Проза

• Продолжение.
• Продолжение.
• Продолжение.
• Продолжение.
• Начало.

Попытка семейной хроники

Двадцатый век перевернул все понятия, в том числе и понятие о
доме. Сейчас это место, где существуем мы и наша семья. А раньше
— от пещеры первобытного человека до средневекового замка или
крестьянского дома — дом — это то же, что и я. Там жили столетиями.
Все в жилище обретало душу. Недаром говорят, когда человек умирает,
частица его души остается в доме.

Эти старые дома обречены. Их обступают новостройки, квартирный
бетонный «рай», без души и сердца, где жить и чувствовать себя
полноценным человеком нельзя, недаром «новые русские» с таким
фанатизмом и размахом строят себе замки. Нищую Марину Цветаеву
всю жизнь преследовало чувство бездомности. Потеряв в юности свой
дом, свою Москву, свою страну, она напишет в 1931 году в Париже:

Меж обступающих громад —
Дом — пережиток, дом — магнат,
Скрывающийся между лип.
Девический дагерротип
Души моей...

Когда я смотрю сегодня, в 2002 году, на свой дом, меня охватывает
то же чувство.

Из-под нахмуренных бровей
Дом — будто юности моей
День, будто молодость моя
Меня встречает: — Здравствуй, я!

Меня этот дом принял сразу как свою. Там было много мест, где
можно было прятаться, когда плачешь, чтобы никто не видел твоих
слез, там обследованы все чердаки и подвалы, проходы под сваями,
крыши и сараи. Там было любимое корыто, в котором меня купали,
а после купания — обязательный ритуал — мать заворачивала меня
в большое полотенце и читала непременно Лермонтова «Спи, младенец
мой прекрасный...» и «Погиб поэт...». Так навсегда для меня и
осталось: Пушкин — дневной, светлый поэт, его сказки мне читали
днем, они были напечатаны в большой книге с тяжелым переплетом,
а картинки переложены папиросной бумагой, а Лермонтов — поэт ночной,
печальный и всевидящий.

Там посреди комнаты стоял большой круглый стол, под который я
пряталась, когда брат хотел дать мне по голове томом Пушкина за
то, что ябедничала. Его жизнь в этом доме не сложилась, он не
вошел в эту бурную и непростую семью. Матери пришлось отправить
его обратно к бабушке в Черновицы. Сохранилась огромная переписка
матери и бабушки, где они с глубокой нежностью пишут друг другу
о Славе и обо мне.

Я была тихоня и отличница. Первая двойка повергла меня в состояние
стресса. А вот мой брат, всего год проучившись в местной школе,
оставил по себе неизгладимую память.

Слава был сложным подростком, ему предрекали не очень хорошее
будущее. А вышло все наоборот. Его, в полном смысле слова, спасло
небо. В семь лет он поклялся, что будет летчиком, и стал им. Небо
— это его жизнь, он один из немногих людей, о которых я с гордостью
могу сказать: он настоящий мужчина и сильный человек.

Так в детстве оказалось, что я надолго потеряла брата, но обрела
сестру. Не просто сестру, а друга, которого обожала и почитала.
Когда Наташа приходила к нам, а это было два-три раза в неделю,
я вылетала на крыльцо в любую погоду, бросалась ей на шею и целовала
до тех пор, пока меня не оттаскивали от нее. Разница между нами
была в 10 лет, но это не мешало нам играть в детские игры или
вести взрослые разговоры. Наташа была человеком искренним, честным
и любящим. Мы делились самыми сокровенными тайнами, высказывали
самые глубокие мысли. Нет ее писем, нет никаких записей, а между
тем она была человеком ярким, умным, оригинальным. Каждая прочитанная
книга, каждые просмотренный спектакль, выставка, фильм были предметом
ее глубоких и умных рассуждений и переживаний.

