Литературная критика

(теорема)

Мы настолько привыкли к тому, что в большинстве европейских
литературных текстов, от детской сказки до Нового завета, от
Шекспира до Де Сада и Гийота, от Слова о полку до творений Донцовой
и Марининой, описывается обычно какое-нибудь злодейство,
преступление, извращение или гнусное предательство, что совсем
этого чаще всего не замечаем. Это кажется совершенно
естественным, что странно, так как большинство людей, к счастью,
живет, все-таки, в некотором отдалении от мест, где
ангелоподобные юноши убивают топором старушек, где разрезают женщину
поездом пополам или сжигают в каминах толстые пачки денег,
или играют в русскую рулетку и так далее. Но, может быть, в
этом и заключается главное объяснение.

Правда, есть «легкие» жанры. Комедии, пародии, мелодрамы, в которых
над человеком издеваются мягко, по доброму, не доводя его до
петли и не отрезая голову, чтобы сравнить потом со
сломанным придорожным репейником. Обычно, так как в некоторых
специфических случаях комедии, русские особенно, все-таки тоже
заканчиваются суицидом или безумием. Но это все же редко, так
как классическая комедия представляет из себя, наоборот,
веселое описание измывательств над заведомо сумасшедшим, до тех
пор, пока в нем, наконец, не проблеснут некие признаки
рассудка. Дон Кихот, Записки сумасшедшего, Паяцы, и так далее.

Перенасыщенность дискурсов насилием раньше объясняли просто, хотя и
некорректно. Мол, жизнь такая. Сволочная штука. Всюду
роковые страсти, и нет защиты от непреодолимых обстоятельств. Это,
разумеется, негодное объяснение. Искусство не департамент
социальной защиты, и связь его с социальными заморочками
часто попросту отметается напрочь, для простоты, чтобы уж совсем
исключить риск падения в болото мещанских «представлений».
Есть ведь и куда более продвинутые объяснения чего угодно.
Психоаналитические, скажем. Комплексы и архетипы, мифология
подсознания, матрицы всех уровней. Социальное здесь как бы
подменяется: где надо — психиатрическим и биологическим, а где
не подменяется, там это какое-то очень древнее, антикварное
и сакрализированное социальное. То есть искусство, так
получается, только тогда является департаментом социальной
защиты, когда участниками социальной жизни являются и такие
субъекты, как, скажем, боги, полубоги и тени забытых предков.

Впрочем, мы иногда сами путаем исследование корней явления и
утилизацию, так сказать, плодов его. Гуманисты и моралисты, которые
под видом толкователей литературных текстов часто
господствуют над культурной местностью, ибо у крыльев гуманности
часто перья из стали, они ведь ничего не выявляют, а только
используют каждое лыко в свою строку. Любое литературное
надругательство у них — это вещь для гуманности полезная, и ничто,
по их мнению, так не способствует правильному воспитанию
юных сердец, как талантливое описание какой-нибудь гнусности. И
самое смешное, что гуманисты и моралисты — правы, в
общем-то.

Что интересно, так это то, что даже самые принципиальные противники
вульгарного истолкования искусства как некоего департамента
социальной защиты, всяческие модернисты, формалисты,
конструктивисты — они не в силах ничего поделать с человечностью.
Искусство и у них, и у Набокова, и у Шкловского, а, может
быть, и у Барта с Дерридой, пребывает между двумя полюсами
оппозиции «человечность — бесчеловечность». Как будто бы так
получается, что, скажем, «человечность» — это некая
самостоятельная сущность, никак не привязанная к сущностям социальным.
Как будто в воздухе болтается, и при этом эти два полюса
оппозиции «человечность — бесчеловечность» находятся в
чрезвычайно сложном взаимодействии, разобраться в механике которого
почти невозможно. Поэтому-то настолько важной оказывается
декларация, прямая или косвенная, автора! Он за человечность,
или он типа против?! Если он за, то далее
необходимо уже разбираться, а не врет ли?! Если типа
против, то то же самое, надо расследовать и, в
случае чего, разоблачить. Очень часто, особенно в последнее
время, оказывается, что те, кто криком кричит «за», на самом-то
деле очень даже против человечности, а те, кто вроде резко
против, на поверку-то — куда как «за»! А некоторые вообще
путают человечность и права человека. В это трудно поверить, но
это так! Только имеет ли это значение?! Я думаю, нет!

Что касается русской классической литературы, то, все же, главное
мнение едино (А хороший термин — главное
мнение — математический какой-то. Или, главный идеал,
главная жертва, предлагаю ввести). Есть особые
мнения, но главное мнение в том заключается, что ничего
человечнее, ничего более «за», чем русская литература, нет и быть не
может! И не на крыльях тьмы и зла парит русский гений над
миром, а именно, как и сказал поэт, на крыльях добра и света.
Ну, примерно так. И вот, стало быть, поскольку русская
литература это ужас, ужас и ужас, то эти ужасы, как бы, я думаю,
они на крыльях дня.

Коллекцию ужасов, собранных внутри русской литературы, я бы условно
представил в виде двух главных разделов. Классические
страшилки и ужастики продвинутые.

Классические — это разнообразные по технике убийства. Самоубийства.
Растления малолетних и не очень. Изнасилования физические и
чисто психологические. Доведения до самоубийства. Кошмарные
привидения и призраки. Чудовищные проигрыши в карты и в
рулетку. Все это изображается тщательно, по-настоящему, похоже,
и порой медики наших дней удивляются даже, что как это можно
было так научно изобразить безумие или агонию?! Это, мол,
мистика какая-то. А по-моему, эта правда идет от некоего
внутреннего стиля, я бы сказал, стиля ужаса и наслаждения
мучениями себя и других. Сплошное садо-мазо! Потребность, как
говорится, в спинном холоде имелась у людей, отсюда и внутренний
этот, некрофилический стиль. Проигрыш состояния Колей
Ростовым в карты Долохову — это разминка начинающего садиста,
Льва Николаевича Толстого. Не знаю, читал ли он Де Сада?!
Думаю, вряд ли.

