Литературная критика

Однажды этот вопрос все-таки
окончательно овладел моим воображением.  Как помочь детям, «особо одаренным»
способностями к точным наукам, хоть сколько-нибудь сносно ориентироваться в
науках менее точных, ну например, в литературе?! Дело в том, что дети, действительно
гениальные в математике или физике, попадая в мир знаков, находящихся в таких
отношениях с означаемым, которые на современном городском языке называются
словом «блудни», теряют последние признаки наличия практического рассудка и
начинают городить такую просветленную ахинею, каковая, конечно, не снилась ни
клиентам уважаемого господина Завалова, как раз очень даже плодотворным
интерпретаторам действительности и ее отражений, ни прочим пациентам
богоугодных по части головы заведений.

Мало того что, так еще и! Как
говорится. Мало того, что сами юноши видят, скажем, во всей истории
Раскольникова
только один факт, заслуживающий внимания и обсуждения, а именно
факт оставления им учебы в Университете: мол, это ж такое страдание человек
претерпевает, лишившись возможности изучать топологию, что несомненно, да, имел
полное право, и даже был обязан пойти на все меры, чтобы исправить ситуацию.
Так еще и учитель литературы невыносимо усугубляет ситуацию, требуя априори
заклеймить раскольниковскую теорию разделения  на наполеонов и тварей дрожащих.
Да помилуйте, люди же все делятся на тех, кто хоть что-нибудь рубит в
математике, и на прочих. Наполеон, как все знают, был по профессии баллистиком,
то есть математиком-прикладником, да и в общих вопросах математики ориентировался
прекрасно, и следовательно, та особая роль, которая придавалась Наполеону
Раскольниковым по отношению к «толпе» совершенно оправдана.

Разумеется, на учеников
физико-математических и прочих естественнонаучных школ я клевещу лишь ради
красного словца: на самом-то деле они «понимают» в изучаемых литературных
текстах не больше и не меньше учеников самых обыкновенных общеобразовательных
учебных заведений – смешно понимают, так как книги, которые обсуждаются в
школах, были писаны все-таки не для детей. Другое дело, воспитанники гуманитарных
лицеев, гимназий и т.д., специализирующихся на инженерии человеческих душ. Эти
как раз пишут гладко и глубоко копают, но если большинству детей для того,
чтобы обогащать духовными сокровищами русской литературы свой внутренний мир,
достаточно просто повзрослеть и пожить на свете, то тем, кто с младых ногтей
вообразил себя знатоком истины и красоты человеческой, возможно, уже ничего не
поможет, и дорога у этих бедняг только одна – прямиком в преподаватели русского
языка и литературы, в мир лишних людей, наполеонов и тварей дрожащих, шинелей,
мертвых душ и внезапно зеленеющих, а до того сухих как поп-корн, дубов.

Ну а почему же все-таки, смешно
понимают?! Дети?! Читатель может подумать, что я, например, понимаю не смешно,
а это, очень вероятно, не совсем так. Рассмотрим, например, теорему Пифагора.
Теорему Пифагора нельзя понимать смешно или не смешно. Ее можно просто или
понимать или не понимать. Выражение “квадрат гипотенузы равен сумме квадратов
катетов” можно интерпретировать лишь в пределах строго оговоренных, например, в
пределах выполняемых свойств той или иной математической операции. Типа
коммутативности или  ассоциативности для сложения и так далее. Другое дело,
литературный текст. Современное литературоведение и современная литературная
критика таковы, что если бы эти «методы» исследования литературного текста
распространить на теорему Пифагора, то выражение “квадрат гипотенузы равен произведению
квадратов катетов” ни у кого бы не вызвало удивления. Это, типа, ничего еще.
Приемлемо. Так, как и утверждение, что никакой гипотенузы не существует вообще,
а одни только катеты, и это при том, что Пифагор – это такой древнегреческий
дебил, тоже не вызвало бы особого удивления. Скорее, бурные аплодисменты.
Отсюда, вопрос, существует ли литературная критика несмешная, и,
главное, была ли литературная критика всегда, и если нет, то почему она
появилась именно в тот момент, когда элементы интерпретации текста стали обнаруживаться
уже в самом тексте? Не предала ли литература сама себя, и не отдала ли сама
себя на съедение ненавистной критике? Вопрос, впрочем, риторический, так как,
ведь и действительно, современная критика такова, какова и современная
литература. А поскольку классику мы называем часто вечно живой, вечно современной,
то и распространение действия современных научных методов на произведения,
которым за тысячу лет (или около того), выглядит совершенно логичным. Тем более,
что критика в гораздо большей степени отражает особенности восприятия мира,
свойственные тому, или иному времени, чем, сама, собственно, типа
художественная словесность.  Например парадигма современной критики включает в
себя эксклюзивное знание смысла обсуждаемого сообщения, филологический разбор
текста (факультативно), вольную трактовку биографии автора, и его сексуальной
ориентации, а также анализ крови героев на гормоны, и другие клинические
анализы. В то же время, собственно авторы обычно уклоняются от признания в
свойственной им, скажем, педофилии, незалеченности, да и необнаруженности по недоразумению
СПИДа и сифилиса, и так далее.

И тот, кто протестует против
богохульного равенства Льва Толстого и какого-нибудь Пупкина перед этой
кошмарной парадигмой современной критики, тот должен согласиться, что место
дедушке Толстому в архиве, а не на книжных полках наших одновременников.

Впрочем, такие мысли возникли у
меня, признаюсь, не сами по себе, это мало у кого случается, а под влиянием
известных диалогов о математике венгерского профессора Реньи.

