Литературная критика

Николай Гумилев

Раньше я совсем не мог читать Гумилева. Сердце сжималось от тоски, при мысли о его судьбе, об этой страшной безвестной гибели от пули в затылок, в подвалах ЧК. Какой-нибудь пьяненький безмозглый и вонючий урод сладострастно, или равнодушно, или дрожа от страха, спустил курок, завершая путь конквистадора. Какое унижение! Унижение, в том числе, и меня, и такое, которое уже никак не компенсируешь. Как только я брал в руки книгу стихов Гумилева, то сразу же представлял себе сумятицу последнего мига, это разбегание вселенной, большой взрыв смерти, и то, что предшествовало, все невнятные обстоятельства. Например, смерть Лорки казалась мне несравненно более «гуманной», в легендарной апельсиновой роще, и, в конце концов, он смотрел в лицо взводу расстреливающих его фалангистов. Да и сами фалангисты, они, наверное, были орудием аристократов, убивающих, по их мнению, опасного шута. Гумилева же, наоборот, убили страшные клоуны, калеки и горбуны, когда-то кормившиеся на помойке ради своего уродства, и ради Христа.

Потом мне пришло в голову, что наша жизнь это одно очень настойчиво переживаемое мгновение, очень долго переживаемое, десятилетиями. Нет, не миг между прошлым и будущим, а в смысле, что если ты прожил на свете двадцать лет, то вот это настоящее мгновение жизни ты и переживал до того все эти двадцать лет. А если прожил, к примеру, пятьдесят, то сидя в кресле с чашкой чая и сигаретой, затягиваясь ароматным дымом, ты затягиваешься, в сущности, уже пятьдесят лет подряд, и, хотя длятся эти пятьдесят лет не дольше секунды, но в ней вся прошедшая жизнь, все дорогие и страшные для тебя события. И пусть эти события стерлись от слишком затянувшегося времени перекура, и претерпели все трансформации, которые всегда претерпевают факты, отдаляясь в прошлое, но, все-таки, в начале где-то сигареты разлука казалось невыносимой, а мечта почти сбывшейся. И в следующее мгновение все повторяется.

И тогда, после этого умозаключения, я смог раскрыть книги Гумилева, и более, или менее внимательно прочитать их. Нет, не скажу, будто, мол, ожидания не обманули меня, и я прочел в стихах, что вся его жизнь была подготовкой и переживанием будущей глухой, и неверной смерти. Это ведь, зная только, можно вычитать и укрепление духа, и попытку утешить себя красотой и вызовом. И понять, что иногда силы оставляли поэта, и его охватывали галлюцинации, видения озер в пустыне, и призрачного бега прекрасных длинношеих антилоп. Или это были неведомые цветы, корабли, лошади, и драгоценные камни. Так бывает всегда, когда душа, изнемогшая в смертельном споре с самой собой как бы отбрасывает на время оппонента прочь, перестает его слышать и видеть, и предается видениям по видимости еще чего-то земного, но в сущности уже потустороннего. Помните, «В полдневный жар, в долине Дагестана…»?

Не скажу, хотя получилось именно так.

Итак, мгновение смерти, там, в подвале на Гороховой длилось для Гумилева всю жизнь. Нет, надеюсь, эта смерть была достаточно мгновенной, чтобы не стать последней пыткой, но все равно, это было мгновение длинною в жизнь, также, как это и всегда бывает, наверное, со всеми людьми. Только у одних эта жизнь дерзкая и запутанная, хотя бы внешне, и, если можно так сказать, предназначенная, как у поэта, а у других простая и смиренная, или другая, любая. И чем дольше живет человек, тем «длиннее» и мучительнее, возможно, была бы его смерть, если бы годы не отнимали необходимые для страдания силы. Во всяком случае, только так я и понимаю теперь классическую фразу «Блажен, кто праздник жизни рано…». А фразу, тоже классическую, «надо жить так, чтобы, умирая…», я понимаю так, что это неправда. Чтобы не было мучительно больно, надо, наверное, прожить всю жизнь, не испытав ни разу мучительной боли. То есть, вообще не родиться, все-таки, проще.

Конечно, это важно, как умирает человек, на людях, или в безвестности и одиночестве, насильственно, или нет. Говорят, что это важно, но ведь точных-то данных нет! Во всяком случае, моя утешительная теория утверждает, что смерть в окружении заранее скорбящих близких только прибавляет к долгому мгновению последнего мига сознания еще и короткое тяжелое время, может быть, самое тяжелое.

В первых сборниках у Гумилева почти в каждом втором стихотворении встречается слово смерть. Потом все реже. В Жемчугах еще встречается, в Колчане уже совсем почти исчезает. Существует мнение, хотя и не всеобщее, что в Конквистадоре, или в Жемчугах Гумилев еще слишком вторичен и эклектичен, что его декаданс наивен, а поэтический язык представляет собой почти целиком заимствованный реквизит. Лермонтов, Бальмонт, Брюсов, Леконт де Лиль, Рембо, Эредиа, Гамсун… А вот в Колчане он обретает собственный, пусть еще и слабый, голос, и уже много обещает истинно нового, уникального, и, главное, стилистически непротиворечивого, творчества. Во многом это так, но странно, в большинстве своем (за немногими яркими исключениями), стихи из Колчана мне совсем почти неинтересны, я воспринимаю их как версифицированную усталость, но вещи из Конквистадора или Цветов, несмотря на действительную их внешнюю подражательность, я внутренне воспринимаю как оригинальные. Да они и узнаваемы вполне, стихи его ранних и средних лет, в отличие от зрелых. Возможно, впрочем, тут не стоит привязываться ко времени, а надо просто заметить, что чем более «оригинальны» и целостны вещи Гумилева, тем менее они узнаваемы и интересны, и наоборот. Это, конечно, парадокс, который говорит только об одном: никогда поэт не был эпигоном, и его конквистадоры, и его заблудившийся трамвай, передающий привет через его же безумных кораблей от пьяного корабля Рембо, с самого начала обладали своей собственной символической, и, что важно, очень видимой аурой. В данном случае это аура его судьбы, а значит, и времени. На этом «попугайском», казалось бы, языке время говорит у Гумилева своим голосом, говорит иносказательно, никого не пугает, и даже успокаивает как будто озером Чад, жемчугами, райскими цветами.

Так бывает, человек откровенно подражает (а вернее использует то, что подходит), а получается совсем другое. Но это бывает только тогда, когда перед нами истинный поэт и прирожденный философ. Философ воспринимает свое время, как только одному ему пока что понятный текст, сообщение. Поэт делает этот текст доступным другим людям. Многим, в сущности, всем.

И все-таки, именно в Колчане, в его последнем сборнике я встречаю строки о смерти, словно бы вобравшие в себя в предельно сжатой форме и мои собственные мысли, но не о смерти, а о жизни. Нет, это не стихотворение, которое так и называется – Смерть. О нем-то мне как раз вообще нечего сказать. Но строки из стихотворения «Больной» я имею ввиду. Вот они.

• Мне кажется, что после смерти так
  С мучительной надеждой воскресенья
  Глаза вперяются в окрестный мрак,
  Ища давно знакомые виденья.
  Но в океане первозданной мглы
  Нет голосов и нет травы зеленой
  А только кубы, ромбы, да углы,
  Да злые, нескончаемые звоны.
  (конец цитаты)
  Конец мгновенья – вечность.