В отличии от брата, ей не хватило силы духа осуществить свою мечту.
Когда Наташа окончила школу, а я только первый класс, отец посадил
нас вместе и сказал: Прокляну, если кто-то из вас пойдет в гуманитарный
вуз. Он сказал это, глубоко нас любя. Он настрадался без работы
и куска хлеба в стране, где не ценились ни ум, ни знания, а только
партийная принадлежность и отсутствие записи «еврей» в графе национальность.
Наташа поступила в лесотехнический институт. Человек актерского
темперамента, необыкновенной красоты, переживающий искусство,
как свою собственную жизнь, она не могла стоять за чертежным столом.
В 26 лет она поступала в Щукинское училище. На актерском факультете
ее спросили: «где Вы были раньше?» — и взяли на режиссерский.
Но это были 70-е годы, и с ней сделали то же, что и с нашим отцом.

Поначалу все было хорошо. Уже учась на режиссерском факультете,
она попала на телевидение и два года была счастлива, живя работой,
жертвуя в чем-то личной жизнью, но главой телевидения стал товарищ
Лапин и приказал, чтобы в 24 часа ни одного еврея на телевидении
не стало — и не стало. В том числе и моей сестры, которая была
в таком состоянии, что мы боялись за ее жизнь. К счастью, вскоре
состоялся ее второй брак, представлявшийся очень удачным, но в
итоге оказавшийся несчастливым. Наташа вышла замуж за известного
сценографа Михаила Кунина, человека красивого, умного, светского,
глубоко порядочного. У них было много общего с сестрой — вроде
бы люди нашли свое счастье. Но жить вместе оказалось невозможно.
Бурный темперамент моей сестры и светская холодность Михаила Кунина
просто не могли ужиться под одной крышей, а между тем их связывало
глубокое чувство. Уже через много лет после развода, когда сестра
была тяжело больна, он так много сделал для нее, как могут делать
только самые близкие люди. Да благословит его Господь!

Все это будет потом, жизнь спустя. А пока... Я даже не успела
освоиться в своем, большом для меня, доме, как дом этот сгорел.
Это произошло летом. Я играла во дворе с соседским мальчиком и
услышала крики. Обернувшись, мы увидели, что дом уже полыхает
— стояла жара — отец едва успел вытащить мать и тетку из огня.
Через год, с трудом отстроив дом, отец напишет любимому двоюродному
брату печальное письмо.

«Дорогой мой Мишуха! Я получил твое письмо. Сижу у себя на втором
этаже и печатаю ответ. Руки мои последнее время работают неважно,
и я принужден всю работу свою делать на машинке.

Жизнь моя прошла, как во сне. Потратил много сил и энергии на
создание жилища — все пустое. Тебе не советую строить дом. Последние
силы береги для себя и детей. Теперь идет большое государственное
строительство, частные дома обесценены, а живущие в городе массами
стали получать квартиры.

Сколько горя я пережил со своим домом.. Старухи мои, пусть они
будут здоровы, сначала продали без нужды комнату, потом подожгли
этот несчастный дом, теперь у меня с двух сторон соседи, которые
доставляют мне бездну «удовольствия», и ко всему мне все время
чудится пожар. Нет, Мишуха, не строй дом, пожалей себя самого.
Дети скоро вырастут, поедут учиться, женятся, они сами себе все
приобретут, а нам с тобой довольно будет казенной квартиры и пенсии.

Наши все, слава Богу, немного поправились. Лето всех оживляет.
Только у меня на душе так нехорошо, так грустно, что я с трудом
взялся за это письмо.

Хотелось бы мне тебя повидать, посидели бы, поговорили, правда,
вспомнить нечего, а будущее покрыто мраком. Есть такая книга «Жизнь
во мгле», советую почитать».

Это письмо написано за полгода до смерти, оттого оно такое печальное.
Отец всегда предчувствовал свою раннюю смерть и говорил об этом.
Умер он, когда ему исполнилось 45 лет.

То, куда мы спешим,
Этот ад или райское место,
Или попросту мрак,
Темнота, это все неизвестно,
Дорогая страна,
Постоянный предмет воспеванья,
Не любовь ли она? Нет, она не имеет названья.

«Это вечная жизнь: поразительный мост, неумолчное слово»,— так
Иосиф Бродский продолжил свое удивительное стихотворение.

