Онтологические прогулки

«Весь мир – театр», «жизнь – игра», – эти литературно-поэтические
гештальты, характерные для последних четырех веков «эпохи
модерна», стали упорно торить дорогу в область философии,
особенно после трактата Й. Хейзинги «Homo ludens. Опыт игрового
элемента культуры»
. Название трактата с очевидностью выражает
претензии автора на новое понимание Человека: Homo ludens
ставится на место Homo sapiens, а “игровой элемент”
рассматривается не “в культуре”, а – дословно – “культуры”, то есть как
атрибут культуры, если не ее субстанция, quinta essentia. В
содержании работы Й. Хейзинги субстанциолисткая роль игры для
культуры, намеченная еще работами Г. Шурца
,
М. Лацаруса, К. Гросса, идет под знаком крещендо, и только
скромное слово «опыт» в подзаголовке культурологического
бестселлера не позволяет игру ввести в символ веры наук о
культуре. Однако, это на Западе. В России западные идеи от
скромности не умирают, напротив, как отмечал Н. А. Бердяев
, они не знают
никаких ограничений. То, что на Западе намек, гипотеза,
предположение, в России принимается за установленную истину. Так,
например, в монографии Т. А. Кривко-Апинян «Мир игры»,
прекрасной по части реферативного изложения, игра проецируется на всю
культуру так, как будто бы речь идет об установленном
факте. И в самом деле, версия об игровом характере культуры, о
всеохватности игры радует сама по себе, аффективно подтверждая
ее правдоподобие. Но, по замечанию Л. Леви-Брюля,
«правдоподобное редко бывает истинным».

Если посмотреть на культуру сквозь призму игры, то эффект
вездесущности игры будет неотразимым, – правда, в силу тех же причин,
что и детская забава смотреть на мир через цветные очки:
тогда «оранжевое море» и «оранжевая мама» обеспечены. Можно так
же смотреть на культуру через очки других цветов:
«система», «структура» или даже «организм», – и опять будет тот же
вдохновляющий эффект «всеобщности», «типичности»,
«универсальности», «смысловой глубины». Все – «игра», «система»,
«организм», – правда, за этими высказываниями стоит позиция
присутствующего в наличии «наблюдателя», причем такого, для
которого артефакты равны фактам, апперцепция – перцепции, а
«вторичные качества» – «первичным». Между тем, принципиальная
позиция философской методологии в том и состоит, чтобы не
поддаваться на провокации «наблюдателя» с цветными очками на носу.
Простейшее правило на этот счет – методично менять очки,
чтобы не привыкать к монохромии одного метода. Как говорили
римляне, «бойся человека, прочитавшего одну книгу».

Усомниться в игровой природе культуры принуждает уже понятие
«техника». Греческое «технэ» – хитрость, уловка, обман, – кроме
«игрового элемента» содержит и многие другие, включая мораль. И
каждое из значений греческого «технэ», с учетом
бесчисленных коннотаций, можно ввести в ранг субстанционального
«элемента культуры». Конечно, не следует поддаваться этой
провокации, хотя бы таким путем и можно получить серию блестящих
опусов.

Понятие техники в его отношении к культуре много плодотворнее
понятия игры, поскольку в технике наблюдатель выносится за скобку,
и остается природа против природы. Техника элиминирует
наблюдателя, в то время как игра без него немыслима, даже если
этим наблюдателем будет сам игрок. «Природа против природы» –
это далеко не то же самое, что одна футбольная команда
против другой, или партия против партии, войско против войска.
Конечно, говорят «волна играет», «играют блики», «пианист
играет», однако слово «игра» здесь не принципиально, его можно
заменить на другие выражения: «волна бьется», «блики
сверкают», пианист исполняет произведение. Граммофон не играет
пластинку, хотя мы так говорим; да и пианист «не играет». Язык
не делает различия при употреблении слова «игра» в отношении
природы и культуры, – и это может свидетельствовать как об
«универсальности» игры, так и об условном, произвольном
отношении игры к природе и культуре. То, что игра условна в
отношении природы, кажется очевидным. То, что игра условна и в
отношении культуры, не столь очевидно, поскольку игру и
культуру объединяет наличие субъекта. В субъекте игра и культура
мимикрируют друг в друга, порождая видимость взаимного
синкретизма.

