Проза

Утром, когда Крюков поехал на работу, было еще темно и непривычно,
что темно — первый день, как вышел из отпуска, последние полтора
месяца так рано ни разу не просыпался. (На работу идти совсем
не хотелось. Он толком и не отдохнул. А ведь сколько ждал этого
отпуска, целый год мечтал: вот буду каждый день по грибы ходить,
поеду за клюквой на болота, костры стану жечь, печь в углях картошку,
слушать охотничьи рассказы. Но что-то никуда так и не выбрался.
Половину времени пролежал на диване, уставившись в телевизор,
потом лениво читал скучный английский детектив — нашел в шкафу
старую толстую книжку, потом мать с отцом затеяли мелкий ремонт
по дому, и пришлось помогать... Так бесценные отпускные дни проскочили
незаметно, оставив в память о себе чувство глухого раздражения
и неудовлетворенности. Теперь свобода наступит только через год.
И этому короткому месяцу нужно было принести в жертву триста тридцать
тоскливых дней.)

Хмурое, небритое утро нагоняло тоску. Было к тому же холодно —
середина октября; погода стояла отвратительная. Ветер дул вроде
и не сильно, но все время в лицо, и был таким ледяным, что Крюкову
казалось, будто он плывет под водой. Ветер безжалостно срывал
с деревьев вдоль дороги остатки ржавой листвы. В воздухе ясно
слышался запах близкого снега. Долговязый Крюков, косолапо шагая
к остановке, отбрасывал нелепую, вытянутую до бесконечности тень
в свете усталых утренних фонарей.

Настроение у него в то утро было хуже некуда.

На остановке автобуса он дождался «девятку», успел захватить место
у окна, чтобы, не дай бог, не пришлось уступать кому-то, закрыл
глаза, надеясь заснуть минут на десять, но заснуть не удавалось,
и он прекратил бесполезные попытки. Глаз, однако, не открывал.
Вскоре немного согрелся, и тогда сонливость начала одолевать его.
Вдруг он увидел себя сидящим на земле на деревенском выгоне в
своем родном Лыкошеве, где не был уж лет пятнадцать, а над головой
его стоит чистое и высокое бирюзовое небо, рассеченное журавлиным
клином. И второй клин журавлей, поменьше, приблизился к первому
и мягко влился в него. Печально перекликаясь, дальше птицы летели
уже вместе, словно всегда были одной стаей.

Внезапно проснувшись и настежь распахнув глаза, он убедился, что
едва не проехал свою остановку. Автобус как раз тормозил.

Крюков вскочил и начал проталкиваться через людей. Как назло,
никто впереди него выходить не хотел, всем нужно было куда-то
дальше, дальше... Он почти уже раздвигал руками людскую массу,
вызывая ее недовольство. «Поосторожнее нельзя?» — хмуро спросил
крепко сбитый низкорослый мужик.— «Извини».— «Ой, вы же мне на
ногу наступили!» — «Простите, мадам, не хотел».— «Ты что, трахнутый?
Куда прешь?» — возмутилась какая-то бочкообразная тетка. Связываться
с ней было глупо. «Уймись, бабуля»,— попросил он, оттирая ее в
сторону. «Бабуля!» — передразнила она, отворачиваясь. И тут заметила
женщину, которая следовала в его кильватере. Ей тоже нужна была
эта остановка. На женщину-то тетка и обрушила всю свою неведомо
откуда взявшуюся злобу.

— Ты здесь не пройдешь,— сообщила она дрожащим от ярости голосом.

Женщина даже опешила от такого заявления. Сразу на «ты» и с места
в карьер.

— Как это я не пройду? — спросила она.— Что же мне, дальше ехать?
— Ехай. А здесь не пройдешь. Или вон иди в другие двери.

— Там вообще не пробиться...

— А мое какое дело?!!

— Уймись, бабуля,— еще раз попросил Крюков, обернувшись.— Ишь,
партизанка. «Но пасаран!». Проходите, пожалуйста.

