Проза

Попытка семейной хроники

Все мы странники среди звезд. Мы пришли ниоткуда и уйдем в никуда.
Мы не знаем своей дороги, мы не знаем своего пути.
Единственное, что мы можем — это познать самих себя. «Познай самого
себя — на самом деле означает, что звезды, например, мы можем
тоже, конечно, познать, но это очень далеко от нас. И
поэтому то же самое, столь же существенное, что вытекает из
познания звезд, можно извлечь, углубившись в близкое, в себя. В
том смысле, что мы можем стать людьми. Человеческое появляется
тогда, когда появляется связь с чем-то вневременным. Само
по себе время несет хаос и распад (неопределенность). А если
есть человек, то есть и какая-то упорядоченность». Так писал
великий философ Мераб Мамардашвили. То есть, время и
человек — понятия связанные между собой, хотя в определенной
системе координат время объективно, а человек всегда субъективен.
В познании себя.

Нас множество, и мы похожи, но в этом — познай — мы индивидуальны и
одиноки. Нельзя познать за меня, нельзя понять за меня,
нельзя любить за меня, в этом Я индивидуален, одинок, личностен.
И еще нельзя помнить за меня. Все приходит вместе со мной,
и уходит вместе со мной. Память не сохранится не только обо
мне, но и моя индивидуальная. Но где-то там, среди звезд,
хранится все то, что есть Я. В максимальном пределе бытия мы
связаны с чем-то вневременным и внесущным. Даже зафиксировав
слово, мы забудем его на земле, оставим во времени, но там,
среди звезд, оно сохранится. Недаром порыв евреев к
единобожию так тесно был связан со Словом. Господь сказал, и Авраам
уводит народ свой в пустыню, бросая город и блага его во имя
Слова Божьего. Моисей выводит народ свой из Египта в землю
обетованную, повинуясь Слову Божьему, но оставляет в самом
Египте порыв к Богу Единому.

Согласно общепринятой хронологии, правление Эхнатона,
фараона-мятежника, утверждавшего культ Единого Бога, выпало на 1370–1352
год до н. э. Нетрудно заметить, что другой значительный
прорыв к единобожию — исход евреев из Египта под
предводительством Моисея — удивительно близок к амарнскому периоду как в
пространстве, так и во времени. Исход по иудейским источникам
датируется самым концом 14 в. до нашей эры, либо, по
источникам христианским, серединой 13 в. до н. э. Официальная
история склоняется к последней версии, хотя имеются и другие,
весьма отличные.

Что значит против трех с лишним тысячелетий, отдаляющих нас от
Эхнатона и Моисея, промежуток в 50-100 лет? Мы вправе
воспринимать двух великих подвижников едва ли не современниками.
Реформы ли Эхнатона, о которых его младшие современники тотчас
постарались забыть, вычеркнув имя осквернителя бога Амона из
всех текстов, повлияли на Моисея, выросшего в доме египетского
фараона, или, напротив, четыре с половиной века жившие в
долине Нила бок о бок с египтянами потомки Авраама, Исаака и
Иосифа передали ему веру своих патриархов в единого Бога?

Если следовать теории американского историка Великовского, Эхнатон
жил не в 14, а в 9 веке до н. э., то есть спустя два с лишним
века после Моисея. Тогда понятно, что единобожие,
дарованное Аврааму и Моисею и племени иудейскому, определило реформы
Эхнатона. Тому есть и косвенные подтверждения. Эдип из Фив,
воспетый Эсхилом и Софоклом, и Эхнатон, перенесший свою
столицу в Фивы, одно и тоже лицо. Детали жизни царя и героя
трагедии совпадают во всем. Трагедия написана в 9 веке до н. э.
буквально по следам бурных событий, охвативших Египет.
Великие греки почувствовали в колоссальных политических событиях
индивидуальную драму, личностную. Да, все в мире
предопределено, но в то же время внутренний мир человека есть его
собственное достояние, изменить который не под силу даже Высшему
началу. У Софокла «страдания делают несчастного царя
прекрасным..., но как сатана, терзавший Иова, но не тронувший его
душу, фатум побеждает Эдипа лишь внешне. Внутренне же он
остается свободным; скорби и муки очищают его. Он выразитель
духовного начала, нравственной воли человека». (Ал. Мень).