Продвинутые ужастики, в основном, принадлежат двум писателям, Гоголю
и Чехову. Нос-сепаратист, торговля мертвыми, черный монах,
комедия, заканчивающаяся самоубийством. То есть автор уже не
стремится к тому, чтобы обязательно было по-настоящему.
Гениальная догадка происходит, и Нос отправляется гулять. В
наше время, возможно, отправился бы гулять мужской член, в силу
тривиальности и бездарности времени. А Нос — это круто. Это
действительно стильно. Хотя ясно, конечно, что
классификация такая всегда будет несколько искусственной. И сумасшедший,
как главный идеал у Достоевского — это не
смешнее-ужаснее носа в мундире у Гоголя, но тоже ничего! И
все это, как утверждают гуманисты и моралисты — и нос, и
идеальный сумасшедший, и так и не признавший внутренне за собой
вины убивец бабушек, все это, они утверждают, ничто иное,
как крылья гуманности! Почему же они правы, как
представляется?

А возьмем, скажем, лермонтовского Фаталиста! Русская рулетка в
Фаталисте Лермонтова, с последующим кровавым финалом — блестящий
же авангардистский ужастик, пленяющий сам по себе, и без
притянутой за уши «философии»! И в чем здесь человечность или
бесчеловечность? Вроде как ни в чем, и тогда мы имеем
опровержение теоремы о неистребимости человечности
дискуром. Что почти так же круто, как доказательство
большой теоремы Ферма. Но сразу закрадываются сомнения. Да стали
бы изучать в школе что-нибудь нечеловечное?! Вряд ли! И
действительно, почему-то, прочитав в очередной раз Фаталиста, я
чувствую, что стал опять несколько человечнее, чем был.
Прочитал о бессмысленном и зверском убийстве, и стал человечнее.
Такое вот доказательство теоремы! Другого у меня нет, но и
это мне кажется совершенно достаточным. Да, парадокс
получается. Дискурс этот, то есть набор слов в определенном порядке,
несмотря на свою нарочитую дискурсионность, отстраненность
от проповеди, и, честно говоря, даже аморальность, он меня
буквально роднит со всем человечеством. И другие подобные
ужастики тоже. Более того, без этих путеводительных
(подчеркиваю, по произволу всего моего существа только, и вины авторов
в этом нет) текстов, я могу откровенно признаться, я был бы
сейчас, скорее всего, гораздо более просто разоблачаем, как
какое-то абсолютно изолированное психически чудовище,
смотрящее на других людей дико и яростно, подобно тому, как один
ад может смотреть в лицо другому аду! Мы еще вернемся к этому
парадоксу.

У Чехова, прежде Кафки, и без помпы, без пиара надуманного,
совершенно нормального человека запирают в псих-больницу, и тычут
там ему в лицо постоянно грязной метлой. И всем понятно, что
не зря это, не случайно Чехов мучает беднягу, а во имя
человечности.

Толстой подробнейше описывает страшные крики ракового больного, но
может и быстро кончить человека, отрезав ему башку, как Хаджи
Мурату. Толстой разрезает женщину пополам поездом, убивает
и тайком закапывает младенца, крадет у вставшего на светлый
путь человека деньги из шапки, чтобы тот повесился, и вместо
светлого пути получил-таки свой ад навеки. Лев Николаевич
размялся уже, и ради добра и света готов мочить
направо-налево!

Все эти бумажные преступления и несчастные случаи производят
странный, парадоксальный эффект, подводят к неожиданному выводу.
Вывод следующий. «Все ложь, все неправда, все обман, и все
зло» — вот что такое жизнь, с одной стороны, но с другой
стороны... в человеке есть-таки что-то великое, непошлое, что-то
от Бога даже... И слезы так и потекут невольные, видимые или
невидимые, из сухих до того, презрительных и даже
озлобленных глаз! В общем, фантастика! И получается, что русская
«реалистическая» литература — дань фантастической стороне
человека, без которой никто бы не выжил в мире настоящего и
непрерывного, непреодолимого ужаса «обычной» жизни. Потому что наша
фантазия как раз не способна сконструировать эту
пресловутую реальность, в которой, в большинстве случаев (к счастью,
конечно) нет ни отрезанных голов, ни русских рулеток, ни
гуляющих по Невскому носов, но в которой нет и ничего такого (к
несчастью), на что сгодилось бы это несомненное «величие
простых сердец», это что-то от Бога в человеке. Любовь — и
вообще, и в частности — ведь вещь тоже фантастическая, и ни во
что реальное, по большому счету, не претворяемая. И никогда
вы не отличите ребенка, зачатого по любви, от зачатого в
результате изнасилования! Любовь — страшная сила, и она
совершает бездну работы, сворачивает горы и перетаскивает с места на
места горы тяжкого груза, но всю эту работу могла бы
совершить и не любовь. А главную свою работу, работу по реализации
себя, любовь выполнить не может, потому что не находит
достаточного сопротивления точки опоры. В реальности.

Остается искусство. Порядок слов, нот или цветов. Любовь ищет и
находит в нем себя, и ничего больше! Не верите? Взгляните на
своих матерей и бабушек, с замиранием сердца неотрывно следящих
за перипетиями очередного мыла. Мы все прекрасно знаем, как
переполнены их сердца беззаветной любовью к нам, к реально
существующим людям, и на какие (да на любые) жертвы готовы
пойти они, эти женщины, ради нас, грешных. Но вот тратят-таки
время на это ужасное мыло. Почему?