— Спасибо.

Женщина кое-как протолкнулась мимо клокочущей от злобы ведьмы
(та на прощанье угостила ее локтем в бок), и они вывалились из
автобуса на улицу. В спину им понеслись проклятия, и только захлопнувшиеся
дверцы оборвали этот бесконечный поток ненависти.

— Спасибо,— повторила женщина, робко коснувшись его локтя.— Не
знаю, что бы я без вас делала. Впервые вижу такое чудо.

— Да. Редко попадаются хуже.

— Кошмар... У вас спичек нет?

Он вытащил коробок, чиркнул, прикрыл огонь, и туда, в его широкие
ладони, она погрузила лицо, словно какая-то птица, берущая корм
с руки; дрожащая бледная сигарета после нескольких попыток наконец
задымилась, а женщина жадно втянула дым, боясь, что хоть малая
часть его бесполезно рассеется в воздухе. Она передернула плечами,
на мгновение закрыв глаза, и вот из ее легких вместе с дымом исторгся
какой-то тяжкий полустон-полувздох.

— Гос-споди,— выдохнула она.

Похожа на пичугу, снова подумал Крюков. Брюнетка, прическа типа
«воробьиный выщип», сама невысокая, легкая, почему-то не по погоде
одета в облегающий брючный костюмчик — вот-вот, взъерошив перья,
унесет ее порывом ветра. Общая беззащитность, нервность фигуры,
готовность к тому, что оскорбят — и никто не поможет. Конечно
же, на нее мгновенно находится злодей. И Крюков, удивляясь себе,
расправил плечи, натянул на лицо маску полного спокойствия и уверенности,
в движениях его даже возникло нечто покровительственное. Но хотя
это была только маска, он вдруг понял, что чувствует себя рядом
с этой женщиной настоящим. Самым настоящим! Маска быстро приросла
к его коже, став полноценной частью тела. Снять ее теперь он не
мог. Он и ростом словно стал еще выше, приподнялся над землей...

Им оказалось по дороге.

Переходили железнодорожные пути. От ночного заморозка шпалы заиндевели
и были серебристыми, а земля между ними осталась черной, она казалась
еще чернее от соседства серебра.

— Как будто клавиши бесконечного рояля,— неожиданно сказала женщина.

— Что? — не понял он, а потом, присмотревшись, изумленно кивнул.—
Действительно, как красиво! Вот так ходишь, ничего не замечаешь...
Вы что, играете на рояле?

— Да, это моя основная профессия — музыкальный руководитель...
До свидания. Мне сюда,— она указала на проходную завода.— Надеюсь,
еще увидимся с вами.

— Обязательно. Я езжу здесь каждый день в это время.

— Правда? А я вас что-то не видела.

— Последний месяц я был в отпуске,— сказал Крюков.— Вы, наверное,
недавно здесь работаете.

— Недавно,— подтвердила женщина.— Значит, будет кому защитить
меня при случае.

— Можете на это рассчитывать,— серьезно пообещал он.— Слушайте,
а что музыкальный руководитель может делать на заводе?

— Подметать цех. Иногда, видите ли, очень хочется кушать, а музыкой
теперь не проживешь.

— Это да,— сказал Крюков.

Женщина ушла. Он смотрел ей вслед, вспоминая ее лицо. Что-то в
этом лице было необычное, располагающее к себе... Потом его взгляд
по привычке обшарил фигуру женщины, и Крюков отметил: все при
ней. «А как зовут, не сказала!» — с внезапным сожалением подумал
он.

Женщина была на несколько лет старше.

(Крюкову недавно исполнилось двадцать три. В последнее время,
слегка уже нагулявшись, он смотрел на каждую новую женщину с интересом
фаталиста. Не это ли моя жена, думал тогда Крюков. Вернувшись
три года назад из армии, он был весел и беспечен и сменил много
подруг. Но довольно скоро убедился, что все женщины разные лишь
поначалу, а потом становятся совершенно одинаковыми. Так что постепенно
Крюков решил: совсем не обязательно стремиться залезть на каждую
из них).

