Литературная критика

/Маргарита Меклина «Сражение под Петербургом» (в серии «Soft Wave»), Москва, «Новое литературное обозрение», 2003, 364 стр., тираж не указан/

Если разреженные шрифты серии «Soft Wave» шли книжке Дениса Осокина,
то вот сборнику Меклиной они противопоказаны — проза
Маргариты плотная, чёткая, жёсткая, в ней более другого важна
концентрированность. Потому что порой кажется,
что тексты свои Меклина не пишет, а лепит так, как ласточка
лепит себе гнездо — штрих к штриху, веточка к веточке, всё
обмазывается слюной и глиной, чтобы, не дай бог, какая-то
прореха или сквозное отверстие, всё должно быть концептуально и
продуманно, но, в то же самое время, стихийно и
непредсказуемо.

Так, или почти так пишутся стихи, строится
поэтическое, когда ничего нельзя сдвинуть со своего места, когда
система лейтмотивов распространяется кровеносной системой
внутри текста, держит его этим каркасом, сообщая дополнительную
прочность (при общей лёгкости, невесомости конструкции),
когда сюжет оказывается непрямым, ассоциативным, он скорее
угадывается, нежели ты по нему скользишь, как по рельсам.

Сюжет (автор, дискурс) в прозе Меклиной ускользают, качаются на
весах вариантов, точно так же, как качается на весах вариантов и
этот почтенный том, где на обложке выведено «Сражение под
Петербургом», а внутри — «Сражение при Петербурге». И даже
если разночтение это сложилось случайно, это вполне
по-меклински, меклинский такой жест житейской двусмысленности и
стилистического двурушничества.

Непредсказуемость — вот что мне в прозе Маргариты
Меклиной важнее всего прочего. Обычный сюжет предполагает
законченность, завершённость, автор оказывается вежливым, если
все линии истории сходятся в законченности пасьянса, если ни
одна деталь, обнаруженная по ходу развития пьесы, не
оказывается случайной, и все ружья стреляют. Качественная
беллетристика уже давно освоила каноны детективного жанра, где
разгадка обязательно последует, и всё станет понятно. В условиях
дефицита сюжетов (Борхес, если помните, вообще насчитал их
не более четырёх, приврал, конечно, приукрасил собственную
теорию) и их тотальной предсказуемости (даже в тотальной
непредсказуемости, с которой спорые беллетристы тоже уже давно
научились работать) самым интересным и ценным оказывается
именно непредсказуемость.

А у Меклиной форточка всегда открыта и из неё дует, и вторая скобка
не закрыта, из-за чего текст продувается всеми ветрами,
улица отапливается запахами кухни и открытого платяного шкафа,
идёшь, вроде, мимо, а, с другой стороны, активно участвуешь в
том, что для тебя закрыто. Так и тут — Меклина строит свои
тексты достаточно жёстко, но, с другой стороны, все эти
важные основания, на которых она базирует здание рассказа или
повести (скоро будет и роман!) известны только ей одной,
только одна её непредсказуемая женская логика гарантирует
легитимность всех этих причинно-следственных связей, на самом деле
совершенно нелогичных. И вовсе не причинно-следственных.
Меклина — слепая ласточка, она пишет, как дышит, как слышит,
как чувствует, в её ласточкином гнезде неправильной формы
тепло и уютно даже заброшенным сюда кукушатам.

Порой мне кажется, что она нарочно так — мол, ни за что не
просчитаете, чем мой текст закончится (или даже как продолжится), а
вот, поди ж ты, выгну я свою спину так, а не иначе, но
подумаешь, почитаешь, поймёшь, наконец, ан нет, это мать-природа
меклинской прозы такова, потому что никаких перегибов не
наблюдается, всё достаточно естественно и
органично выходит, похоже на какие-нибудь природного
происхождения объекты.

Более всего на свете эта аутичная, аутентичная женщина увлечена
письмом, писанием. Писаниной. Текст — её дом и её родина, её
любовь и семья, секс и болезнь, работа и увлечение. Нет ничего
более значимого, чувственного, эротичного, чем письмо, чем
перекатывание согласных на всё гласных и согласных, которые
ни на что не согласны, кроме победы над небытием.

Отсюда — повышенная чувствительность её текстов, наличие проблем, в
простонародье называемых «гендерными проблемами». Для
жительницы Сан-Франциско вполне понятен интерес к невнятным
отношениям между странными людьми. Нелогичные, они делают прозу
Мекиной ещё более непрямой и непредсказуемой.

В прозе Маргариты Меклиной важно ещё и послевкусие.
Потому что увлечённость письмом не проходит для читателя
даром. Выстраивание ритма, замысловатые словечки, сопряжение
высокого и низкого, разнокультурного, заимствованного и
родного, цитаты, чужие следы, вкрапления от первого (второго,
третьего) лица затрудняют чтение, по которому ты ползёшь как
троллейбус по Ленинградке.

В одном её тексте расцветают сразу сто цветов различных дискурсов и
влияний. Вот и редактор книги мне сказал, что сборник
Меклиной оказался самым трудным редакторским заданием в его
редакторской жизни, а уж ему-то чего только читать-вычитывать не
приходилось! Верю! Не врёт! Сам Меклину читал.

Вчитываешься в заусеницы, буксуешь в заторах иноязычных цитат, и
только потом, достигнув финала, вдруг оцениваешь всю ту музыку,
что звучала. Все эти разрозненные механизмы и штрихи
соединяются вдруг в сложный узор или в облако лилового смысла,
когда замысел раскрывается во всей своей возможной полноте, и
только тогда ты, хотя бы отчасти, начинаешь понимать, что же
хотел сказать автор.

Меклина — антипод Маканина, схожего с ней по методу, но различного
по результату. Текст Маканина хочется поскорее забыть, как
страшный, вывихнутый сон. Текст Меклиной прорастает в тебе как
цветок, пускает корни, шевелит листьями, наливает соком
бутон. Когда ты перечтёшь его через некоторое время, он
окажется совершенно другим — твоим, родным, таким настоящим и таким
близким.