Литературная критика

Переписать Шинель. Благородная задача. Это бы надо было сделать
давно. Тем более что необходимость соответствующая была очевидна
многим сразу же по выходе первого издания. Шинель была гениальна
во всем, кроме финала, причем под финалом я тут имею в виду отнюдь
не заключительный эпизод с усатым призраком, чем-то напоминающим
героев мультфильма «Охотники за привидениями». Настоящий финал,
по-моему, это ограбление и смерть подслеповатого, лысоватого «дурачка»
из департамента податей и сборов. Неудачный выбор Гоголя, остановившегося
именно на таком вот летальном исходе всего анекдота имел катастрофические
последствия для русской культуры.

Странно, что никому до сих пор не бросилось в глаза это обстоятельство
полного провала в последних строках знаменитой повести Гоголя.
Нет, ограбление жалкого чиновника, почти старика, очевидно, к
тому же, инвалида, то есть, человека умственно не вполне полноценного,
совсем не было и во времена Гоголя каким-то из ряда вон выходящим
безобразием. Это было и тогда слишком нормально. Ободрать пожилого
недотепу, да и отдать все пышущему здоровьем проходимцу – тоже
ведь вариант классического нашего «отнять и поделить». Особенно,
если жалкий бюджетник предпенсионного возраста вдруг начинает
расхаживать по столице, нарядившись, как новогодняя елка. Это
как-то не по-русски, так расхаживать. По-русски – это когда человек
скромного положения и одевается скромно, потерто, поношенно, подшито
и перелицованно. Скромность же положения определяется отнюдь даже
не окладом жалования, и не престижем родного департамента, а возрастом,
перспективой профессионального роста, и вообще масштабом адекватных
претензий к жизни. И вот, вообразите, по воле автора персонаж
из категории социально незащищенных подданных вдруг необычайно
занесся, и вообразил себе нарядиться, как какой-нибудь отмобилизованный
яппи! Зачем у автора так? Откуда эта гордыня героя не к месту?
Такие вопросы несомненно были заданы современниками писателя,
и разрешены в том смысле, что, мол, тут социальный протест, и
жалкий бунт маленького человека в защиту человеческого достоинства,
с последующим бунтаря убийством, за которое система ужо ответит!
Такое вот сложилось фантастическое представление российского общества
о реализме под влиянием неверного прочтения маленькой повести,
и эта ошибка, пусть вскоре и обнаруженная, оказала на всю русскую
историю роковое влияние. Проблема в том, что исправленное прочтение
Шинели оказалось еще более сомнительным. Теперь автора объявили
уже типичным представителем какого-то фантастического чистого
искусства, не имеющего ничего общего с каким-нибудь социальным
контекстом.

Гоголь, уверяют нас теперь со всех сторон, мало того, что не был
социальным работником от литературы, но, наоборот, изо всех сил
стремился он оторваться от действительной жизни на как можно более
внушительную дистанцию. Его дару надо было, якобы, не воспитать
публику, а шокировать ее небывалой поэтикой, фраппировать свежим
приемом, авангардным решением. Это, разумеется, так, но странным
кажется, что выдающимся представителям так называемой формалистской
школы не пришло в голову и предположить рассматривать вопрос о
реализме, или нереализме поэтики НВГ не в контексте полемики с
Белинским, или Михайловским, а как-нибудь иначе. На мой взгляд,
если отвлечься от этой полемики, то как раз реализм Гоголя станет
совершенно очевидным, что отнюдь не умаляет его заслуг перед чистым
искусством, наоборот.

Время все ставит на свои места, и теперь, мне кажется, социальное
значение писателя Гоголя ни у кого не должно вызывать сомнений.
Гоголь подрывает основы современного мира точно так же, как подрывал
когда-то основы Николаевской России, причем подрывал сознательно,
я уверен, как миссионер. Конечно, я думаю, это никак не отменяет
его вполне понятных слабостей художника, жажды признания чисто
литературных заслуг, стремления утвердить себя, как открывателя
новых эстетических ценностей. Ради этой жажды Гоголь порой забывал
о миссии, и в наказание был ложно истолкован, как эстет.