Предвидение, предчувствие. Оно присуще людям тонким и одухотворенным.
Вспомним удивительные картины поэзии Лермонтова. Не только знание,
когда умру («Но ранняя меня могила ждет»), но и знание, как умру
и где буду похоронен:

Кровавая меня могила ждет,
Могила без молитв и без креста,
На диком берегу ревущих вод
И под туманным небом; пустота кругом.

Действительно, ведь сразу после дуэли Лермонтов был похоронен
в Пятигорске, на склоне горы, вне кладбища. Это потом бабушка
перевезет прах в Тарханы. А само стихотворение написано, как следует
из названия, 11 июня 1831 года.

Существует теория Бергсона, которая говорит, что функция мозга
и нервной системы главным образом очистительная, а не производительная.
Каждый человек в каждое мгновение способен помнить все когда-либо
произошедшее с ним и воспринять все происходящее повсюду во вселенной.
Функция мозга и нервной системы состоит в том, чтобы защитить
нас от переизбытка информации. Если это так, то неудивительно,
что предчувствие, предзнание свойственны тонко чувствующим людям.
Вот еще одно удивительное и печальное письмо отца.

«Дорогая моя!

В моей жизни рыдать и плакать мог заставить меня только один человек
— это ты. Как это странно и печально.

Я пережил этой зимой ужас и надежды, отчаяние и горе, беды и победу,
голод и холод и много другого, что не перескажешь. Но самое большое
переживание было у меня вчера в метро, когда я возвращался после
работы и магазинов домой...

В вагон зашла молодая семья: отец, мать и маленькая девочка лет
трех-четырех с задорным курносым вздернутым носиком. Отец поставил
свой чемоданчик в моем углу, я уступил уютное местечко, а девочка
села на чемоданчик. Мать, очевидно сердитая, осталась у двери.
Тогда отец послал девочку за матерью... Мать-злюка что-то пробурчала
и отослала девочку к отцу. Ребенок подошел, сел на чемоданчик,
отвернул лицо к стенке, прислонился и заплакал... Плечики вздрагивали
и волосики растрепались.

В эту минуту меня охватило такое чувство тоски, горести и отчаяния,
что мне захотелось умереть, только умереть и больше ничего. Представилась
мне моя доченька, целыми днями одна, среди чужих и грубых людей,
без надзора, без режима, без отца, который ее так любит.

Я проклял свою жизнь и себя.

Невольно прошло перед моими глазами все прошлое...

Осенью 1953 года будет десять лет, как мы сошлись. Три года, до
1946 года, мы жили врозь. С 1948 осени по июль 1949 года жили
врозь, восемь месяцев я провел в больницах Москвы — жили врозь,
шесть месяцев ты была на курсах в Одессе — жили врозь. И вот теперь
год, как ты выгнала маму и меня и мы живем врозь. Таким образом,
из 10 лет мы прожили вместе только три с половиной года, и то
плохо. Я далек от мысли, что ты меня любишь и ты мне верна, но
ребенок... Я так люблю мою дочурку и мне так тяжело без нее.

Мозг мой лихорадочно ищет выхода из положения, но, как видно,
мои мысли тебя не тревожат. Я недолго протяну, Рита. Смерть разлучит
нас навсегда. Я думаю, что когда ты посмертно осознаешь, что у
тебя был муж, плохой, конечно (мало зарабатывал, много ел), но
отец, любивший свою доченьку и, может быть, даже нежный и любящий
человек.

Я часто старался тебе представить всю закономерность наших отношений
для бытия, но все напрасно. Но помни, дочь — это для меня все
в жизни, единственный любимый человек на земле.

Моя маленькая жалкая лебединая песнь. Ты счастливее меня. У тебя
есть семья, дети, твои дети... У меня нет ничего, и то, что ты
мне предлагаешь — это вечная неопределенность и беспокойство в
своей собственной семье. Мать и Роза меня уверяют, что будут любить
Славика и сделают все, чтобы было хорошо. Какая горькая судьба.
Как поздно приходит к моим смирение. Если бы это было сделано
в 1947, 1948 годах, все было бы гораздо лучше, и я не мучился
бы столько. Но все люди, которые меня любят, на самом деле никогда
по существу меня не жалели и думали только о себе. А жизнь уходит,
уходит безвозвратно, глупо и навсегда. Вот и у тебя уже здоровье
не то. Я очень волнуюсь за тебя. Ты единственная опора детей и
поэтому береги себя. Не изменяй мне ни с кем.

