Литературная критика

«— Я полагаю, — заговорил он снова уже более взволнованным
голосом, а зяблик над ним в листве березы беззаботно распевал
свою песенку, — я полагаю, что обязанность всякого честного
человека быть вполне откровенным с теми... с теми людьми,
которые... словом, с близкими ему людьми, а потому я... я
намерен...».
Покидая бал у губернатора,
Базаров задумался, отчего такое несметное множество самой
праздной, бездарной и на что не что не годной человеческой сволочи
почитаются «господами», а люди дельные и талантливые ходят в
«нигилистах»?

Читал я последнюю книгу Дмитрия Евгеньевича Галковского с
мужественным названием «Пропаганда» (Псков, 2003) и плакал вот такими
слезами. Даже стыдно стало. Как какой-нибудь Николай
Петрович с Аркашкой, извините за выражение. Стоило оставить их
вместе — ну лизаться и рыдать в четыре ручья! «Ах, папа, ты мог
бы мне этого и не говорить!». «Ах, сын!». И так далее.

Единственным моим оправданием является то, что плакал я не
слезишками какими-нибудь, а скупыми мужскими слезищами. Вспоминал
суровое начало 90-х годов, когда Д. Е. в «Независимой» печатал
свои потрясающие статьи: «Письмо Михаилу Шемякину»,
«Андерграунд», «Разбитый компас указывает путь», «Стучкины дети»,— а
я, грешный, читал их и не верил глазам своим: неужели так
можно?! Неужели возможна такая степень личного раскрепощения,
после которого вылезает из человека вдруг не «раб», не хам,
не сволочь, не Смердяков, а — блестящий стилист и глубокий
философ?!

На меня Галковский оказал колоссальное влияние. Если бы я не
прочитал его тогда, в начале 90-х, я бы не «вылупился». (Другой
вопрос: хорошо ли это, что я «вылупился»?)

Я же помню, как носил в «Новый мир» рецензюшки. На Каверина, на
Горышина и проч. Их печатали. А потом тишайший Сергей Костырко,
работавший в отделе критики «НМ», сказал мне:

— Паша, вообще-то, все нормально. Но если ты еще пяток таких
рецензий принесешь, тебе конец.

Любопытно, что потом тот же Костырко весьма скептически отзывался о
Галковском, которого начал гомеопатическими дозами печатать
«НМ». Странно.

Когда я прочитал Галковского (именно статьи, «Бесконечный тупик» был
потом), то понял, что плотина между нами и ХIХ и началом ХХ
века прорвана. Именно поэтому Галковского и не поняли
многие и не приняли. Понимаете?

Плотина была прорвана. Рухнули грязь, бетон, щебень, вода. Шум, гул,
кошмар. Мы думали, что ХIХ век это лукавый царедворец
Лакшин, а начало ХХ-го, допустим, Тименчик с Богомоловым. То есть
подменяли причину следствием, как и велел постмодернизм. А
Галковский сразу дал стиль. Язык, на
котором говорить не умели. Разучились. Долго же выбивали. Сапогами
же.

Когда я прочитал о фильме «Застава Ильича»: «По поверхности экрана
ползают неинтересные неврастеники и любовно делятся со
зрителем своими детскими комплексами», — я как заново родился.
Века полтора назад. Потому что так сказать о фильме могли бы
Леонтьев, Победоносцев, Розанов.

Я ведь то же самое думал! Только про себя, только тихо-тихо.
Например, что юный герой фильма «Иду, шагаю по Москве» в исполнении
Михалкова похож на дебила. Помните? В конце ленты идет,
вихляется, кому-то из будки звонит, руками размахивает, слюни
пускает, в метро вдруг запел. Потом — непонятно. То ли
ребенка героически из полыньи вытащит, то ли зарежет либо
изнасилует кого. Все возможно. Непредсказуемый тип.

А «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен»? Ну понятно же
мне было, что единственный порядочный персонаж в фильме —
это директор пионерлагеря Дынин, который по замыслу сценариста
и режиссера как раз и есть отрицательный тип. Только он о
чем-то всерьез переживает, какого-то порядка хочет. Все
остальные типа пришли покривляться. «А чо эт вы тут делаете, а?».
А мы тут всех прикалываем на фиг! По крапиве с голыми ж...
бегаем, по над речкой с сачками летаем! Потому что мы
веселые, блин, шестидесятники! Нам всё тут, блин, офигенно смешно!
А особенно нам офигенно смешно, что есть тут у нас
последний тупой и лысый сталинист Дынин, на котором государство наше
российское пока еще, на хрен, держится, и которого мы всей
нашей веселой кодлой, человек в восемьдесят, изводим. Гы-гы!
Хрю-хрю! Правда, офигенно смешно? Пошли, что ль, в крапиву
без штанов? Или над речкой полетаем? Или давай Дынину в
штаны лягушку засунем, а потом от смеха угорать будем?

Только я не решался этого сказать. Тем более написать. А Галковский
— посмел. В сущности, он спас мое
поколение. И следующее тоже.

Есть только один момент, с которым я никогда не соглашусь. Это
странная, патологическая ненависть Галковского к русской деревне,
к мужику.

Тут я воробей стрелянный и подозреваю, что не все чисто. Д. Е.
учился на философском факультете МГУ. Наверняка посылали на
картошку. Наверняка местные приходили со студентами отношения
выяснять. Что-то такое там произошло.

Это как с Максимом Горьким. Ведут по улицу бабу голую в перьях и
бьют батогами всем селом. Потому что мужу изменила. А тут
случись хрен в пальто, Ницше со Штирнером начитавшийся, а больше
— Александра Дюма-старшего.

— Не смей обижать женщину!

— Чаво!

— Хамы!

— Слышь Егорка! (Шепотом.) Ты сзади ему подойди и под коленки. А я
его, слышь, толкну.

Короче, отметелили так, что думали — мертвый. Отнесли на край чужого
села, как положено, чтоб приставу со следователем не
платить, и положили сердешного под березой.

А он выжил. И стал ненавидеть мужиков. Написал «Челкаша», «Самгина»,
книгу про Беломорканал и другие шедевры. А нечего было в
«мир» лезть! Головой надо было думать...

Вот и у Галковского что-то такое было. Кто-то его сильно обидел. Кто?

А мне что делать? Я Галковского люблю, а мой дед землю пахал. Мать
из деревни, стала программистом. Отец — полковник милиции в
отставке, а его отец, дед мой второй, комиссарил, академию
Троцкого закончил, то есть, по Галковскому, из Совтапо
(Советское Гестапо).

Трудно в России!