Литературная критика

Мне тогда показалось, что стены всегда должны были объединять людей
на большой равнине в царстве Метели. Ну, да! И совершенно
неважно, какие стены, стены дворца с колоннадой и с парадом
бобровых и соболиных шуб в гардеробе или бревенчатые стены
избы с кучей кисло пахнущих овчинных тулупов в сенях! Впрочем,
дело было не на равнине, а в невысоких, но трудных горах, в
Хибинах. На второй день похода мы попали в пургу, в полярную
метель. Нас спасло только то, что до границы леса
оставалось метров пятьсот, и, обвязавшись одной веревкой, мы наугад
добрались до этого спасительного леса, поставили палатку, и
дождались в ней окончания вьюги. Не помню, сколько уж мы
времени провели во власти снежного ветра тогда, пока шли эти
полкилометра, может быть, несколько часов, или меньше, но я
запомнил это приключение навсегда. И эту связывающую нас
веревку, как материализацию факта равенства и братства, братства
наших одиночеств внутри завывающей белой мглы, и равенства
свободы гибели каждого в отдельности несвободе гибели за
компанию сообщества скованных одной цепью несчастных.

Пока мы шли, мы, связанные вместе веревкой, чувствовали, что не
веревка объединяет нас, а метель, и отсутствие стен, защищающих
от метели, как это бывает в случаях с другими людьми. Мы
были, или я был, отдельно от всего остального человечества, и
лишь когда между вьюгой и нами возникли брезентовые «стены»
палатки, я снова ощутил себя частью. Переход был внезапным и
резким.

В другой раз, впрочем, это был большой мороз. Там же, в Хибинах,
мороз и хорошая видимость. Связующая веревка, натуральная,
материальная, была не нужна, но невидимая веревка страха и
тоски, в отсутствие стен, все же связывала нас. И снова мы были
отдельно от всех прочих, покуда стены палатки не окружили
нас, сдерживая напор холода снаружи, и замедляя движения тепла
от печки во вне.

Но метель была круче. Отправляясь в путешествие, мы имели план, мы
учитывали мороз, потому что его можно было учесть, его можно
было побеждать до поры запасом сил, движением в свитере из
верблюжьей шерсти и в штормовке, куском копченой корейки, и
ломтиком лимона. Метель нельзя было учесть, запланировать,
преодолеть.

И тогда же мне показалось так же, что я понял, наверное, почему у
русского народа, знакомого не по слухам с тысячекилометровыми
пространствами, скованными полярным холодом, нет никаких
особых сантиментов по поводу «великого белого безмолвия», а вот
насчет метели этих сантиментов – достаточно. Ведь не
сильно-то зимние пространства Вологодской, Костромской, или севера
Новгородской губерний, не говоря уже о Сибири, отличаются
по части холода и безмолвия от Аляски, да только для нас
холод, тишина, и «ненаселенка» это не романтика, и не суровые
будни даже, а просто будни, даже необходимость, в смысле
самоидентификации, и другое. Вот метель, да, праздник, пожалуй.

Возможно, что пресловутые «пространства заключения» существовали для
русских задолго до возникновения так называемого
«дисциплинарного общества». Пересекая пространства холода, русский
человек перемещался из одного теплого помещения в другое, из
одних стен в другие, при том, что, например в Сибири, эти
стены часто так и назывались, острогами, и иногда кажется, что
все русские города, это бывшие остроги, то есть отчасти
крепости, конечно, но отчасти и тюрьмы. Так ведь, и правда,
русская тюрьма отличается от, скажем, европейской, и тем, что
русская тюрьма это всегда и некое теплое все же место посреди
зимней стужи, или той же метели. Мертвый дом, но дом.

И когда метель охватывала эти бесчисленные мертвые дома, то,
возможно, их обитателям представлялось, что и так называемых
свободных граждан этой страны-холодильника метель вот теперь также
заперла в их жилищах, во дворцах, или хижинах, и все они
такие же узники, в сущности.