Он еще раз посмотрел ей вслед. Лицо... Что же такого было в нем?
Женщина все словно стояла перед ним, произнося своим глубоким,
чуть хрипловатым голосом «Спасибо» и осторожно прикасаясь к его
руке... Крюков досадливо боднул лбом воздух и пошел дальше.

Вдали виднелась привычная труба его завода (заводы здесь тянулись
один за другим). Едва взглянув на нее, он сразу опустил глаза
в землю. Как и раньше, труба неутомимо высасывала из неба толстый
столб белесого пара. Ее суставчатое тело было похоже на указательный
палец страдающего артритом великана, которому порядком надоело
мельтешение человечишек внизу, и вот он лениво ткнул и придавил
нескольких зазевавшихся. Потянуло знакомым противным запахом,
в котором намешана была перегретая резина, сажа и машинное масло,
а для пикантности в букет добавлялся дым горящих сварочных электродов.

Работал Крюков слесарем. Устроился сюда после армии совершенно
случайно. Крутил гайки, стучал молотком, пачкал руки в солидоле.
Иногда работы у него бывало много, иногда целыми днями приходилось
бездельничать. Но и при запарке, и при безделье он знал, что от
него ничего не зависит. Есть он на месте или нет — безразлично.
В прошлый раз, год назад, когда он вот так же вышел из отпуска,
у него было приподнятое, праздничное настроение — до тех пор,
пока он не увидел на своем месте чужого человека. Тот прекрасно
справлялся с его делом. И вообще, начальство заметило, что Крюков
явился на работу, только ближе к вечеру. Крюкову это было почему-то
неприятно.

Вот и сейчас он не ждал ничего иного.

Уже несколько раз он всерьез подумывал бросить все, перейти работать
в какое-нибудь другое место, но не знал, чего ему в действительности
хочется. И вот это тянулось уже который год, все накручивая и
накручивая раздражение в душе Крюкова. Томительно, тоскливо было
ему сейчас идти к себе в раздевалку, зевая и злясь на раннее пробуждение.
Спецовка ждала его там, как верная, но нелюбимая жена. И носить
ее еще целый год...

Он не радовался ничему, даже веселые возгласы мужиков, которых
давно не видел, не расшевелили. Его поздравили с праздником. «С
каким это?». «Как же — первый рабочий день!». «А-а...». Едва поздоровавшись
и скупо ответив на обычные вопросы, он быстро переоделся и ушел
к себе. Поставил чайник, дождался, пока тот вскипит, сделал заварку
покрепче и, неторопливо прихлебывая, стал вспоминать, что хорошего
было у него в отпуске, о чем можно рассказать мужикам. Получалось,
что рассказывать нечего. «Надо будет выдумать что-нибудь,— уныло
решил он.— Скажу — пил почти все время. Поверят...». Его почему-то
начала бить легкая дрожь, словно от озноба, и он глушил чай стаканами,
снова и снова разогревая его, и никак не мог справиться с собой.

За окном медленно, тягуче рассвело. Крюков посмотрел вокруг себя,
на стены, на верстак, внимательно изучил потолок. Все было по-прежнему,
как месяц назад, как три года назад. Он осторожно поднес к губам
стакан с горячим чаем, замер на мгновение, а потом резко толкнул
стакан от себя, так что тот, плеская, заскользил по столу и едва
не свалился.

«Не могу, не могу больше! Не хочу быть здесь! Не хочу смотреть
на это все, не хочу этого видеть изо дня в день! Не хочу ничего
этого! Господи! Что мне делать? Сейчас придут, работу принесут
какую-нибудь — что я им скажу?.. Ох, плохо, плохо мне, невместно!».

