Онтологические прогулки

«Ничто в жизни так не воодушевляет как то, что в тебя стреляли и промахнулись»

(У. Черчилль)

Существует, особенно в пору детства и юности, естественное чувство
неприятия старости. Мне вспоминается один случай, рассказанный
директором спортивной школы (А. Г. Дворянских). Тренер набрал
в команду юных футболистов десять семилетних мальчишек, а одиннадцатого
взял девяти лет. Как-то раз семилетние разговаривали между собой:
«…стоит с нами в одном ряду (это про мальчика девяти лет), а у
самого-то лицо старое-старое…». Вот так, «со свиным рылом да в
калашный ряд». В эпоху древнегреческой калокагатии ¹ старым
тоже лучше было не стоять в одном ряду с теми, у кого молодое
лицо и тело: Старость, наряду с Болезнью и Трудом составляет свиту
бога смерти Танатоса, поэтому старый – живой символ Смерти.
Из этого мифа следуют вполне практические выводы. Во-первых, стариков
лучше избегать в делах и общении; во-вторых, каждый должен как
можно дольше отдалять от себя старость, то есть молодиться разными
способами. В фольклорной традиции имеют место подбадривающие поговорки:
«в сорок пять – баба ягодка опять», – или, как говорят
французы, «до сорока пяти лет женщина только подросток». Однако,
есть поговорки и урезонивающие: «старую собаку не батькой звать».
Хорошую услугу для тех, кто не желает расставаться с молодостью,
оказывает биохронология, в рамках которой существуют строго научные
методики определения биологического возраста, который почти никогда
не совпадает с календарным. Есть люди, которые в шестьдесят лет
имеют биологический возраст сорокалетних, точно так же можно в
сорок лет быть шестидесятилетним. Однако я веду речь не о возрасте
(в возрасте все относительно), а о старости, о той старости, когда
глаза плохо видят и уши плохо слышат, когда нечем жевать, а склероз
ставит в смешное положение, когда лицо лучше не разглядывать,
а тело следует прятать в костюм (свободного покроя).

Впрочем, жизнь иногда приводит поучительные примеры приятия старости.
В Западной Сибири, в местах освоения газовых и нефтяных месторождений,
построили молодые города. На заработки съехалась молодежь со всей
страны; начинали с нулевого цикла. Когда города построили, оказалось,
что население насчитывает только два поколения: дети и взрослые,
– и нет стариков. В результате молодые города стали испытывать
странные проблемы с образованием и воспитанием. Были проблемы
бытового характера, например, некому стало сидеть с малыми детьми
или больными. Но были проблемы и более сложного характера: недостаток
семейного уюта, атмосфера общежития или интерната в собственной
квартире, неопределенность дистанции между родителями и детьми.
Поколение стариков, как оказалось, необходимо для целостности
человека. Что именно старшее поколение вносит в формирование чувства
целостности человека – трудно сказать, но во всяком случае,
без самого старшего поколения два других поколения испытывают
нечто вроде нравственного авитаминоза. Поэтому поводу есть русская
поговорка: «Когда есть старики, убил бы, когда нет стариков –
купил бы».

Для того, чтобы осознать феномен старости, полезно вспомнить историю
открытия феномена детства. Если, например, посмотреть на картины
старых мастеров, то нетрудно заметить неприятный образ изображаемых
«младенцев». Дети на полотнах старых мастеров выглядят маленькими
взрослыми, взрослыми-уродцами. Объясняется это не плохой техникой
рисунка или живописи, а общим мировоззрением эпохи, в которой
не было места миру детства. В эпоху средних веков, затем в эпоху
Возрождения дети рассматривались как недозрелые взрослые, недозрелые
в физическом, умственном, дисциплинарном и моральном отношениях.
Если смотреть на ребенка, а при этом видеть взрослого, то картина
получится ужасная: неправильные пропорции тела, придурковатая
мимика, идиотическое выражение глаз. Когда художник искусственно
исправлял «уродливую натуру» ребенка, получался маленький взрослый
у груди кормилицы.