Когда европейские историки пишут, что не Кутузов и Жуков победили
Наполеона и Гитлера соответственно, и даже не знаменитый
русский солдат, а мороз и метель, то я совершенно с этим
согласен. Возможно, для русского, оказаться среди зимы вне стен, вне
своих домов-острогов это и есть свобода. Свобода, которая
ему обычно недоступна, да и без надобности, вынужденная
свобода, непривычная и невыносимая, и опьяняющая сильней, чем
настой из мухоморов опьянял яростью норманнских воинов,
викингов. Так мороз и метель становились русской свободой, а уже
русская свобода уничтожала скованных морозом и метелью
пришельцев.

Русский, если это человек без стен, то это совсем другой человек. Не
о бомжах речь, понятно, так как бомжи не имеют именно
определенных, своих стен, а так, эти обитатели чердаков и
подвалов, они и есть самые безнадежные рабы всевозможных стен,
острогов, заборов, потому что чужие стены нужны им не только,
чтобы укрыться от метели, или от других людей, но и для того
чтобы стать невидимыми для самих себя, исчезнуть за этими
чужими стенами и заборами. Нет, не о бомжах речь, а о тех
русских, которые в массе встречаются только во время войн, в том
числе, и гражданских, бунтов, и революций. И не случайно,
что и все русские революции как бы произошли из войн, и
сделаны были массами русских мужиков, которых выдернули из их стен
и бросили в поле, в метель. Все русские революции, от
смутного времени до наших дней делались и усмирялись людьми,
имевшими опыт метели, опыт существования без стен. Когда метель
утихла надолго, утихла прежде всего в душах, то и Россия
оказалась на краю гибели. И символично, что всем известному
краху России предшествовали «оттепель», «глобальное
потепление», отказ от «холодной» войны.

Почему-то метель всегда так занимала воображение русских писателей и
поэтов в так называемые эпохи перемен. Начиная с Пушкина,
разумеется. Мне представляется, что описание встречи Гринева
и Пугачева во время метели в степи это наиболее глубокая
интуиция во всей русской литературе. И теперь уже - навсегда.
Метель – русский мираж, из которого вырастает русская судьба.
Вот, что я прочел в этом описании. Метель – дитя и зверь,
бесы и ангелы. Потом был Блок. И «пускай я умру под забором
как пес, пусть жизнь меня в землю втоптала, я знаю, то Бог
меня снегом занес, то вьюга меня целовала», и Христос, идущий
сквозь метель во главе отряда людей без стен. Начиналась, в
сущности, столетняя русская гражданская война, закончившаяся
«оттепелью», и полным и окончательным крушением старой
России. Мне кажется, это необходимо понять. Что конец этой
старой России совпал с концом и Метели, несмотря на ежегодные
современные зимние катаклизмы с отоплением. Метели пришел
конец, потому что, в мировом культурном масштабе, пространство и
климат перестали иметь значение, и никакие катаклизмы с
отоплением тут ничего не изменят. Метель, как национальная
русская идея, приказала долго жить. России, той, что существует
все еще в нашем воображении, и о которой написана вся
классическая, и не очень, русская литература, больше не существует.

Метель в русской поэзии стихала постепенно. У Пастернака она еще
«мела-мела по всей земле», еще заваливала дороги и скаты крыш,
еще защищала «стены» как будто от непрошенных гостей, людей
без стен. Потом осталось только тихое «снег идет… снег
идет…». И наконец, всего лишь «апрельская морось» у Бродского,
когда ни страны, ни погоста, как выяснилось уже не осталось, и
возвращаться этому человеку без стен оказалась некуда. А
две девочки-сестры, машущие вслед, как известно мальчику, ну
да, выбегая на остров… из непрожитых лет… это, как
выяснилось, русские история и культура.

Да-да, это тогда случилось, и вот так, а не в тысяча девятьсот
восемнадцатом году, как показалось Розанову, ну, когда ни шуб, ни
стен, вдруг не оказалось на положенном месте. Ни шуб, ни
стен – это да, но мороз и метель еще имели место, и какие! А
вот когда только «апрельская морось», слякоть, и грязь
остались, тогда, пожалуй, и закончился действительно этот
замечательный спектакль под названием «Россия»!