Сегодня воскресенье... За окном проливной дождь и на душе серая
туча тоски и печали. Понимаешь ли ты это? Испытываешь ли ты что-либо
подобное?

Дочурку мою поцелуй, приласкай и шепни ей, что папка ее обожает,
ее боготворит.

Будь здорова и счастлива и да хранит тебя Бог».

Какое удивительное и печальное письмо! Два человека так любят
друг друга, и все время должны расставаться. Кроме причин общих
— дело врачей-вредителей, аресты — были и причины частные: в семье
отца не могли смириться с тем, что мать пришла со своим ребенком.
Бабка моя обладала характером гневным и бурным и любила только
одного человека в мире — своего сына, моего отца. Но воспринимала
его как собственность, ей принадлежащую. С появлением любимой
жены пришлось смириться, но чужой ребенок... На Славика орали,
топали ногами, били, унижали. Только его здоровая натура помогла
ему отбросить эти переживания детства. А что было делать матери?
Она сбежала из этой семьи в глухую молдавскую деревню, отец немедленно
поехал за ней, они были счастливы, пока бабка не приехала к нам.
Она не могла жить без сына. Она буквально питалась его энергией.
Жизнь без него была бессмысленна. И все началось снова. Тогда-то
мать и выгнала их обоих. И снова письма любви и разлуки. А ведь
моя мать так хотела любить и быть любимой, так умела любить и
хотела, чтобы все было хорошо. Бог дал ей любящего человека, но
не все будет хорошо. В начале их любви какие страстные и теплые
письма пишет мать моему отцу.

Одно из писем 46 года — предзнаменование будущего, того, что будет,
и о чем они не догадываются.

«Мой дорогой и любимый! Прошлая ночь была полна происшествий.
Ночью разбудил меня стук в дверь и крик: “Рита, вставай, театр
горит”. Я кинулась к окну и остолбенела от страшного зрелища:
среди ночной мглы театр горит, как огромный костер, языки пламени
тянутся высоко к небу, искры разносятся далеко вокруг. Начался
пожар часа в три ночи, и к утру его еле потушили. Театр сгорел
дотла — зрительный зал, все костюмерные, все декорации. Остались
лишь второстепенные помещения. Говорят, убытки исчисляются в миллионы
рублей, только на ремонт было потрачено 150 тысяч.

С увольнением пока не получается, но ты не забывай меня и люби
— и все будет хорошо. Мои чувства к тебе останутся неизменными,
даже если судьба разлучит нас (не дай Бог!) на много лет».

Судьба, действительно, разлучала их постоянно, много лет. Но по-прежнему
они молодо и пылко любили друг друга. И пожар тоже повторится.
Дом, сгоревший в июне 1956 года. До сих пор снится мне огонь,
пожирающий все, что мы называем прошлым. Отец так и не смог очнуться
после этого пожара. До конца своих дней будет он писать о своем
доме и об этом пожаре. Дом был местом, где мы все жили, единственным
гнездом, точкой опоры, но он был страшной обузой и напоминал Кроноса,
который пожирает своих детей. Зная это, отец напишет матери в
50-м году трогательное и грустное письмо.

20.9.50 перед вечером Нового года (еврейский Новый год).

«Риточка! Дочурка, родная, жизнь моя в будущем!

Я много передумал за эти дни, много перестрадал, и сейчас, когда
я должен отдать отчет Богу о моих делах и помыслах, я говорю,
что видит Он, как я относился и отношусь к своей семье. Еще в
августе я составил завещание, в котором одну вторую дома я завещал
маме и Розе, а другую тебе и дочери. Но я хочу и стараюсь еще
больше обеспечить вас, еще вернее, и не быть вам обузой... Вот
почему я так стараюсь продать этот дом. И я думаю, что мне это
удастся. Дорогая моя Риточка, трудно в письме все рассказать,
все описать. Дай Бог, чтобы на Новый год, наш, еврейский, вы все
— и я, и мама, и Роза, и дочка наша — все мы были живы и здоровы,
счастливы и чтобы горя не знали.