На его счастье, никто не шел — не было работы. И он сидел на жестком
вертящемся табурете, положив руки на стол, тосковал о чем-то,
а о чем, и сам не знал. И даже сидеть ему было неудобно. Хорошо
бы прилечь возле стеночки, прикрыть глаза. Но для этого нужна
лавка. А лавки у них в цеху не было, не обзавелись.

Минуты текли, плавно сливаясь в часы. «Хоть бы домой поскорее!».
Но даже еще до обеда было далеко. Крюков вздыхал, томился, мрачно
озираясь исполобья по сторонам. «Глаза бы мои не глядели! Все,
пишу заявление, хватит!». Он стал рыться в ящике стола, отыскивая
чистый лист бумаги.

В цеху словно бы стало темнее.

Наконец он вытащил старый желтоватый листок и, прикусив язык,
начал выводить на нем: «Начальнику производства... от слесаря...
заявление... прошу... по собственному желанию...». Покурил, глядя
на дело своих рук. Оставил заявление на столе и пошел размяться,
побродить, завернуть к кому-нибудь в гости. Ему вроде полегчало
теперь, когда мысль об увольнении материализовалась на листке
бумаги. Словно что-то громоздкое, давно стоявшее на одном месте
и вросшее в землю, вдруг двинулось и стало постепенно набирать
ход.

Рис. Алексея Капнинского

Крюков шел мимо сварочного участка. Знакомый парень, пристроившись
на табуретке, стоящей на листе толстого металла, прорезал в нем
отверстие. Мощная газовая струя, с оглушительным шипением ударяясь
в лист, выбрасывала прямо вверх, из-под самых рук парня, столб
расплавленных капель. И удивительно было, что ни одна из этих
капель не попадала ни на спину, ни на руки, ни на голову резчика,
а он сидел, словно заговоренный, в легкой рубашке с засученными
рукавами вместо толстой жаркой робы, нарушая все инструкции, и
казалось, не обращал внимания на опасный фейерверк. Капли, волнами
падая вокруг него, взрывались, разбивались на мелкие искры, и
все это было похоже на отчаянный танец слегка нетрезвого человека.
А парень словно сидел внутри защитного поля, отталкивавшего раскаленные
капли. И это действительно было поле — поле опыта, долгих упражнений
и постоянного труда. Наконец газовая струя пробила толщу листа,
с глухим ревом вырвалась снизу ослепительным снопом и загуляла,
зафырчала удовлетворенно, мгновенно образовав небольшое озерцо
лавы. Газорезчик погасил резак, снял очки, улыбнулся и помахал
Крюкову рукой. Крюков кивнул и пошел дальше.

В углу лежала небольшая куча досок, приготовленных, видимо, для
того, чтобы подкладывать их под тяжелые стальные болванки. Крюков
подумал: жаль, пропадет материал, а ведь можно было бы...

— Это чьи? — спросил он у проходившего мимо мастера, нарочито
небрежно пнув доски носком сапога.

— Если нужны — бери,— сказал мастер равнодушно.— Еще привезут.

Какая-то странная полутьма стояла в цеху, словно на улице и не
рассветало.

— Ну, зима пришла! — с удовольствием щурясь, объявил Иваныч, невысокий,
грузный мужик лет пятидесяти, входя с улицы в цех. Дверь, притянутая
тугой пружиной, громко хлопнула, он ее не удерживал. И в одно
короткое мгновение, что дверь была открыта, Крюков успел рассмотреть
за спиной Иваныча несущиеся белые струи, и почему-то только потом
увидел, что и сам мужик весь облеплен мокрым снегом. Иваныч, стащив
много повидавшую на своем веку кроличью шапку, тут же начал оббивать
ею плечи и грудь, поочередно вытягивая далеко вперед руки, шумно
выдыхая воздух, словно веником парился в бане, и даже ногами притопывал
от удовольствия.