Впервые «детство» как особый мир чувств, мыслей, телодвижений
и поведения, совершенно несводимый к миру взрослых, открыл Жан-Жак Руссо. Пожалуй,
это было самое крупное открытие в антропологии за прошедшую тысячу
лет. Руссо первым заявил, что не надо смотреть на ребенка как
на маленького взрослого, ребенок – другой, иной, своеобразный;
ребенок – это особая часть человечества со своей собственной
«культурой», со своим «временем». Лишь позднее медики обнаружили
у детей особенности физиологии и анатомии, особенности метаболизма
и психики, – и на этом основании появилась необходимость
выделения «педиатрии» в отдельную науку.

В ХХ веке в особую науку выделяется «гериатрия». Между тем в философской
антропологии до сих пор «не открыта» старость как необходимый
субстрат целокупного человечества. Старость до сих пор понимается
как возраст, как физически ущербное продолжение периода взрослости.
Между тем, старик не есть только взрослый: он иной, другой, со
своей культурой и своим временем. И в этой инаковости есть новый
мир, недоступный младшим поколениям, есть новая культурная реальность,
в которой много оригинального: жизнь, эстетика и этика, особый
стиль поведения, особые ценности. И если философская антропология
откроет этот геронтический мир, то старик перестанет быть «уродливым
взрослым», каким в свое время выглядел и младенец. Сейчас нетрудно
восхищаться обаянием детства (в его оппозиции миру взрослых),
но не меньшим обаянием обладает и старость, если мы поймем ее
отдельно от делового и прагматичного мира взрослых.

Взрослые смотрят наружу, у них «наружная» жизнь. Мужчины смотрят
на женщин, женщины – на мужчин. Обаяние взрослых заключено
в их силе и действенности. На портрете взрослый может «смотреть
в себя» – демонстрируя, тем не менее, ту же силу и действенность.
Иначе старик: старики смотрят «внутрь себя», а вовсе не «в себя»,
и, глядя вовнутрь, старики видят других. Взрослые всматриваются
в других, а видят себя. Во взгляде детей нет «других» и нет «себя»,
но есть всегда «мы вместе» – даже если вместе нечего делать.
И взгляд ребенка устроен так же: я и ты, мы – вместе. «Мы
– в месте, но никто не знает, в каком»,- пел В. Цой. У взрослого
есть «я», а «ты» – в лучшем случае подобие моего «я». У старика
вновь появляется «мы вместе», но в смысле «пока… мы вместе». И
в этом «пока» заключается иное видение времени, иной его отсчет.
Наступит день, и «мы – вместе» станет невозможным, останется
«я или ты». Детское «мы – вместе» и стариковское «мы –
пока вместе» музыкально окрашены, в них слышны зов и призывание,
плясовая и полонез. У взрослых другая музыка: лирика и марши.

Если бы мы задались целью осветить своеобразие старости в ее антропологическом
звучании, то сделать это возможно только путем размежевания взрослости
и старости: старость не закат взрослости, но новая заря жизни.
Из этнографии известно, что существовали особые ритуалы (инициации),
разделявшие детство и взрослость. Человек умирал в одном качестве,
чтобы родиться в другом, – что сопровождалось изменением
имени. Отголоски этого явления наблюдаются и со стариками: был
Иван Иванович, а стал просто «Иваныч». «Иваныч» – это уже
посвящение в старики. Однако, в этом нет самопосвящения. Между
тем, самопосвящение, инициация над собой должна иметь место, в
противном случае человек не войдет в особый мир жизни, но войдет
в окружение смерти. Роль такой «инициации» может сыграть, как
отмечал в своем докладе К.
С. Пигров, страх смерти, появляющийся у стариков. Я бы позволил
себе не совсем согласиться с этим утверждением. В архаичных ритуалах
инициации страх смерти действительно играл важную роль, но в этих
ритуалах страх смерти адресовался молодежи и, кроме того, страх
смерти не вырастал изнутри неофита, но вызывался извне силой коллектива.
Для старика страх смерти выступает скорее аффектом, чем культурой,
поэтому его недостаточно для инициации в старость.