Предопределенность человеческого бытия и истории прочитывается в
личной жизни отдельного человека и в великих исторических
свершениях и событиях цивилизации, если рассматривать их с верой
в Божественное определение необходимости соединения
тварности и духа. Тогда ни один факт истории, ни одно человеческое
существование не окажется бессмысленным и ненужным;
перестанут вызывать пессимизм и цинизм, свойственные философии
безнадежности.

«И сказал Бог: сотворим человека по образу и по подобию Нашему...»
(Бытие 1, 26).

«И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его
дыхание жизни, и стал человек душою живою» (Бытие гл.2, 7).
И дал Господь Бог власть человеку над всею землею.

Оказалось, что человек свободен, во-первых, а, во-вторых, что
соединение плоти и духа вносит мучительное раздвоение, привносит в
существование человека возможность злой воли, некий порок —
стремление человека не только к добру, но и ко злу. В
мучительной истории человечества везде присутствует борьба между
добром и злом. Бог дал людям множество символов и
предзнаменований, открытий и откровений, ожидая от человека только
одного подвига — победы духа и добра и самосовершенствования на
пути к Богу.

От сотворения мира до Христа был пройден нравственный путь, давший
возможность воплотиться Совершенному в телесном,
несовершенном облике. Но время от первого пришествия до наших дней
наполнено такими грехопадениями, таким злом, что пессимизм бытия
преобладает над духовными надеждами.

Богословие всегда скажет, конечно, что высший акт соединения Бога и
человека — рождение Христа. Однако к такой высшей точке
человеческой истории надо было подойти, доказать Высшему Разуму,
что человек уже не только homo sapiens но и homo moralise.
Вся история древности говорит нам о войнах, рабстве
несправедливости; дальнейшая история человечества только
подтверждает это. Что же подготовило ту великую минуту? Что дало
толчок: здесь и сейчас Высшее соединится с низшим? Конечно,
существовало страстное ожидание евреев, конечно, именно в Иудее
нашлись великие ученики и последователи, но всего этого
недостаточно. Народ, давший миру Моисея, пророков, принесший в мир
Библию, все же не дал миру свободную, гармоничную личность
как образец человека. Бог искал человека и судьбу, которая
бы символизировала Его человеческую судьбу и смерть.

Бог находит такого человека и говорит в душе его. Человек этот жил в
Греции и звали его — Сократ. Если Бог посмотрел на него, то
посмотрим и мы и увидим, что, подражая Сократу, мы можем
приблизиться к истинному человеку. Оттого, наверное, жизнь и
смерть этого великого человека на протяжении двух с лишним
тысяч лет интересует человечество.

«Если обратиться к символам и аналогиям, то исследователи давно
заметили поразительное сходство судьбы Сократа и Иисуса Христа,
а также их добровольной смерти. Оба родились в средней по
достатку семье и имели вполне определенное народное ремесло,
которое получили по наследству — каменщик и плотник. И тот и
другой долгое время были никому неизвестны. Но, поздно став
учителями и проповедниками, быстро завоевали славу и обрели
преданных учеников. Ни тот ни другой ничего не записывали,
предоставляя это ученикам, и, действительно, нашли тех, кто
запечатлел их беседы. Оба были образцом нравственности для
народа, а потому стали опасны для власти и вызвали ее
ненависть. Оба были несправедливо осуждены на смерть, но приняли ее
спокойно, думая о жизни вечной. Конечно, эти аналогии
условны, события наполнены разным содержанием, но они очень
символичны. Сократ, например, считал, что истинная мудрость есть
постоянное умирание для материального мира и что пожертвовать
можно только своим, но не чужим правом. Сократ свою жизнь
сознательно подчинил поискам истины. В устных беседах с
учениками он искал только истину. Культура бесед стала прекрасной
формой общения людей. Беседа изначально присуща людям, как
факт общения, но Сократ довел ее до совершенства, выработал
особый язык философии и искусства, ораторского мастерства и
нравственной определенности». (Ал. Мень)

