Литературная критика

Перечеркнуто В. Сергиенко

Проза берлинского писателя Владимира Сергиенко – одно из главных
открытий прозаического отдела «Топоса». Рассказы и повести его,
неровные и шероховатые, буквально переполнены энергией, драйвом.
Когда любые недостатки превращаются в безусловные достоинства
– вот и шероховатости или перепады текстуального давления начинают
здесь работать на «обаяние документа», сообщая текстам Сергиенко
ощущение непридуманности, документальности, новомодной ныне non-fiction.

Хотя, отметим, тематическое расширение диапазона, канувшее в перестройку
(когда вдруг, повелением сверху, стали доступны ранее запретные
темы и сюжеты), более не проходит. Ныне интересны не экзотические
обстоятельства, но человек, волей судеб попавший в экзотические
обстоятельства. Не этнография, но экзистенция, то есть, условно
говоря, «Шаламовское» направление, когда описания среды, окружающей
героев, важны как декорации, не более того. Тонкую грань соотношения
внутреннего и внешнего соблюсти очень сложно – большинство пишущих
о бандюках скатываются в сочную и красочную фактуру, порой, действительно,
настолько самодостаточную, что человек на её фоне теряется, становится
колёсиком, винтиком криминального бога, выпадающим из криминальной
махины.

Вся эта красочность и сочность есть и в прозе Владимира Сергиенко.
Тем не менее, обычной двойственности, которую испытываешь, сталкиваясь
вот с таким, с позволения сказать, «материалом», проза Сергиенко
не оставляет. И в этом – главная причина успеха этого авторского
проекта.

Обычно к «блатате» относишься к подозрением и ничего хорошего
не ждёшь: пусть радио «Шансон» слушают таксисты, а пойдём-поедем
другим путём. Особенно, в литературе. Всё-таки, истории про братков
– прерогатива серийных писателей-убийц, разрушителей жанров и
репутаций.

Родители ели виноград, а у детей во рту оскомина: с «блататой»
напортачили, как мне кажется, отцы-шестидесятники. И до того тюремный
дискурс существовал в стране, где половина народонаселения сидела,
а другая – стучала или охраняла. Однако же, до определённого момента,
сочувствовать блатной эстетике было стыдно. Именно шестидесятники,
спутав божий дар с яичницей, выпустили джина из бутылки: Евтушенко
умилялся тому, что «интеллигенция поёт блатные песни», Искандер
радовался тому, что умники научили народ рассказывать анекдоты,
а Высоцкий создал свои, не лишённые остроумия (и потому вдвойне
ядовитые), стилизации.

И пошло, и поехало. Ныне проникновение блатной тематики кажется
уже просто тотальным – праздники «Шансона» в Кремле, криминальные
сериалы... И даже государственные мужи, не задумываясь, употребляют
слова типа «наезд», «разборка» или «общак», словно бы дети малые.
Неразумные. Выходит так, что тема экстремального опыта человека,
сталкивающегося с теневыми, подпольными сторонами жизни, заслуживающая
интереса и уважения, как любая другая тема, нуждается в серьёзной
реабилитации. Вот почему столь важен и интересен «случай Сергиенко»,
который идёт несколько иным путём, чем многие другие авторы, прибегающие
к блатной стилистике. Автор, обладающий исключительным музыкально-стилистическим
чувством, он использует все эти былички и рассказки для демонстрации
возможностей русского языка. Блатное для него
не самоцель, но способ передать ощущения от столкновения с реальностью
– многосторонней, объёмной и, между прочим, не всегда враждебной.
Есть в повестях и рассказах доброе, оптимистическое начало, то
самое сочувствие к маленькому или лишнему человеку, которое всегда
отличало русскую литературу.

Сочувствие и чутье (стилистическое, языковое) – вот что оказывается
особенно важным. Происходящий из Львова, Сергиенко начал писать
свои тексты в эмиграции. Известно, что уехавшие забирают с собой
и, исподволь, консервируют не только социальный опыт, но и пыльцу
языка, в котором им приходилось вариться. Эмиграция сделала из
Сергиенко писателя чуткого и точного – не только ко всевозможным
трудностям тутошней жизни (а взгляд у Владимира Сергиенко острый,
намётанный), но и ко всевозможным стилистическим оттенкам и полутонам
– ироничным, иной раз едким, порой грустным, но почти всегда остроумным.

Таковы, к примеру, его рецепты психотропных коктейлей («По-графски»,
«Белый аристократ», «Извращенец», «Атрофированный» и даже «Подленький»)
из «криминально-человеческого чтива» (определение авторское).
«Мои четыре встречи с мусором», заставляющие вспомнить о подобных
практиках незабвенного Венечки Ерофеева. Впрочем, мне Сергиенко
признался, что о существовании поэмы «Москва – Петушки» узнал
совсем недавно, уже после того, как создал свой собственный жанр
(см. выше).

«Понимающие – поймут, курящие – приколятся, особое внимание
для нюхающих: ... желательно не две-три дорожки, а хороший, качественный
автобан, как Московская кольцевая – пять полос туда, пять полос
– обратно...»

Короче говоря, имеющие глаза да умеющие читать – да пусть прочтут
и постараются получить удовольствие.