Для перехода в мир старости (как в мир жизни, а не в мир смерти),
существенное значение имеет переживание, известное под именем
«меланхолия». Меланхолия сопровождается фобиями, пессимизмом,
мыслями о самоубийстве, – так что ее легко отождествить со
страхом смерти. Но дело в том, что меланхолия – это не аффект,
а длительное и духовно деятельное состояние страдания. Не случайно
многие шедевры искусства и науки обязаны своим происхождением
меланхоликам. В меланхолии как душевном процессе возможны, как
отмечал У.
Джеймс, два пути развития: раздражение и крайний пессимизм.
Последствия этих двух путей развития личности в меланхоличном
состоянии диаметрально противоположны. Раздражение в меланхолии
приводит к физической и нравственной патологии (умопомешательство,
мизантропия, злонамеренность), а меланхоличный пессимизм в своей
крайней степени способен на интересные трансформации. Одной из
трансформаций подобного рода является, по мнению Джеймса, так
называемое «обращение», то есть неуловимо быстрый переход в религиозное
состояние. «Религиозное состояние» Джеймс трактует не с точки
зрения конфессионального вероисповедания, а с точки зрения психологии
настроения и переживания, в которых важное место занимают ощущения
торжественности и серьезности жизни в их смысловой оппозиции легкомыслию
и игре. Религиозное состояние не совместимо с мировосприятием
смеющегося ребенка или «смеющегося физика», какими были Демокрит
или Диоген. Еще у Аристотеля были все основания ставить трагедию
выше комедии – по силе нравственного воздействия. Драматургия
трагедии приводит по окончанию пьесы к душевно-психическому очищению,
«катарсису». «Обращение» в религиозное состояние, как отмечает
Джеймс, совершается не без участия пессимистичной меланхолии.
Между трагедией и катарсисом (Аристотель),
с одной стороны, и меланхолией – религиозным состоянием –
с другой (Джеймс) можно, на мой взгляд, провести определенную
аналогию. Старческая меланхолия в свете этой аналогии может быть
представленной в качестве разыгрываемой в душе трагедии под названием
«моя жизнь – мое горе». Если в меланхолическом переживании
пожилого человека удерживается драматургия жанра трагедии, и трагедия
меланхоличного пессимизма не будет затягиваться на всю оставшуюся
жизнь, но пройдет весь путь страдания, то далее обязательно наступит
состояние «катарсиса», просветления и благодати, которое и составляет
главную ось мира старости. Старики, в душе которых меланхоличная
трагедия или не имеет места (есть такие вечные оптимисты), или
она не доходит до глубины своего финала, достигают лишь возраста
старости, в котором они пребывают в качестве символов бога смерти
Танатоса. Это его свита. И в этой свите не может быть обаятельных
стариков, в ней больше раздражительных и злых.

Как возможно обаяние старости? Оно возможно, когда после прохождения
«акмэ» – когда человек не боится собственной меланхолии,
когда мысль о самоубийстве остается предметом углубленных интимных
раздумий, когда человек до конца исчерпывает меру собственного
пессимизма. Нельзя войти в мир старости без страдания, которое
дается спасительной меланхолией.