Гибель героя вследствие потери верхней одежды была скандально
новым словом во всей тогдашней мировой литературе. Гоголь, очевидно,
поставив последнюю точку в своем шедевре, долго беззвучно и счастливо
смеялся, предвкушая близкую всемирную вечную славу создателя такого
литературного стиля, который сделает в будущем всякие разговоры
о постмодернизме глупыми и неприличными. Еще бы! Вывернуть на
изнанку гофмановского Щелкунчика, да так, что Гофману и во сне
не снилось столь сладкого, сказочного, и в то же время настоящего,
такого реального ужаса! Да наделить еще при этом Башмачкина чуть
ли не гамлетовской глубиной, ибо он у Гоголя, как та флейта знаменитая,
играть на нем нельзя, невозможно, молчит, и кроме «Зачем вы меня
обижаете?!», ничего из него не выдуешь. Да запустить на орбиту
новый тип героя – вещь. И какую! Не золото, не деньги, не алмаз,
или философский камень, а просто шинель. Конечно, кто-то сразу
может вспомнить сказочные мотивы, роль фетишей в волшебной сказке,
в качестве которых могут выступать как предметы быта, так и части
тела, то есть, шапки, сапоги, скатерки, отрезанные пальчики, и
так далее, и даже странно, если в связи с Носом или Шинелью ничего
такого еще не вспоминалось. И все-таки. Никто не может отрицать,
что Гоголь взглянул на все эти старые предметы совершенно по-новому.

Как мы знаем, надежды Гоголя на всемирную славу Шинели тогда не
сбылись. И даже позже сбылись не сразу, и не только потому, что
Чайковский не удосужился, или не успел написать соответствующей
оперы. У современников же Гоголя не было ни малейшего шанса увидеть
в Шинели даже нового, адаптированного Гофмана, когда не деревянное
приспособление для колки орехов, а самый последний и жалкий подданный
мышиного короля становится на мгновение героем бала, и, ослепленный
за это мгновение первым, и значит самым святым человеческим счастьем,
вновь обнаруживает себя в мрачном подполье жизни, по случаю оказавшимся
родиной всемирного подполья, то есть, Петербургом. О, какая безумная,
беспощадная деконструкция реальности была задумана! Но провалилась.

Как и было сказано выше, отнятие у малоимущих нажитых непосильным
трудом излишеств во времена Гоголя считалось хоть делом и неприличным,
но слишком обыденным, и поэтому (в отличие от современных представлений)
как художественный прием даже не рассматривалось. Такой вызывающей
техники, по мнению читающей публики, просто и быть не могло в
природе. Гоголь был признан реалистом по-белински, так сказать.

Между тем, вызовом-то была как раз эта самая распрекрасная шинель
на плечах твари дрожащей. С одной стороны, это был вызов консерватизму,
так как нарушался важный принцип, сформулированный в поговорке
«Каждый сверчок знай свой шесток». А со стороны другой, и либерализму
бросалась этой шинелью явная перчатка, поскольку Башмачкин, справив
шикарную обнову в условиях тоталитарного режима, как бы отрицал
сугубую необходимость поднимающегося на защиту его прав гражданского
общества. Так что, когда проклятая шинель была отнята у героя,
многие почувствовали большое облегчение, а решающего смысла всего
послания никто не понял. Это и был драматический момент. Никто
не увидел в мессидже Гоголя самого строгого предупреждения по
поводу грядущего торжества... реализма.

Дальнейшая судьба повести известна. Вместо необходимейшей деконструкции
получилось нечто противоположное. Реальность двинула от правды
к фантастике, и российский литературный мир заселили бесчисленные
маленькие и бедные люди, униженные и оскорбленные, святые проститутки,
философствующие благородные убийцы, трагические содержанки, сумасшедшие
миллионеры, чувствительные развратники, сентиментальные ростовщики,
и ницшеанствующие бомжи. Это-то понятно. Той сверхгуманности,
которая в генетической борьбе с просто гуманностью произросла
в России, без подобных фигурантов делать бы было нечего. Но самое
интересное, что вслед за литературой, и жизнь русская оказалась
наполненной почти точными, живыми копиями этих фантастических
событий и персонажей русской литературы. И можно сказать с полной
уверенностью, что не только книги, фантазии вышли из неправильного
прочтения Шинели, а и сама историческая Россия, в натуральном
ее выражении. Как русская литература, так и русская история со
всеми их непомерными жертвами чрезвычайно фантастичны, праздничны,
расходны. Они много тратят, и мало трудятся.