В технике, в отличие от игры, нет видимости, нет мимикрии, нет
синкретизма. В технике природу обманывают природой, причем
обманывают с гордостью платоновского Сократа, доказывающего, что
обманывать врагов – хорошо (а выбалтывать правду врагам –
плохо), но хорошо и друзей обманывать – спасая их от дурных
поступков, например, самоубийства. Если продолжить линию
сократического диалога, то случаи, при которых обманывать все-таки
нехорошо, останутся в явном меньшинстве. Врачи обманывают
больных по законам врачебной этики, а педагоги обманывают
детей по законам педагогической этики. А сколько еще «этик»
можно насчитать в культуре?

В технике человек создает агрегат, машину, которая может работать
без него, человек отходит в сторону, как будто он тут ни
причем. Бензин горит, поршни движутся, колеса вертятся. Это может
быть удивительно, забавно, даже смешно, но это не игра. Это
обман. Обман природы природою, с человеческим участием. Но
такой же – или подобный – обман может совершаться и без
человеческого участия. Примером может быть то, что называют
«организмом». Организм можно назвать, несмотря на явный
оксюморон, «естественной техникой». Если обман природы природою
совершался с человеческим участием, то говорят о «механизме», а
если без человеческого участия, то говорят об «организме». В
обоих случаях «обман» переходит в разряд онтологических
сущностей. И вот интересная деталь: там, где обман, всегда
тенью бежит «игра». Тенью.

Онтологический обман для философии не новость. Пожалуй, самый
серьезный вопрошатель, цинично-серьезный – это религиозно
настроенный Р. Декарт: «Я должен исследовать, как только к тому
представится случай, существует ли Бог, и если Он существует, то
может ли Он быть обманщиком». Не следует вменять в вину
Декарту аморальность этого вопроса, поскольку «обман» для
Декарта есть вопрос физики, математики и физиологии. Введенное
Декартом представление о психофизическом параллелизме имеет
два решения: 1) есть две субстанции: мир мышления (сознание, –
одна субстанция) и мир протяжения (вселенная, другая
субстанция), – они согласованы между собой потому, что нет обмана;
2) но, может быть, обе субстанции – это СОН, – если обман
все-таки есть. Интересна ремарка М. Монтеня, высказанная еще
до рождения Декарта: «Те, кто сравнивал нашу жизнь со сном,
были более правы, чем им казалось». Декарт занимался науками
– на тот случай, если мир создан без обмана, и философией –
на случай обмана. Но и в науке великий философ сохранял
«доминанту обмана». Декарт занимается оптикой: мнимыми
изображениями, преломлением света; в математику вводит понятие
«переменная величина», в физиологию – понятие «рефлекс» (блик,
отсвет, отражение), в методологию науки – понятие «интуиция».
Наличие научной интуиции, апробированной на математике,
вынуждает мыслителя все-таки предполагать вероятность обмана в
онтологии природы. Перефразируя одного из семи мудрецов
античности, Анахарсиса Скифского с его знаменитой фразой «рынок
есть место, нарочно предназначенное для обмана», можно то же
самое утверждать в отношении природы: это место, нарочно
предназначенное для обмана. И техника более чем уместна в мире
природы.

Человеческая природа: как организм, физиология, психика, культура, –
предполагает обман в «степени N». По замечанию Б. Паскаля,
«человек – это сплошное притворство, ложь, лицемерие не
только перед другими, но и перед самим собой». Психоаналитические
исследования З.Фрейда
придали мыслям Паскаля о человеке вполне конкретный
вид. Тело человека обманывает своего хозяина, равно как и
наоборот. Диалог обманщиков длится всю жизнь, а смерть
обманывает их обоих. И все это – не игра: мучение, от болезненного до
сладострастного. Обман в человеческой жизни – не только
норма диалога души с телом, но и ценность воспитания и
самовоспитания: «…тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий
обман», – пишет А. С. Пушкин, или: «Ах, обмануть меня не трудно! Я
сам обманываться рад!».