Выйдя из Ареопага жарким июньским днем, четыре человека отправились
к рыночной площади. Трое из них, простившись с четвертым,
зашагали в сторону моря, а четвертый спокойно пошел домой. По
решению собрания афинского народа, стратеги, проигравшие
войну и укрывавшиеся на отдаленном острове, должны быть
доставлены в Афины и здесь казнены. Против этого решения голосовал
только один человек — Cократ. Вот именно ему и решили
поручить эту экспедицию. Но даже под угрозой смертной казни Сократ
не делает того, что кажется ему несправедливым, поэтому он
спокойно отправляется домой. Та же толпа, которая во время
блестящего царствования Перикла, всегда приветствовала его,
вскоре потребует его смерти.. Наблюдая за всем происходящим,
потрясенный Платон потом будет уверен, что «смешна огромная
толпа, думающая, что она хорошо может судить о том, что
гармонично и ритмично, и что нет». Так появилось первое
оправдание диктаторства. Забыв о человеке, забыли и о Боге, а
заговорили о политике. Ранние сочинения Платона — потрясение
личностью и судьбой Сократа, они пронизаны чувством и теплом.
Поздние работы — холодные рассуждения о политике. Сквозь
историю, философствования, политику, войны и изобретения,
цивилизацию и науку давайте поговорим о человеке, каждый о cамом
себе. Для Сократа человек — мера всех вещей. Но Сократ при этом
имеет в виду разум и знание человека. Высшим проявлением
заботы о людях является разумность человека. Бог, считает
Сократ, виден в своих великих деяниях, но как Он всем этим
правит, остается вне известности. Сознательное следование разуму
бытия — вопреки всем встречным препятствиям — является
ясным, хотя и тяжким жизненным долгом человека перед собой,
грядущими поколениями и богами.

Истинное познание, считает Сократ, исходит от Бога и приводит к
нему. Мерой человеческой добродетели оказывается мера его
приобщения к божественной мудрости. Познание, в свете таких
взглядов, приобретает характер морального действия, нравственного
акта. Оттого так важна забота о душе. Будучи бессмертной,
душа подвергается как совершенствованию, так и порче, в
зависимости от земного бытия тех, кому она принадлежит. Душа вечно
переселяется в загробный мир и возвращается назад, пока не
достигнет совершенства. Эти взгляды настолько отличаются от
собственно эллинистических, что непонятно, почему афиняне
так долго терпели Сократа и провозгласили его умнейшим из всех
людей. Отсутствие бессмертия души, замечает Сократ, было бы
находкой для дурных людей: со смертью души они просто
избавлялись бы от присущей им порочности. Но душа бессмертна, и,
следовательно, неизбежна ответственность человека за свои
дела. Человек, считает Сократ, не может полностью преодолеть
завесу божественной тайны и неизвестности, но и того, что ему
известно, достаточно для нравственной жизни. Так и хочется
спросить, а не читал ли Сократ Достоевского? Один и тот же
вопрос мучает их. Только Сократ решает его с точки зрения
Ума, а Достоевский рассматривает человеческие страсти с точки
зрения христианской веры. Между ними лежит пропасть
цивилизации, которую нужно было пройти, чтобы вернуться к исходной
точке круга.