Моя родная жена, я так люблю тебя и наших деточек, так люблю,
что тебе даже трудно представить. Поздравляю тебя с Новым годом.
Скоро взойдет и первая звезда, и я буду поститься и писать уже
больше нельзя. Целую вас — родные мои, любимые, милые, желанное
мое семейство».

Отец был прав. Дом съел и мою мать. Всю жизнь, с 1953 года, когда
мы приехали жить в Тайнинку, и до дня своей гибели в 1982 году,
почти 30 лет, мать ездила на работу в Москву на электричке. Час
туда и час обратно. За это время в ее детской поликлинике, в центре
Москвы, побывали десятки врачей, приехавшие по лимиту. Они получали
комнаты, потом квартиры, потом устраивались жить и работать, как
им хотелось. На все просьбы матери чиновники неизменно отвечали:
«Вам ничего не полагается. У вас есть дом под Москвой, где вы
прописаны и живете. Ничем помочь не можем». Даже за собственные
деньги ничего нельзя было купить — площадь большая. Какое дело
чиновнику, что пожилому человеку дом не поднять, что на работу
ездить тяжело из загорода на электричке. Как произошло, что 30
лет каждый день она переходила железную дорогу, идя на работу,
и вдруг осенью 1982 года попала под поезд, невозможно представить!
Первые дни, прошедшие после этого, не помню, я была невменяема,
но на 9 день в полудреме мне привиделась счастливая мать, со звонким,
молодым смехом она говорила мне: «Не переживай! Мне так хорошо
здесь!» Значит, для таких людей существует Рай.

Свою семью, как бы трудно не было, отец всегда воспринимал как
святое семейство, разлука с нами была его смертельной болью, подрывавшей
его и так больное сердце. Когда мы приехали в Тайнинку, счастью
его не было границ. Меня он вообще не отпускал от себя, и если
он шел к друзьям поиграть в шахматы, а тогда в поселке собрался
своеобразный шахматный клуб, он непременно брал меня с собой.
Высокий, грузный, он медленно шагал по поселку, вдыхая запахи
травы и сосны, тогда еще росшей во дворах, а я восседала у него
на шее, поворачивая его за уши, мне казалось, что это я управляю
движением. Эта фигура называлась «на слона». Действительно, сходство
слона и погонщика было необыкновенное. Только слон тут был куда
умнее и мудрее погонщика. Меня в 4-5 лет учили играть в шахматы,
читали мне Библию, рассказывали историю, особенно древнюю, давали
слушать классическую музыку. Отец знал, что рано умрет, и хотел
насытить мои дни. Оттого тоска по нему не утихала никогда.

Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.

Действительно, сколько жизней проживаем мы в одном теле? Это неправда,
когда стараются все объяснить изменением возрастного восприятия.
Периоды жизни не только в возрасте и не столько в возрасте, сколько
в приближении к Богу или потере Его, в смене душевного настроя,
иногда от любви к ненависти, от восторга к разочарованию, иногда
в потере души, иногда в ее обретении. Ни один психоаналитик не
докопается до корня нашей души, потому что корень ее не в этом
мире произрастает.

Я вновь листаю пожелтевшие письма. Теперь мать в основном пишет
бабушке или Славику, потому что брата пришлось отправить в Черновицы.
Ни бабка, ни тетка не сдержали своего слова. Опять начались скандалы
и взаимные угрозы. Чашу терпения переполнил тяжкий эпизод, когда
Славик набросился на бабку с граблями — видно, довели. После этого
отец жестоко выпорол четырнадцатилетнего подростка, и последовала
скандальная сцена между отцом и матерью. Через много лет, когда
я спросила у матери: «Как же ты могла отправить сына»? — она ответила
мне: «Выбор был небольшой — либо оставить без отца одного ребенка,
либо двух».

Теперь полетели письма от моей матери в Черновицы — к бабушке
и Славику. Вот письмо, написанное в марте 1958 года, за несколько
месяцев до смерти отца.

«Дорогая мамочка!

