) любимую
женщину и начать новую жизнь после развода с первой женой,
конфликты с которой были постоянными и непереносимыми.

Вот письмо моей матери, написанное ею в декабре 1945 года, сразу
после разлуки с отцом:

«Добрый вечер, мой единственный!

Я говорила, что напишу тебе, лишь когда получу твою телеграмму или
открытку, но сегодня почты нет, а поболтать с тобой хочется.
Мне только что было очень одиноко, и снова я почитала
немного твое письмо. Я прочла последние три страницы, наполненные
нежной страстью, а первые страницы, где дело касается моих
действий, я читать не захотела. Слишком больно.

Сейчас ночь. Все кругом спят, лишь я сижу со своей тоской в сердце.
Ночи сейчас такие чудесные — теплые, тихие, лунные.

Рассказать по порядку, что я делала в эти дни?

Позавчера вечером, после того как ты уехал, я устроила себе баню.
Обмылась вся, вступая в новый этап моей жизни — этап великого
целомудрия... Днем была у наших знакомых Х., возвращалась
домой часов в 8 вечера. Пустынные улицы были залиты лунным
светом и напоминали о сладости быть рядом с тобой в такую ночь.

Сегодня у нас начала работать в качестве гинеколога Б. Она мне
кажется очень славной. Мы с ней просидели после работы часов до
семи и, захлебываясь от восторга, говорили о своих
возлюбленных: она — о муже, я — о тебе. Кто меня сейчас так понимает,
как она?

Вот тебе отчет за два дня. Я пишу тебе все очень подробно. Я требую
того же от тебя. Каждое действие, каждая встреча должны быть
точно зафиксированы и сообщены. И — никакой лжи.
Договорились? И, пожалуйста, напиши подробно, любишь ли ты меня еще
так нежно как любил в час расставания — на карасуйской дороге.
Я знаю, твой независимый нрав возмутится такими
требованиями. Я, конечно, шучу. Пиши, мой дорогой, что продиктует твое
сердце. Врачи знают лишь, что оно дистрофично, а я знаю, что
оно горячее и нежное, и единственное, мною любимое.

Будь здоров, Мишуля. Целую тебя, мой любимый, ох, как сильно целую... Твоя Рита.

Пиши чаще. Твои письма будут единственной моей жизнью, помни это».

Отцу было 45 лет, когда остановились его сердце. Оно ведь было
дистрофично. Мать пережила его на 25 лет. Двадцать пять лет
одиночества и самоотверженного труда.

Они встретились взрослыми людьми, много уже пережив. Отец — тяжелую
операцию, опухоль мозга и неудачную первую женитьбу. Мать —
гибель первого мужа в декабре 1941 года, еще до рождения
сына. Отец моего брата был юристом, а значит имел бронь, но
добровольцем ушел на фронт. Сохранилось его последнее письмо,
неизвестно как прошедшее кордоны цензуры. Видимо, в декабре
1941 года даже СМЕРШу было не до порядка. Письмо страшное в
своем отчаянии:

«Ритуля, я не понимаю, что происходит. Мы стоим под Москвой. За
полгода враг прошел полстраны, и теперь мы должны защищать
Москву. Но мы идем с одним ружьем на пятерых. Танков нет,
самолеты гибнут на наших глазах, мы бессильны. Голодно, иногда за
целый день только кружка кипятку. Прощай. Не знаю, увидимся
ли».

Добавьте к этому пулеметы заградотрядов, поливавшие свинцом всех,
кто пытался отступить, и вы поймете, какой ценой страна
выиграла войну.

Продолжение следует.