В «мире старости» не может быть раздражения и злости, по определению.
У раздраженных и злых стариков своя судьба в наружном мире взрослых,
которому они не соответствуют. У блаженных стариков наступает
новая эра жизни. Они более не суетятся, хотя могут заниматься
делом. Они серьезны, хотя любят шутить. Они творят добро, не привлекая
к этому внимания. Их глаза не блестят, как у детей, и не «глядят»
как у взрослых, но лучатся, когда старики одобряют, и сверкают,
когда во взгляде появляется осуждение. Живые взгляды стариков
– славный витамин целостности человека в душе каждой личности.
Молодым и взрослым нужны лучистые и сверкающие взгляды тех, кто
пережил в душе трагедию меланхоличного пессимизма старости: в
них особый свет, без которого часть жизни никогда не будет замечена
во мраке инфантильного оптимизма.

В современном (индустриальном и постиндустриальном) обществе взрослые
стареют, вечно молодясь. Но сокращение во времени «мира старости»
ничуть не лучше сокращения «мира детства» за счет раннего взросления.
Стремление «молодиться» связано не только с экономическими и социальными
проблемами (поиск работы, сохранение рабочего места), но и с неумением
стариться. Дети научаются быть взрослыми всю пору детства (которая
при плохих успехах затягивается до появления внуков). Есть специальная
наука – педагогика, которая подготавливает ребенка к миру
взрослых. Но никто не готовит взрослых к миру старости. И я вынужден
заметить по этому поводу о необходимости «геронтогогики» –
науки о том, как вести себя в мире старости, а не просто в старческом
возрасте. К старости надо готовить себя заранее и, может быть,
всю жизнь. Экономически это требование давно стало нормой цивилизованного
общества. Но готовить себя к старости вовсе не означает готовить
себе обеспеченную старость – на радость наследникам. У старости
своя радость, не дионисийская, но аполлоническая (Ф.
Ницше). Дионисовская свита сатиров и менад пляшет, свита Аполлона-мусагета
– танцует. Одни голосят песни с пьяным наслаждением, другие
наслаждаются многоголосым исполнением. У одних – оргиазм,
у других – исихазм. Это две культуры, равно востребованные
человечеством, но не равным образом в разном возрасте. Молодежь
может танцевать, искупая отсутствие хореографических навыков молодостью
и страстью, но старикам лучше вообще не танцевать, если нет умения.
Напротив, пожилая пара, искусно выполняющая фигуры танцевальных
па, вызывает восхищение. В старости нельзя петь, как попало или
танцевать, как получится. Жизнь в мире старости остается в той
мере жизнью, в какой отсутствует фальшь пения, танцев, речей,
рассуждений, жестов, телодвижений, – то есть отсутствует
фальшь культуры. В поведении молодежи фальшь культуры могут принять
за ее временный недостаток, а в поведении стариков любая фальшь
не останется незамеченной. Поэтому старикам нужны какие-то «курсы»:
словесности, вокала, хореографии, музыки, рисования, – всего
того, что в системе образования называется «дополнительным образованием».
Интересно, что в любой этнической культуре всегда существуют такие
формы искусства, которые доступны старикам любого возраста, причем
в совершенном исполнении. Есть простые мелодии, простые, но изящные
танцевальные движения, простые музыкальные приемы, которые достаточно
знать, чтобы уметь. Простота народной культуры вытеснена из современной
жизни детей и взрослых концертной направленностью культуры, не
говоря уже о массовой культуре, производимой промышленным городом.
Но ниша народной культуры, этнических культур остается свободной
и востребованной, доступной «миру старости». Чтобы быть интересным
в старости, чтобы продолжать жить в мире человеческих радостей,
надо готовить себя заранее, надо учиться культуре, надо культивировать
к старости аполлоническое начало жизни.

1

"Калокагатия" – это учение о красоте ("калон" – по-гречески красота).

• Герман Гессе. О старости

Предыдущие публикации:

• Тропы Антропоса. Экстаз и транс: предварительные определения.
• Тропы Антропоса. Современные и исторические перспективы гуманитаризации образования
• Тропы Антропоса. Полуобразованность как фактор дегенерации культуры
• Тропы Антропоса. Философия образования: проблема "теории деятельности"
• Тропы Антропоса. Философские проблемы русской национальной школы.