В этих «диалогах» Реньи
вкладывает в уста Сократа и Гиппократа рассуждения, в том числе, и о трагедии
Эсхила о Клитемнестре и Агамемноне, уподобляя это описание воображаемых событий
математическому описанию воображаемых объектов, в том смысле, что только для
воображаемых объектов может существовать стопроцентное знание. При этом Реньи
устами Гиппократа добавляет еще, что трагедия написана в духе греческой, то
есть гомеровской традиции. Как видим, здесь абсолютно исключается присутствие и
возможность какой либо литературной критики эсхилова текста, мол характеры типа
прописаны так, что и не убивал никто никого, или, наоборот, диалог так вял и
манерен, что стопроцентно можно утверждать, что Эсхил, скорее всего педик,
изобразивший в образе Эгиста двойник жены, вечно и отвратительно ревнующей
автора к разнообразным его, Эсхила, бойфрендам. Этого нет. Дух традиции, и воображаемость
объектов, делают текст Эсхила абсолютно равным самому себе. Критика отдыхает.

Да вот, собственно, он, этот
гипотетический диалог.

Гиппократ. Может быть, я
заслуживаю, чтобы меня побили камнями, но позволь мне сказать: я убежден, что
по прошествии стольких веков невозможно с уверенностью сказать, жили ли такие
люди, и если жили, то как сложилась их судьба. Впрочем, это не имеет ни малейшего
отношения к делу: ведь, говоря об Агамемноне и Клитемнестре, мы имеем не
реальных людей из плоти и крови, о которых известно весьма немного, а
действующих лиц из трагедии Эсхила, которых он изображает в духе гомеровской
традиции.

Сократ. По-твоему, мы
можем утверждать лишь, что о реальной Клитемнестре и  реальном Агамемноне нам
ничего не известно. Зато о Клитемнестре и Агамемноне Эсхила мы вправе со всей
определенностью утверждать все, что нам известно о них со слов Эсхила. В
частности, мы, не колеблясь, можем заявить, что Клитемнестра, о которой
повествует Эсхил, изменила мужу, и убила его… Что, собственно, означает наше
утверждение о виновности Клитемнестры? Лишь то, что виновна Клитемнестра,
вымышленная и описанная Эсхилом, поскольку ее виновность со всей
очевидностью следует из трагедии. Это очень напоминает пример с
прямоугольником, когда мы говорили о математике. Можно с уверенностью
утверждать, что диагонали прямоугольника равны, поскольку это с абсолютной
ясностью следует из свойств прямоугольника, каким его определяют математики.

То есть, Реньи, изображая диалог
Сократа и Гиппократа, возможно, сам того не осознавая, указал на особенность
восприятия древних литературных текстов. Они воспринимались не как дискурс,
порядок слов, а как истинное высказывание об истине, истинность которого была
еще более очевидна, чем теорема Пифагора, так как не требовала специфических
доказательств. Истинность высказываний Эсхила, Софокла, или Еврипида устанавливалась,
обуславливалась обществом еще и до возникновения художественного замысла. Попробовал
бы, скажем, Эсхил усомниться в системе господствующих мифов, в божественности
Зевса, или придумать новых богов. В таком случае, его бы, вероятно ждала судьба
Сократа, то есть, казнь, и это и было бы древнегреческой литературной критикой.
Действительно, литература тогда была более строгой наукой, чем математика, а
ученики древнегреческих математических школ не испытывали, как мы видим на
примере Гиппократа, никаких трудностей при написании сочинений по литературе. Клитемнестра
убила Агамемнона. Она виновна. Это со всей очевидностью следует из текста
Эсхила. Вот и все сочинение!

Можно предположить, что подобное
положение вещей существовало довольно долго, и, скорее всего, завершилось
Шекспиром, который был одновременно и концом старой эры в искусстве слова, и
началом новой. Но не он один, конечно.

А до того было золотое время
литературы. Время ее пребывания, повторяю, примерно на тех же основаниях, что и
математика, когда ввод каждого нового понятия, порождающий (как подчеркивает
справедливо  и Реньи) такое количество неразрешимых проблем, мог быть возможен
только в силу исчерпанности наличного набора аксиом и определений для
дальнейшего продвижения вперед, параллельно движению времени. В силу
чрезвычайной ограниченности круга читающих людей, их высокого среднего
интеллектуального и образовательного уровня, такая исчерпанность всегда была
более или менее действительной, а ввод новых средств познания оказывался
адекватным этому сравнительно высокому уровню знаний и способу и способности
рассуждать. То есть, критика, если и существовала, но неявно, так как она
выполнялась до и во время, а не после завершения произведения и
его опубликования. Можно сказать, что смена одного господствующего стиля
другим, другой традицией, это была уже, сама по себе, одновременно и критика
традиции уходящей. Примерно так же происходит, и в точных науках, обходящихся,
как известно, без физической критики, или химической, математической критики,
как самостоятельных жанров естественнонаучного творчества.

В заключение хотелось бы
сказать, опуская классическую историю взаимоотношений знака и означаемого, что
в настоящее время наиболее близко к античной традиции равнозначности текстов
самим себе приближаются, как представляется, тексты столь часто проклинаемых
автоматов по производству дамских «детективов». Какие славные они, эти Донцовы,
Маринины, Дашковы, взвалившие на свои нежные плечики то, что и Эсхил-то с Софоклом,
одни, без хора, тащить не могли. Впрочем, хор есть. Это как раз те миллионы в
метро, погружающиеся в стихию не добра и зла, а рока! Рок = свершившееся.
Свершившееся есть трагедия! И когда телесериальная Каменская в очередной раз
предъявляет неопровержимые доказательства виновности Клитемнестры, то есть
равенства квадрата гипотенузы сумме квадратов катетов, то этот хор начинает
стонать и плакать, беззвучно, но мощно, еще сильнее раскачивая, несущиеся
сквозь подземное царство голубые вагоны.