— Снег, что ли? — не поверил Крюков очевидному.

— Глянь, что делается! — задорно гикнул Иваныч, вытащив изо рта
чинарик и ловким щелчком отправив его в мусор.— Покров! Заметает
напрочь! Как домой-то пойдем, а?! В осенних-то ботиночках?! —
он как будто радовался этому, а из улыбчивого, гнилозубого рта
его все шел и шел дым, никак не кончаясь...

«А как же она пойдет домой — в своем легком костюме и туфлях,
даже без зонта?..».

Вот почему было так темно. Снаружи бушевала мокрая метель. Крюков
открыл дверь, выглянул на улицу и чуть не задохнулся под напором
холодных, тяжелых хлопьев, норовивших залепить глаза. Он вышел
на свободу в легком комбинезоне, повернулся к метели лицом и так
стоял несколько секунд, позволяя ветру пронизать свою одежду насквозь.

От уличного холода ему сразу сделалось легче, радостнее, точно
как Иванычу до него. Холод и ветер мгновенно взбодрили, заставили
подобраться, словно перед прыжком. Крюков пошел вдоль стены —
против ветра, прикрыв глаза рукой; он оставлял в снегу глубокие,
быстро темнеющие следы.

А ветер между тем начал ослабевать, истратив, видимо, весь запас
сил на первый мощный порыв. Заряд его кончался. Стали уже различимы
сквозь мокрые колышущиеся космы соседние цеха. С их крутых крыш
начинали срываться длинные подтаявшие белые линейки и плоские
угольники, которые разрушались в воздухе, не успев долететь до
земли. Послышалась робкая капель — словно странник просился в
незнакомый дом на ночлег и не был уверен, что пустят. Снежное
изобилие иссякало на глазах. Может, и Крюков помог этому, упрямо
идя против ветра и разбивая его наглую уверенность в себе. Метров
через пятьдесят он решил возвращаться, и когда добрался по своим
следам до дверей, на улице было почти уже тихо.

Войдя, он стряхнул шапку мокрого снега с волос, несколько раз
оглушительно притопнул длинными своими ботинками. Смачно чихнул.
Высоко поднял голову. Улыбнулся. Ему хотелось крикнуть что-нибудь
победное, или взмахнуть рукой, или просто весело и безадресно
ругнуться.

И тут сквозь тучи пробилось солнце, через верхние окна щедро залив
собою цех, как яичница-болтунья разом заливает сковороду. В его
жестких рентгеновских лучах стала видна тонкая кисея пыли, висевшая
здесь в воздухе. У Крюкова против воли опять засвербило в носу,
но он сдержался. Подошел к доскам в углу, взял четыре штуки получше
и, рачительный хозяин чужого добра, уволок в свой закуток. А по
дороге заглянул в хозяйственную часть, одолжил там ножовку по
дереву, молоток и пару десятков подходящих гвоздей.

У себя он разложил доски на полу и минут двадцать оглядывал их,
решая, как будет лучше приступить к делу. Дело для него было малознакомое.
Сколотить лавку — вроде и не так сложно, а вот попробуй возьмись...
С чего начать? Это ведь не просто гвоздь в стену вбить. Тут соображалку
надо включить, чтобы вещь получилась устойчивая, прочная и для
сидения удобная; а при случае и бока чтоб не намяло, если поспать
захочешь.

Да, не так просто. Но сейчас Крюков чувствовал: он может все.
Он загорелся этой мыслью, потому что ему больше некуда было приложить
силы, а сила в нем поднялась сейчас вихрем — долго-долго дремала,
зевала, томилась — и вдруг взвилась! да так, что Крюкова могло
разорвать от ее избытка. Что было причиной этому — первый снег,
в одночасье заваливший землю и уже умиравший там, на улице под
колесами машин; первый день на постылой работе и решение уволиться
отсюда к чертовой бабушке; или та женщина, которая утром просто
сказала «спасибо» и коснулась его руки; ее лицо...