Мне кажется, Б. Эйхенбаум в чем-то существенном сильно ошибался,
когда склонял читателя рассматривать повесть Гоголя только, как
фантастический гротеск, когда видел в этом гротескном преувеличении
идеи шинели результат искусственного сужения Гоголем объема пространства
существования человека для достижения писателем искусственных
же целей, чисто эстетических. Думается, не Б. Эйхенбаум, а его
оппонент Белинский был прав, объявляя Гоголя реалистом. Только
реализм был не в малом брате Башмачкине, и ни в его двойниках-мучителях,
а в шинели, вернее, в ее идее. Кстати, шинелью самого Белинского
был его либерально-демократический пафос, и драма неистового Виссариона
в том, что, как известно, эта униформа истлела несколько раньше,
чем случилась физическая смерть критика. Набокову повезло больше,
и он умер, свято веруя в себя, как в эстета, борца с пошлостью,
и прочим реалистическим безобразием.

Да уж, велика оказалась цена одного литературного провала. А ведь
все могло быть иначе. Мне думается, я повторяю, все дело в финале,
то есть, отнимать у Башмачкина эту ужасную шинель, раз уж она
у него по недосмотру начальства оказалась в руках, ни в коем случае
не следовало. Писатель был, конечно, прав, и без шинели, без пошлости
(по Набокову) жизни быть не может. Но ведь были же и другие решения,
наверное.

Всю свою жизнь Гоголь писал или ни о чем, или об одном и том же.
Да, о шинели в разных видах и ипостасях. О том, что сверхценное
символическое и есть главная людская реальность, и это было бы
ничего себе, когда бы не случались то и дело всякие обломы, и
вся история сосуществования с идеями не выставлялась бы на некое
обозрение со стороны в виде абсолютно неприличного зрелища, от
веселости которого сводит скулы, и понимаешь, что скучно на этом
свете, господа, но все равно, без «пошлости» не обойтись. Реализм
Гоголя в том, что общество спектакля для него уже наступило, и
все примочки и задвижки этого «общества» соответственно. Во всяком
случае, то, что Эйхенбаум считал художественным приемом Гоголя,
оказалось фундаментальным свойством сознания, способного существовать,
только будучи направленным на тот или иной предмет. Для сознания
не существует ни узкого, ни широкого мира, и в указанном смысле
для него гвоздь в ботинке не то, чтобы гораздо важнее счастья
человечества, а просто хорошо бы было эти вещи совместить, проблему
гвоздя и проблему счастья. Так что миры, которые открываются Башмачкину
при переписывании бесконечных бумаг, отнюдь не фантастика. Это
та необходимость абсурда, на которой базируется и частная, и социальная
жизнь индивидуума.

В связи с этим, я часто думаю, как полезно для правильного понимания
Гоголя было, если бы Гоголь попытался женить Башмачкина, хотя
бы посватать его.

Зная о взглядах Гоголя на матримониальную проблему, можно со стопроцентной
гарантией предположить, что, женившись, Башмачкин превратился
бы в Подбашмачкина, что само по себе и неинтересно и скучно, но
не это важно. Важна трансформация идеи шинели, без которой даже
мысли о каком-то сватовстве у Башмачкина не могло возникнуть.
Но вот представьте себе. Насладившись первоначальным счастьем
общения с «приятной подругой жизни, которая согласилась с ним
проходить вместе жизненную дорогу», Башмачкин с годами постепенно
догадывается, что из шинели можно извлечь и, пусть не столь утонченные,
но зато гораздо более осязаемые наслаждения. Правильно, в такой
шинели, чем он не претендент? Он даже мог бы участвовать в качестве
жениха в знаменитом сватовстве из гоголевской Женитьбы. Разумеется,
перво-наперво, шансов у него было бы немного (хотя спокойная уверенность
умеющих добиваться своего мужчин и привлекает женщин), но после
побега Подколесина, они, шансы, возможно, и появились бы. И вот
тут возникает интересная дилемма. Невеста и страшит, и поневоле
отвлекает от шинели, возникает сомнение в ее, шинели абсолютном
значении для бытия Башмачкина. Такое сомнение – шаг к пропасти.
Боже, какой пустоты бездна может открыться перед человеком, причем
без всякого отвлекающего насилия! Тут уж все равно, жениться,
бежать, какая разница!

Ну, а далее, судьба шинели известна.

Ее съела бы моль.