Но самый интересный вид обмана, банальный, наивный, детский – это
техника. В технике человек обманывает природу как дурочку.
Водит ее за нос. Кукловодит ею, и природа все терпит. Потому
что сама такая! Если бы озвучить отношения внутриприродных
частиц и агрегатов по примеру песни В. Высоцкого
«Як-истребитель», получился бы интересный язык на пересечении детских
дразнилок, военного юмора, коммунальных перебранок и мещанских
реплик Шарикова из повести М. Булгакова "Собачье сердце».
Протон «поймал на орбиту» электрона, а электрон «поймался» (две
бестии) – получился атом. Человек хитростью разорвал их
«порочную связь», и получил «энергию». В технике природы простые
правила: кто обманул, тот получил «энергию», а кого
обманули, остался с «инерцией». Протон обманул электрона, связав его
своей орбитой, – добыл энергию. Но и электрон, дав себя
обмануть (это тоже обман, женский), приобрел энергию. Двойной
обман – двойная энергия. На ту беду – человеческая хитрость,
как у лисы в сказке «Колобок», – и атомная энергия колобков
из микромира в кармане человека, а протон с электроном
оказываются свободными в качестве вон-исходящего «излучения».
Была избушка лубяная, а стала ледяная – для летящих в мировом
пространстве протонов и электронов с присущей им «мерой
инерции» и остатками энергии. Интересно, что философские
пристрастия к языку всего ХХ века так и не привели к анализу
разговора человека с техникой и природой, которые практически
ведутся без всякого оглядывания на фетишизм или идолопоклонство.
Водитель автомобиля разговаривает со своим «скакуном» –
чтобы тот не обманывал его ожиданий. Боец разговаривает с
ружьем, разбирая его перед боем, рыбак – с рыбой («Старик и море»
Э. Хэмингуэя), пожилой человек – с трупом павшего любимого
коня (Р. Гамзатов). Есть жанр разговора, в котором разговор
ведется между человеком и природой, причем это не монолог,
поскольку речи природы (организмом и механизмов) проговариваются
человеком. Не только человек говорит языком, а язык говорит
человеком (расхожая фраза ХХ века), но и природа говорит
языком человека. «Музыка небесных сфер» Пифагора придает этому
языку еще и песенный характер, от частушки до оратории.
Мифологический архетип разговора человека и природы – это тема
Обмана и его сотворенной противоположности, которой является
Дружба. Война и вражда, противопоставляемые дружбе, это тот
же обман под другими именами, они лишь коннотации обмана.
Гераклитовское «война – отец всего и царь» не предполагает
никакой дружбы или мира, поскольку берется в архетипе обмана,
который в природе абсолютен, безотносителен.

Синергетика занимается проблемами «порядка из хаоса», но в чем
«принцип порядка»? Какова форма «аттрактора», его «архетип»? Так
называемый «органический мир» прекрасно демонстрирует суть
порядка и первоформу аттракторов: обман. Обман пищевой, обман
пространственный. Паразиты просто профи обмана, это
обманщики обманщиков. Для них инволюция – эволюция. В органическом
мире кто обманул, тот съел, подрос, запас энергию, при
необходимости усложнился в очередном метаморфозе. «Смертью друг
друга живем», – заметит плачущий Гераклит. Чем больше обмана,
тем меньше энтропия, и тем больше, соответственно,
информация. Обман, в таком случае, есть дезинформация, но такая,
которая порождает и питает «информацию». Дезинформация
конструктивна, она, в отличие от информации, не в знаке, а в
десигнате. Эволюция выступает как нарастание обмана. Что же тогда
такое человек как венец эволюции? И цивилизация – венец и
конец человечества (О. Шпенглер)? Обманутое человечество –
смертью своей истории – означает торжество природы над техникой.
И торжествование природы над человеческой историей принимает
глумливый вид: ее, истории, не было. То был сон. Обман
циничен, но цинизм – это и есть главная философия природы,
разделяя которую развивалась цивилизация. Как точно отмечал
А. Глюкман в работе «Цинизм и страсть», «…сила Греции,
впоследствии Запада, состоит в том, что они сумели откровенно признать
неизбежность цинизма» (Проблемы человека в современной
религиозной и мистической литературе. М.,1988, с.187).