Он соединил три доски, лежащие рядом, рейками. Получилось основание
скамьи, достаточно широкой, чтобы свободно лежать на ней, не падая.
Так, начало есть. Теперь следовало укрепить конструкцию и начинать
изобретать ножки. Какими сделает их, Крюков пока не знал, но был
уверен, что придумает и сделает все как надо.

Руки вспоминали свою работу.

Увлекшись, он не замечал приходивших к нему мужиков, они с удивлением
смотрели, задавали какие-то вопросы. Он отвечал невпопад, почти
не глядя на собеседника. Некогда ему было, совсем некогда.

Прошел обед, потом еще час, другой... Время летело. До конца смены
оставалось недолго.

Лавочка была почти готова, так, кое-какие мелочи оставались...
Получилась она необычной формы, слегка грубоватая, но зато очень
прочная и удобная. Крюков покурил, прежде чем сесть на нее первый
раз, волновался почему-то. Но ничего, не скрипнула, почти не прогнулась...
Хорошая вещь, подумал он. Втроем сидеть можно, выдержит. Даже
жалко оставлять ее здесь. Ну ладно, если что — сделаю другую,
еще и лучше, теперь знаю как.

Хорошо бы дом построить, подумал вдруг он. Свой собственный дом.
Своими руками...

Вдруг в цех зашел парень, довольно еще молодой, невысокий, даже
щупловатый какой-то, но с властным выражением лица, с повадкой
человека, привыкшего отдавать приказы. И Крюков вспомнил: это
новый начальник «деревянного» цеха, старый-то ушел на пенсию,
взяли вот этого. Парень быстро оглядел Крюкова, лавочку, на которой
тот сидел, нервно покуривая, на опилки и обрезки досок...

— Сам сделал? — спросил так, словно они сейчас долго говорили
о чем-то важном, но вот отвлеклись на случайный предмет.— Интересная
конструкция. Сколько времени потратил?

— Не знаю... часа три.

— А ну-ка,— сказал парень, жестом велев Крюкову встать. И Крюков,
как будто так и надо было, послушно встал и отошел в сторону.
Парень сел на его место, покачался на лавочке, испытав ее на прочность.
Особо усердствовать не стал, видимо, сразу понял то, что ему нужно
было узнать.

— В роду столяры были? — начал он словно бы допрос с пристрастием.

— Кажется, дед плотничал в деревне...

— Ага. А что ты вообще здесь делаешь? — спросил он Крюкова так,
будто тот был в чем-то виноват.

— Работаю я,— растерялся Крюков.

— Работаешь! — усмехнулся парень.— Слесаришь?

— Да.

— А в нормальной работе хочешь себя попробовать?

— Да хотелось бы...

— Ну что, тогда иди ко мне. Три месяца учеником, потом дам тебе
сразу второй разряд. Через полгода — третий. И так далее...

— А деньги? — робко спросил Крюков.

— Сначала, понятно, деньги будут ерундовые. Так ты ж сырой материал,
как вот эта твоя скамейка,— парень пристукнул костяшками пальцев
по дереву.— Тебя же учить и учить, воспитывать. Зато потом...

Все было ясно. Человеку этому Крюков поверил сразу.

— Значит, мне увольняться? — спросил он, даже и не раздумывая
ни минуты.

— Оформим перевод, я поговорю с твоим фюрером, думаю, он мне не
откажет...

«А завтра я снова увижу ее»,— подумал Крюков невпопад. И ему вдруг
представилась волшебная картина: зима, Рождество, поздний вечер
и мороз, дом в деревне, внутри чисто и тепло, потому что натоплена
печь, а из трубы к небу, к безжизненной бледной луне и блестящим
звездам медленно поднимаются вместе с дымом звуки рояля — торжественные,
серьезные.

Словно бы какой-то давно вывихнутый сустав вправился на свое место,
и боль его ушла.