Прости, что долго не писала тебе. Зима какая-то невезучая у нас.
В феврале наша девочка сломала ключицу, но сейчас уже, слава Богу,
все в порядке. Представь себе, сколько мы пережили. К счастью,
это один из легких видов переломов, которые заживают за 10–12
дней. Сейчас я вот уже две недели болею, десять дней была высокая
температура, но сейчас я поправляюсь и думаю скоро выйти на работу.
(Этот грипп заставил мать сделать аборт. А до болезни меня все
спрашивали — хочу я братика или сестричку). Миша тоже чувствовал
себя неважно, но теперь уже начинает поправляться. Теперь, когда
все невзгоды позади, мы решили написать тебе письмо. Печатаем
его на машинке, которую Миша недавно приобрел для своей работы
(отец всю жизнь мечтал написать роман о своей семье, но Бог не
дал ему на это время).

От вас давно нет писем, и это нас очень беспокоит. Ты тоже часто
болеешь гриппом, падаешь, а в феврале были сильные гололедицы.
Береги себя. Мамочка, Славины пенсии лежат у меня, но я никак
не могу выбраться за покупками в связи со всеми перипетиями. Слава,
наверно, совсем без обуви. Почему он ничего не пишет? Очень рада
за него, что получил паспорт, какой хотел. Ему с ним легче будет
в жизни. (Поскольку отец брата был русским, Слава выбрал себе
именно эту национальность, что по тем временам было немаловажно).

Дочурка — хорошая девочка, довольно толковая в учебе, хотя и не
отличница. Учительница ее любит.

Как дела у Славы в школе? Как ваше здоровье? Привет всем родным
и близким. Целуем. Рита. Миша».

В ответ брат напишет по-юношески деловое письмо.

«Здравствуй, дорогая мама!

Извини, что долго не писал, ты ведь знаешь своего Славку! У меня
дела идут неплохо. По-прежнему ругаюсь с бабушкой на вечные темы:
«Почему поздно пришел?» и «Как ты со мной разговариваешь!» Я все
время собирался написать тебе письмо и все время забывал. В школе
все по-старому, ну чуть-чуть лучше. Теперь на твою голову: чуни,
чуни и никаких гвоздей! А то гвозди моих старых продырявили мне
все пятки, так что хожу почти что на носочках. Во-вторых, не можешь
ли ты купить моему другу костюм, такой же, как купила мне? (Это
была постоянная забота брата о друзьях, иногда в ущерб собственной
семье). Можешь меня поздравить. Из меня выходит неплохой автослесарь.
На авторемонтном заводе я работаю на разборке, работаю почти самостоятельно.
Работаю также в авиакружке и жду субботы, чтобы пойти на танцы.
В Черновицах мы живем от воскресенья до субботы.

И еще одна просьба к тебе — что-нибудь почитать, или я умру от
скуки. У нас все хорошо, все живы-здоровы. Привет всем. Да, не
форсите своей машинкой, а то возьму и нарисую, да, нарисую такое
письмо, что на стенку повесишь! Девица нехай учится — мать уже
не сможет на старости лет кормить ее, как меня.

Good bay. Black Smite. Славочка».

Естественно, что каждое лето мы проводили у бабушки. Не забуду
эти бесконечные поля пшеницы и ржи с синими вкраплениями васильков,
избы, крытые соломой, купола Киева, едва видимые с вокзала, на
котором поезд стоял тогда два часа, а мы встречались в это время
с сестрой отца. А в Черновицах у бабушки была огромная комната
— метров 40, бывшая зала богатой квартиры. Остальные комнатки,
поменьше, занимали другие семьи. Получилась большая коммунальная
квартира в одной. Но у бабушки был еще балкон, примыкавший к комнате.
Даже не балкон, а лоджия, метров на 10. Там мы с мамой спали,
когда приезжали летом. Ах, какие звезды на Украине! Нигде в мире
нет такого мягкого черного неба и таких огромных, близких звезд!

Тиха украинская ночь,
Прозрачно небо, звезды блещут...

Конечно, тут же вслед за нами полетело письмо от отца.

«Дорогая моя Риточка!