Уже Аристотель напишет, что душа — лишь совокупность функций,
присущих живому телу, отличительных для живого организма; что люди
оказываются более мудрыми не благодаря умению действовать,
а благодаря тому, что владеют понятием и знают причины.
Дидро утверждает: «Почему я таков? Были причины, почему я
таков... я таков, потому что это было необходимо. Измените все
окружающее, и вы неизменно измените и меня. Родиться, жить и
умереть — значит менять формы... А какая разница — эта ли
форма или другая?». Уриэль Дакоста скажет: « И нет иного
различия между душой животного и душой человека, кроме того, что
душа человека разумна, а душа животного лишена разума: во всем
остальном — в рождении, жизни и смерти — они совершенно
одинаковы, как говорит Соломон: и нет у человека преимущества
перед скотом, потому что все — суета». И только в наше время
определение души не волнует никого... или это кажется в
суете непосредственного бытия?..

Жарким июльским вечером 1911 года в российской глубинке, в черте
оседлости, в еврейском городке Бердичеве играли на скрипке,
били в бубны, посвистывали на флейте; раввин прочитал молитву и
пожелал счастья молодым, а также много детей, чтобы они
радовали душу и украшали дом. Но только странная это была
свадьба. Глаза невесты сверкали огнем, пышные черные волосы,
собранные в высокую прическу, еще больше подчеркивали стройность
ее фигуры, но вот только невесте было 42 года, а жениху
всего 28 лет и он вовсе не выглядел счастливым. Это были мой
дед, которого в нашей семье никто не видел и не знал, и моя
бабка Рахиль, чья страстность, властность, сильный характер,
прочитываются даже на фотографиях. Ей было 16 лет, когда
умерли родители, и на ее руках остались шестеро младших братьев
и сестер.

В конце девятнадцатого века эта молодая девушка сумела не
растеряться, не пойти по миру, а получить специальность массажистки и
повивальной бабки, поднять всю семью на ноги, дать
возможность выжить, получить образование и продлить свой род. Но
молодость ее прошла. И что же? Младшая сестра, достигнув
зрелости и самостоятельности, нашла себе прекрасного жениха. Вот
теперь, когда они выбились в люди и держали шляпный магазин не
только в Бердичеве, Одессе, но и в самой Москве, именно
теперь этот приказчик, получивший образование за границей,
прекрасно играющий на пианино, немного рисующий, сочиняющий
стихи, такой умный, начитанный, утонченный, он должен достаться
Розе? Нет — это ее приз. Сначала должна выйти замуж старшая
сестра, в конце концов, таков древний обычай. И вот теперь
она выходит за него замуж. «Иаков полюбил Рахиль и сказал
Лавану: Я буду служить тебе семь лет за Рахиль, младшую дочь
твою. И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему
за несколько дней, потому что он любил ее...». Через семь
лет сыграли свадьбу. Утром же оказалось, что это Лия... В
нашей семье роль Лавана сыграла сама Рахиль.

А ровно через год, переехав в Одессу, в присутствии Одесского
раввина она потребует от своего мужа расписку, которая до сих пор
хранится в нашей семье, что он, Яков Кобылер, не будет
претендовать на сына, который должен родиться (непременно сын) и
к его воспитанию не будет иметь никакого отношения. Расписка
эта датирована июлем 1913 года, а когда в декабре родился
мой отец, то его воспитывали две женщины — собственная мать и
тетка Роза, которая считала этого мальчика, рожденного от
любимого человека, своим собственным сыном.

