Литературная критика

Мне кажется, что вечный сюжет о соблазнении человека дьяволом на
данном этапе только к вечности и может относиться. То есть
теперь уже это, как говорят программисты, не бьет. Не актуально,
не стреляет, не катит. Сделка, договор, контракт с князем
тьмы как-то незаметно был заменен присягой ему внутри того
или иного легитимного процесса, например, во время прямого и
тайного голосования на каком-нибудь партийном съезде, или
непосредственно конституционным путем, присягой в виде
всеобщего всенародного волеизъявления. Дьявол получает мандат от
большинства, которое, однако, никогда не бывает стопроцентным.
Это важно. Даже в Советском Союзе официальный (а только он и
имеет значение) процент одобряющих застенчиво бился возле
предела в сто процентов, не дотягивая до него бесконечно
мало, что и сохраняло интригу философской игры в добро и зло.
Возможно, политбюро ЦК КПСС всей своей коллективной интуицией
чувствовало, что сто процентов присягнувших абсолютному
добру — это перебор. Ведь это означало бы присутствие на
территории одной отдельно взятой страны тотального континуума
бытия, ничем не прерываемого и бесконечного, а это состояние
крайне неустойчивое, что, должно быть, и отпугивало
коммунистическое духовенство. Стопроцентное, симметричное бытие было бы
способно только на один вид движения, то есть на мгновенное
преобразование в ноль, в пустоту, в абсолютное небытие.
Эксперимент подтвердил опасения. Даже и 99,9 процента были
слишком опасны. Квазикоммунистический СССР погиб математически
правильно, мгновенно в историческом масштабе времени, и
согласно теоретическим расчетам. Но даже и более или менее
действительное демократическое большинство, если оно подавляющее,
имеет постмодернистскую душу. И чем ближе к ста процентам,
тем труднее отличить, где что?! Где Бог, а где черт?!
Возникает проклятущая амбивалентность, конвергенция плюса и минуса,
однако аннигиляции или нейтрализации не происходит,
поскольку дихотомия, как мы тут недавно еще раз выяснили, чистейшая
иллюзия. Просто бытие может означать
небытие, и наоборот.

Интересно, что Воланд у Булгакова даже не торгуется. При видимом
всемогуществе, в обаянии всей власти, Воланд слабее Берлиоза, и
он понимает это. Понимает, что с этим типом, давно и
верноподданно присягнувшим ему самому, князю, простите, тьмы, он,
князь, ничего поделать не может. Только голову отрезать,
разве что. Что и происходит. Вот и весь контракт. Эта начальная
сцена в Мастере меня всегда поражает своей исчерпывающей
откровенностью. Черт, в сущности, неинтересен в романе, именно
как черт, не только Берлиозу, но и вообще ни одному
персонажу, по художественной правде-то. Неинтересен прежде всего
потому, что ему уже присягнули, уже проголосовали за него на
митингах и собраниях, в кабинках для голосования, истово,
когда каждый словно сам себе председатель избирательной
комиссии. Черта (грубо говоря, по отношению к Воланду) всенародно
избрали. Правда, избрали его, думая, что избирают Бога, по
неизбежной ошибке, но именно эта смешная и неотвратимая ошибка
с самого начала и упраздняет как бы в корне идею той силы,
что вечно хочет зла и вечно творит благо. Да какая разница,
кто чего хочет и кто чего творит, важен-то, в конце концов,
некий моральный энтузиазм, выраженный ограниченным набором
словесных оборотов, причем главное в этом моральном
энтузиазме именно энтузиазм, а не то, что он моральный. Воланд же
проявляет слабость. С первых же страниц романа он пытается
опровергнуть пафос присяги и делает жалкие попытки обратить
встречных к некоей сути вещей. Механизм этой тщетной
деятельности консультанта из преисподней даже не сразу понятен. Откуда
эта суета? Откуда эта детская мечта внушить людям странную
мысль о том, что нет смысла уступать злу из чистого
прекраснодушия, а также из эстетических, платонических или
хореографических соображений? По Воланду, должны все же быть некие
корысти, страстишки, подлые практические желания, хоть как-то
объясняющие передачу души в управление черту. Да они и есть,
эти страстишки, но, ввиду предварительно принесенной
присяги, в зачет как бы не идут. Присяга будто бы освобождает и от
вечного адского огня за полученные на земле удовольствия,
которые при всей их возможной подлости происходят уже как бы
по закону, тем более, что и присягали-то Богу.

Мне лично кажется, что на протяжении всех этих сеансов черной магии
с полным разоблачением самым жалким персонажем является
именно верховный маг, сам Воланд. Подопытные Римский, Лиходеев,
убиенный Берлиоз — представляются взрослыми мирными людьми,
попавшими в руки безумного подростка. Все его пубертатные
частные злодейства, однако, не меняют главного. Обитатели
раскаленной Москвы, давно и бесповоротно, а главное — поголовно
присягнувшие Идеалу и получившие вслед за тем право быть
испорченными хоть бы и квартирным вопросом, оказались круче
очередного навороченного гастролера, которых немало повидала
русская столица за свою историю, начиная с басманных времен.

Воланд же буквально впадает в истерику. Над одним устраивает
операцию декапитации прямо на Чистых прудах, другого зашвыривает в
Ялту, третьему опять отрывает голову, и так далее. Черт
желает, чтобы москвичи на него, наконец, обратили внимание и
вспомнили, что их бессмертные души принадлежат ему
безвозвратно. Все, что он хочет доказать (самому себе? читателю?), так
это то, что присяга не отменяет контракта, сделки. И,
разумеется, не доказывает никому ничего, кроме тех, кому и
доказывать-то ничего не надо было.

Я уже писал как-то, что сталинский СССР был первым постмодернистским
обществом назначений, когда вне зависимости от
«потребительских свойств» назначались герои, злодеи, поэты и ученые,
почти совершенно произвольно. В этих условиях любая присяга
становилась важна сама по себе, а уж чему там эта присяга —
назначающее начальство лучше знало. И если добро вдруг
оказывалось вредительски замаскированным злом, то, когда это
вскрывалось, разумеется, компетентным товарищам приходилось
отвечать, как и засланному казачку зла, но присяга оставалась
священна. Очевидно, И. В. Сталину, бывшему чуть ли не попу,
трудно было и самому привыкнуть к процессам символического обмена
внутри созданного им общества назначений, и он поэтому
никак не мог отказать себе в удовольствии иногда предложить тому
или иному источнику действительных или мнимых проблем еще и
контракт, в дополнение к присяге. Контракт, впрочем, вот
противоречие, был тоже вполне постмодернистский. Например,
какой-нибудь завскладом в Пропойске признавал себя японским
шпионом и отправлялся в ад. Завскладом возмущался потом
недолго, не желая сам про себя думать, что он японский шпион, а
зря. Дело было не в этом. Дело было в том, что мнимый шпион был
испорчен квартирным вопросом, и потому сильно воровал на
вверенном ему складе. И вся соль шутки заключалась в том, что
судили его не за нарушение одной из десяти заповедей под
влиянием бесовского соблазна, а судили его за нарушение великой
и ужасной присяги. Так, оставаясь где-то попом, Иосиф
Виссарионович продолжал быть авангардистом — революционером,
заложившим основы мировой цивилизации спектакля. Говорят, Сталин
был прототипом Воланда. Если так, то роман Булгакова
«Мастер и Маргарита» является типичном случаем художественного
провала, с некоторой точки зрения.