Литературная критика

Николай Гумилев

Раньше я совсем не мог читать Гумилева. Сердце сжималось от тоски,
при мысли о его судьбе,
об этой страшной безвестной гибели от
пули в затылок, в подвалах ЧК. Какой-нибудь пьяненький
безмозглый и вонючий урод сладострастно, или равнодушно, или
дрожа от страха, спустил курок, завершая путь конквистадора.
Какое унижение! Унижение, в том числе, и меня, и такое,
которое уже никак не компенсируешь. Как только я брал в руки книгу
стихов Гумилева, то сразу же представлял себе сумятицу
последнего мига, это разбегание вселенной, большой взрыв смерти,
и то, что предшествовало, все невнятные обстоятельства.
Например, смерть Лорки казалась мне несравненно более
«гуманной», в легендарной апельсиновой роще, и, в конце концов, он
смотрел в лицо взводу расстреливающих его фалангистов. Да и
сами фалангисты, они, наверное, были орудием аристократов,
убивающих, по их мнению, опасного шута. Гумилева же, наоборот,
убили страшные клоуны, калеки и горбуны, когда-то
кормившиеся на помойке ради своего уродства, и ради Христа.

Потом мне пришло в голову, что наша жизнь это одно очень настойчиво
переживаемое мгновение, очень долго переживаемое,
десятилетиями. Нет, не миг между прошлым и будущим, а в смысле, что
если ты прожил на свете двадцать лет, то вот это настоящее
мгновение жизни ты и переживал до того все эти двадцать лет. А
если прожил, к примеру, пятьдесят, то сидя в кресле с чашкой
чая и сигаретой, затягиваясь ароматным дымом, ты
затягиваешься, в сущности, уже пятьдесят лет подряд, и, хотя длятся
эти пятьдесят лет не дольше секунды, но в ней вся прошедшая
жизнь, все дорогие и страшные для тебя события. И пусть эти
события стерлись от слишком затянувшегося времени перекура, и
претерпели все трансформации, которые всегда претерпевают
факты, отдаляясь в прошлое, но, все-таки, в начале где-то
сигареты разлука казалось невыносимой, а мечта почти сбывшейся.
И в следующее мгновение все повторяется.

И тогда, после этого умозаключения, я смог раскрыть книги Гумилева,
и более, или менее внимательно прочитать их. Нет, не скажу,
будто, мол, ожидания не обманули меня, и я прочел в стихах,
что вся его жизнь была подготовкой и переживанием будущей
глухой, и неверной смерти. Это ведь, зная только, можно
вычитать и укрепление духа, и попытку утешить себя красотой и
вызовом. И понять, что иногда силы оставляли поэта, и его
охватывали галлюцинации, видения озер в пустыне, и призрачного
бега прекрасных длинношеих антилоп. Или это были неведомые
цветы, корабли, лошади, и драгоценные камни. Так бывает всегда,
когда душа, изнемогшая в смертельном споре с самой собой как
бы отбрасывает на время оппонента прочь, перестает его
слышать и видеть, и предается видениям по видимости еще чего-то
земного, но в сущности уже потустороннего. Помните, «В
полдневный жар, в долине Дагестана…»?

Не скажу, хотя получилось именно так.

Итак, мгновение смерти, там, в подвале на Гороховой длилось для
Гумилева всю жизнь. Нет, надеюсь, эта смерть была достаточно
мгновенной, чтобы не стать последней пыткой, но все равно, это
было мгновение длинною в жизнь, также, как это и всегда
бывает, наверное, со всеми людьми. Только у одних эта жизнь
дерзкая и запутанная, хотя бы внешне, и, если можно так сказать,
предназначенная, как у поэта, а у других простая и
смиренная, или другая, любая. И чем дольше живет человек, тем
«длиннее» и мучительнее, возможно, была бы его смерть, если бы
годы не отнимали необходимые для страдания силы. Во всяком
случае, только так я и понимаю теперь классическую фразу
«Блажен, кто праздник жизни рано…». А фразу, тоже классическую,
«надо жить так, чтобы, умирая…», я понимаю так, что это
неправда. Чтобы не было мучительно больно, надо, наверное, прожить
всю жизнь, не испытав ни разу мучительной боли. То есть,
вообще не родиться, все-таки, проще.

Конечно, это важно, как умирает человек, на людях, или в
безвестности и одиночестве, насильственно, или нет. Говорят, что это
важно, но ведь точных-то данных нет! Во всяком случае, моя
утешительная теория утверждает, что смерть в окружении заранее
скорбящих близких только прибавляет к долгому мгновению
последнего мига сознания еще и короткое тяжелое время, может
быть, самое тяжелое.

В первых сборниках у Гумилева почти в каждом втором стихотворении
встречается слово смерть. Потом все реже. В Жемчугах еще
встречается, в Колчане уже совсем почти исчезает. Существует
мнение, хотя и не всеобщее, что в
Конквистадоре, или в
Жемчугах
Гумилев еще слишком вторичен и эклектичен, что его декаданс
наивен, а поэтический язык представляет собой почти целиком
заимствованный реквизит. Лермонтов, Бальмонт, Брюсов, Леконт
де Лиль, Рембо, Эредиа, Гамсун… А вот в Колчане он обретает
собственный, пусть еще и слабый, голос, и уже много обещает
истинно нового, уникального, и, главное, стилистически
непротиворечивого, творчества. Во многом это так, но странно, в
большинстве своем (за немногими яркими исключениями), стихи
из Колчана мне совсем почти неинтересны, я воспринимаю их
как версифицированную усталость, но вещи из Конквистадора или
Цветов, несмотря на действительную их внешнюю
подражательность, я внутренне воспринимаю как оригинальные. Да они и
узнаваемы вполне, стихи его ранних и средних лет, в отличие от
зрелых. Возможно, впрочем, тут не стоит привязываться ко
времени, а надо просто заметить, что чем более «оригинальны» и
целостны вещи Гумилева, тем менее они узнаваемы и интересны, и
наоборот. Это, конечно, парадокс, который говорит только об
одном: никогда поэт не был эпигоном, и его конквистадоры, и
его заблудившийся трамвай, передающий привет через его же
безумных кораблей от пьяного корабля Рембо, с самого начала
обладали своей собственной символической, и, что важно, очень
видимой аурой. В данном случае это аура его судьбы, а
значит, и времени. На этом «попугайском», казалось бы, языке
время говорит у Гумилева своим голосом, говорит иносказательно,
никого не пугает, и даже успокаивает как будто озером Чад,
жемчугами, райскими цветами.

Так бывает, человек откровенно подражает (а вернее использует то,
что подходит), а получается совсем другое. Но это бывает
только тогда, когда перед нами истинный поэт и прирожденный
философ. Философ воспринимает свое время, как только одному ему
пока что понятный текст, сообщение. Поэт делает этот текст
доступным другим людям. Многим, в сущности, всем.

И все-таки, именно в Колчане, в его последнем сборнике я встречаю
строки о смерти, словно бы вобравшие в себя в предельно сжатой
форме и мои собственные мысли, но не о смерти, а о жизни.
Нет, это не стихотворение, которое так и называется – Смерть.
О нем-то мне как раз вообще нечего сказать. Но строки из
стихотворения «Больной» я имею ввиду. Вот они.

Мне кажется, что после смерти так
С мучительной надеждой воскресенья
Глаза вперяются в окрестный мрак,
Ища давно знакомые виденья.
Но в океане первозданной мглы
Нет голосов и нет травы зеленой
А только кубы, ромбы, да углы,
Да злые, нескончаемые звоны.
(конец цитаты)
Конец мгновенья – вечность.