Она никогда не выйдет замуж. Всю свою жизнь она посвятит воспитанию
моего отца, а когда он умрет — его памяти. А его мать, моя
бабка Рахиль, отравилась через 40 дней после смерти сына. Ей
было 84 года и она не хотела больше жить. Тетка провела на
кладбище последние пять лет своей жизни и, умирая, вероятно
почувствовала облегчение. Меня же три года, а мне было 9 лет,
после того, как умер отец, держали в своеобразном
заточении: закрытые шторы, ни радио, ни телевизора, мне разрешали
только ходить в школу и читать книги, пока я не взбунтовалась.
Во мне вспыхнул тот бешеный гнев, который был присущ моему
отцу, и портил жизнь этому необыкновенно умному и чистому
человеку. Отец многое не успел сделать: он мечтал увидеть мир,
но умер за железным занавесом, он хотел написать книгу, но
не успел, он хотел уехать в Израиль, но за него это сделала
моя старшая сестра, которая так не хотела уезжать. Она была
тяжело больна. В России начала 90 годов ей не удалось бы
выжить, в Израиле ей продлили жизнь. Выстрадав свою жизнь в
России, там она умирала, примиренная с Богом, еврейка, принявшая
христианство, она была счастлива тем, что обошла все святые
места, и все же, умирая, говорила: «Хоть на день бы в
Россию». Эта любовь к очень неуютной для нас Родине, иногда даже
выглядит странно, а между тем это чувство выворачивает душу.

О, Родина! Твой язык,
что горше меда, слаще терний,
вонзает в горло шип незнания,
а термин знания открыт давно:
я знаю только то,
что ничего не знаю.

Давно известно, что выражение внутреннего созерцания не адекватно
выражению ощущения. За выраженное, воплощенное существует
страшная плата — твое внутреннее ощущение до конца никому не
известно, нет до конца реального опыта духовного бытия: «Мысль
изреченная есть ложь». Одна музыка приближает нас к самим
себе. В ней заключена вся вселенная, все Божественное бытие,
мы еще вернемся к Доктору Фаустусу, чтобы посмотреть, что
такое искусство и что оно делает с нами. Умереть под музыку
полотен Клода Моне, слушая Шопена или Моцарта, читая Пруста или
Достоевского, в последние минуты причаститься и услышать
слова Евангелия. Но смерть, к сожалению, некрасива. Это боль и
грязь. Страшно то, что сестра знала, что умирает, душа ее
долго протестовала, но, смирившись, она приняла смерть легко,
только очень тосковала по России. Странная, противоречивая
страна.

Пожалуй, ни один спектакль не производил на меня столь сильного
впечатления, имел столь решающее действие на мою судьбу, как
инсценировка «Маленького принца» на сцене сельского клуба в
российской глухой деревне на краю казахских степей. В
сорокаградусный мороз маленький зал сельского клуба был полностью
заполнен. Пахло жареными семечками и свежей краской. Я не помню
имени мальчика, который играл одновременно и Принца и Лиса.
Можно говорить о мастерстве маститого актера, о культуре,
традициях, темпераменте и т. д., но как рассказать об игре
мальчика-подростка? Он не перевоплощался, он жил на сцене.

Никакой мастер не в силах так играть, как жил на сцене мальчик с
тонким светящимся лицом. Он был уверен, он знал, что все люди
хотят, чтобы их приручили. Это так просто и почти невозможно.
Помните, Лис говорит: «Узнать можно только те вещи, которые
приручились. У людей уже не хватает времени что-либо
узнавать. Они покупают вещи готовыми в магазинах. Но ведь нет
таких магазинов, где торговали бы друзьями, и потому люди больше
не имеют друзей. Если хочешь, чтобы у тебя был друг,
приручи меня! Если ты меня приручишь, моя жизнь точно солнцем
озарится». И весь зал замер при этих словах. Не потому, что
публика неискушенная, а потому, что этот мальчик так сказал
слова, как не под силу иногда даже великому актеру. Вот почему
моя сестра так скучала по России. Где еще в сорокаградусный
мороз на сцене маленького клуба самодеятельный актер так
сыграет Экзюпери? Или можете ли вы представить философа или
писателя, затерянного в лесной глуши или бесконечных степях,
знающего, что никогда не опубликуется, никогда не увидит своих
произведений или размышлений в печати, но упрямо пишущего в
стол, для себя?

Моя сестра похоронена в Иерусалиме, на православном кладбище в
греческом монастыре, который стоит ближе всего к Сионской долине,
куда Господь придет, чтобы судить всех последним судом.
Увидеть Иерусалим и умереть... В Россию она не успела
приехать...

Продолжение следует