Однако, цинизм человеческой истории, ее бытия-в-природе, не есть
Правда истории, не есть ее Смысл. Антропология имеет право на
существование именно потому, что человек не во все игры
природы играет и не во всякую игру дает себя втянуть. Там, где
человек играет, он идет на поводу у природы и там до цинизма
один шаг. «Человек играющий» – человек, обманывающий и
обманутый, – есть человек циничный, осознает он это или нет. Есть
скрытый смысл в сакраментальном высказывании Пьера Бомарше:
«Честные люди любят женщин, обманщики обожают их». Обманщики
обожают… В этих оппозициях понятия «честные люди» и
«обожание» не пересекаются. Боги обожают, люди любят. Честные люди
не позволяют себе «обожать», не отдаются игре под названием
«погоня за юбками». Любовь – сильная страсть, но страсть
человеческая, а обожание – амурная игривость, ветреность, игра
случая. Амурность ветреных женщин действует и на «честных
людей», только они проявляют строптивость, ведут себя
«наоборот» правилам амурной игры. Слово Антропос, между прочим,
может быть переведено словом «наоборот», «тропос» – оборот,
поворот, тропа, «ан» или «ана» – приставки со значением «в» или
«на». Но как бы не переводить это слово, как «существо,
идущее вверх по тропе (извилистой)», или «оборотень», или
«существо-наоборот», антропос означает оппозицию природе по
какому-то основанию. По какому? И вот деталь: человек, как бы он
не поступал практически, но имеет «мораль»: честность это
«хорошо», обман «плохо». Даже римляне осудили Овидия за его
максиму «женщин обманывать всегда хорошо». Наличие совершенно
косной, над-личной и над-историчной морали приводит к
странной коллизии: Правда не совпадает с Истиной. Ибо по истине
обман природен, и кто обманывает, тот запасает энергию,
повышает информацию, у того, в конце концов, будут сила и власть.
«Человек играющий» энергичен и идет по пути Истины. Да, чего
же боле?! А боль состоит в том, что есть не только «человек
играющий», но есть и другое: это им, Человеком, играют, его
пользуют, и делается это не очевидно, да так, что можно было
бы и не замечать того, что обидно для самолюбия. Но если
такое случится, если человек соглашается на то, чтобы им
играли, его пользовали, то с этого момента он отходит от Правды.
Антиприродное в человеке есть честь, честность, мораль
благородства. Это вещи, в которых примесь обмана превращает их в
противоположность. В честность нельзя играть, для
благородного человека невозможен парадокс «я лгун»: он не согласится
на эту фразу, не сыграет в игру, в которой проигрыш обеспечен
самим участием в ней. Парадокс «я лгун» – это парадокс
именно «человека играющего». У «честных людей» другие парадоксы,
например, «без вины виноватый» или «любите врагов ваших».

Один из законов Солона гласил: «Кто выколет глаз одноглазому, тому
выколоть оба». И в этом звучит природная справедливость,
обидчик и жертва должны оказаться равно слепыми. То же у Моисея:
«Око за око, зуб за зуб». Но не то же у Христа: «Вы
слышали, что сказано: «око за око, и зуб за зуб». А Я говорю вам:
не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою,
обрати к нему и другую». В этой заповеди нарушаются
организменные правила природы, человеку не дозволяется втягиваться в
игру природных сил. Антропосу должно остаться вне игры, чтобы
остаться в культуре. Культура и игра расходятся между
собой, как правда и истина, добродетель и вежливость, благодать и
закон. Закон, конечно, есть «игра»: прокуроры и адвокаты,
преступники и судьи, тайное и явное, преступление и
наказание, – вот неполный перечень «игроков». Благодать в
противопоставлению закону (митрополит Илларион) тоже касается
регулирования человеческого поведения, но без всякой игры. Играют
бесы, искушая – вот где настоящий «мир игры».

Человек культурный, а не «играющий», тоже играет. Но только в те
игры, которым время, место и граница. Игра есть явление не
только поверхностное, но абсолютно поверхностное, как глобус.
Место игры – на поверхности жизни, в ее явленности. Играют
дети, играют учащиеся, играют в часы досуга взрослые.
Поверхность жизни (ландшафт О. Шпенглера), как и поверхность
человеческого тела или поверхность Земли, это единственное
пространство, где протекает природная жизнь. При хорошем климате
человек не занимается подземножительством и не тревожит недра
Земли. Здорового человека мало интересует, что у него внутри,
под кожей. Человек снаружи своего организма разворачивает
культуру снаружи Земли: они встречаются снаружи своих тел. И в
этом наружном протекании жизни игра ограняет поведение до
его искрометности. Игра эстетична, картинна, феерична. Но это
не суть культуры, и не ее жизнь.

Что значит пища без соли? Но соль не пища. Соль вообще
трансцендентна пище, ею нельзя насытиться ни в какой мере. Ту же роль,
что и соль, играют специи. Соль и специи выводят пищу за знак
природы и ведут к трансцендентному, к сверх-минимуму жизни,
к той целостности, в которой уместна игра. Игра сама
выступает как избыток целостности и трата этого избытка. Как соль
добавляется к готовой пище, так игра добавляется к культуре.
Приправой.

Избыток целостности не столь болезненно-мучителен, как ее
недостаток, но, тем не менее, не выносим. Избытком целостности
страдают дети: и они хотят стать взрослыми. Избыток целостности
давит на провинциала неопределенностью желаний: «Чего-то
хотелось, – писал М. Салтыков-Щедрин, – не то конституции, не то
севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать». Избыток
целостности мучает молодежь до женитьбы-замужества. Избыток
целостности абсолютен в культуре и почти отсутствует в
цивилизации. Пути реализации избытки целостности могут быть самыми
различными, от «русской рулетки» до игры в ее развлекательном
виде. Возможно, что игра есть лучшее средство культуры по
нормализации целостности, по растрате ее излишков. Но тогда что
такое игра в обществе разорванных ценностей, «одномерного
человека» (Г. Маркузе), «дегуманизации искусства»
(Ортега-и-Гассет), всеобщего «отчуждения» (К. Маркс)? Что такое игра,
посредством которой добиваются целостности вместо того, чтобы
посредством игры от нее избавляться? Это игра в игру. Это
игра «в игру игры», – и так до бесконечности. Конечно, игра в
игру вместо игры представляет собой закат культуры, ее фарс.