Через четыре дня я уезжаю в санаторий. Очевидно мы увидимся не
ранее 2-го сентября. Когда я садился писать, то хотелось столько
тебе сказать, а теперь все мысли как-то спутались, и в голове
все смешалось. Начну с второстепенных, а может быть первостепенных
событий... Первого августа (это 1958 год) приезжала Поля (двоюродная
сестра моей матери). К нам она не заехала, а прямо последовала
на Киевский вокзал, куда я ее проводил. Ее приезд оставил у меня
неприятный осадок.

Я поехал ее встречать в одной шелковой рубахе без пиджака, в серых
брюках и легких сандалиях. За 15 минут до прихода поезда начался
ливень тропический, продолжавшийся три часа... Я промок до нитки...
Встречаю ее в таком виде и предлагаю поехать к нам, но она сказала,
что должна сегодня попасть на Киевский вокзал. Я ей объяснил,
что лучше поехать кишеневским поездом на следующий день, чем сейчас
бежать на киевский и делать в Киеве пересадку. Мы взяли такси
и поехали на Киевский вокзал, хотя я объяснил, что провести ночь
вместе с ней на вокзале не смогу».

Далее идут еще ряд неприятных эпизодов, связанных с болезненным
и провинциальным восприятием этой женщины. Все это можно было
бы опустить. Но дождь, в который попал отец, три часа в мокрой
одежде... Каково это для человека с больными легкими! Через полгода
он заболел тяжелым воспалением легких и скончался. Какую роль
сыграл тут летний ливень? В конце отец пишет:

«Стоят чудные дни. Я сделал душ. Ты будешь довольна. Ты не представляешь,
как я истосковался по тебе и дочери. Почему ты мои письма и телеграмму
не получила — не понимаю... Целую тебя, доченьку, бабушку, привет
Блек Смиту. Твой Миша.»

Не успели мы приехать, как отец уехал в санаторий.

«Дорогие мои! Вы уже получили мою телеграмму и знаете, что места
тут неважные. Рядом железная дорога, базар и прочее. Лес далеко.
Надолго я тут оставаться не намерен. Скука ужасная!

Но я себе устроил режим: спать и никаких гвоздей! Дождь льет каждый
день. Все сидят в своих номерах. Дорогая Ритуля, я очень волнуюсь,
подробно напиши как твое здоровье, как твои дела. Целую. Миша».

Это одно из последних писем отца. Через полгода его не стало.
Он похоронен на кладбище за Жимгаровским прудом, на окраине Москвы.
Через 25 лет там же я похоронила и мать. Кладбище находится прямо
напротив того места, где когда-то стоял дом моей сестры Наташи.
Ее могила далеко отсюда, в Иерусалиме... Скоро закончится и моя
дорога. Встретимся ли мы все там, в ином мире, узнаем ли друг
друга?

На земле они так нежно
Любили друг друга,
Но, встретившись в мире
Ином, не узнали друг друга.
Все мы странники среди звезд. Что ждет нас в той дальней невозвратной дороге?
Не до смерти ли, нет,
Мы ее не найдем, не находим.
От рожденья на свет
Ежедневно куда-то уходим,
Словно кто-то вдали
В новостройках прекрасно играет.
Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает.

Оглядываясь назад и думая о людях этого страшного и прекрасного
времени, всегда задаешься вопросом, почему они сохранили такую
чистоту, такую силу любви? Какая доля нравственного содержания
была утеряна нами и последующими поколениями? Почему стерлись
границы между добром и злом, и чем мы будем расплачиваться за
эту утрату в мире ином?

Мое детство было освещено светом большой любви. Когда два санитара
уводили отца, чтобы положить в «скорую» и отвезти в больницу —
он был большой, грузный, донести его не могли — он повернулся
и сказал: «Живи, радуйся жизни и помни меня». Теперь могу ответить
словами одного из рассказов Ивана Бунина. «Я пожила, порадовалась.
Скоро приду».

Значит, нету разлук.
Значит, зря мы просили прощенья
У своих мертвецов.
Значит, нет для зимы возвращенья.
Остается одно:
По земле проходить бестревожно.
Невозможно отстать. Обгонять — только это возможно.