Неигровой характер культуры диктуется абсолютным ограничением игры в
отношении психотехники. Нельзя разыграть танец на
раскаленных углях без максимально серьезного «вхождения в роль»,
точнее – вхождения в транс. Нельзя уснуть понарошку (аналогия
парадоксу «лжец»). У сна не игровая природа. И сновидения не
есть игра, не есть «небывалые комбинации бывалых впечатлений»
(Сеченов И. М.) подобно игрушке «калейдоскоп». Сон есть
природное трансовое состояние, но трансовые состояния имеют и
искусственное происхождение – техники трансовых ритуалов или
медитаций. Конечная цель трансового ритуала в первобытной
культуре – экстаз (R. Lee; M. Eliade,), а конечная цель экстаза в
области религии – видение (E. Arbman). Видение, достигнутое
в состоянии экстаза техникой трансового ритуала, дает начала
двум ипостасям культуры – мифу и символу. Символ закрепляет
видение после выхода из транса, миф пересказывает видение
языком символов. Культура разворачивается в метаморфозе
«символических форм» (Э. Кассирер) от возникновения языка жестов и
речи до высокого искусства, между которыми встраивается и
игра. Только к ипостасям культуры: ритуалу, мифу, символу, –
игра в принципе не имеет никакого отношения. И только
апостериори, задним числом или задним умом, можно усмотреть в
ритуале, мифе, символе некий «игровой элемент культуры»
(Й. Хейзинга).

Для того чтобы определить место игры в культуре, необходимо принять
во внимание соотношение разных планов бытия, известных под
самыми разными именами. Ограничимся авторами, признанными
мэтрами культурологии. Освальд Шпенглер: «Я отличаю идею
культуры, совокупность ее внутренних возможностей от ее
чувственного проявления в картине истории как достигнутого уже
осуществления…Культура – это первофеномен всякой прошлой и будущей
мировой истории» (Шпенглер О. Закат Европы. Т.1. М.,1993.
С.262). В культуре как первофеномене много транса, экстаза,
ритуала, мифа, символа, но совсем нет игры. Напротив, в
картине мировой истории игра имеет универсальное значение, в чем
Й.Хейзинга прав. Другое дело, что Й. Хейзинга претендует на
выявление роли игры в культуре, а не в истории, – с чем
согласиться невозможно. Ролан Барт в своем культурологическом
анализе различает произведение и текст. Произведение дано на
поверхности, текст стоит за произведением, он должен заново
создаваться самим читателем. В произведении идет игра
(персонажей, сюжетов, жанров), в текст «погружаются», «вживаются» «с
головой», не помня себя. Текст есть скорее работа, чем игра.
На уровне текста нельзя играть в чтение как нельзя играть в
сон. Противопоставление произведения и текста у Р. Барта,
или аналогичное противопоставление фенотекста и генотекста у
Ю. Кристевой, еще раз способно продемонстрировать те сферы,
куда игра не допускается, но именно эти сферы и имеют прямое
отношение к культуре. Про игру можно сказать, определяя ее
место в отношении культуры, что это произведение, но не текст,
история, но не первофеномен культуры, фенотип, но не
генотип, витамин, но не ген. Игра есть избыток целостности и один
из способов растраты этого избытка, в то время как культура
созидает и удерживает целостность человека в его внеигровом
(трансовом и моральном) становлении. Игра и культура
укоренены в разных мирах, и если они способны совпадать друг с
другом, то лишь в одном-единственном случае: когда целостность
(столь редкая и желанная) сама становится невыносимой.
Сверх-целое низводится игрой до целого, и тогда культура
торжествует свою победу. Игра иногда делает за культуру ее работу, и
тогда с ней можно дружить. В других же случаях игра
профанирует мораль, духовность и подменяет культуру ее игровыми
суррогатами. Применительно к такому случаю Эпикур давал дельный
совет: «От всякого воспитания, о радость моя, спасайся на
всех парусах!»

– Л. Леви-Брюль "Первобытное мышление"

Предыдущие публикации:

– Этно-филологический этюд о слове "раз". (14/01/02)