Проза

• Начало.

Уже на площадке я почувствовал знакомый до тошноты запах. Даже
здесь... Значит, в квартире сейчас просто невыносимая вонь.
Господи, за что нам все это?

Однако делать нечего. Я позвонил. Затявкала где-то в глубине квартиры собака.

Дверь открыла бабка. Прищурилась сослепу, разглядывая меня через
мощные линзы очков. Радостно вскрикнула и сделала знак рукой:
заходи, мол.

Внутри воняло. Не перестаю удивляться, как здесь выживают тараканы.

Мать выглянула на секунду из ванной, держа мокрые руки перед собой,
как двух уснувших рыбин, вытерла потное лицо сгибом локтя и
снова ушла стирать дедовы пеленки. Пробор в ее волосах
светился чистым серебром.

Очень странно: я всегда думал, что не может существовать такое
выражение, как «дедовы пеленки». Оказалось — есть даже такая
вещь.

Бабка легла на заправленную постель и уставилась в телевизор. Шел
какой-то американский фильм. Я включил звук и некоторое время
тоже смотрел, пытаясь понять, в чем там дело. Когда понял,
то снова убрал звук и ушел на кухню.

Здесь воняло меньше, но все равно было ужасно. Я открыл форточку,
зажег газ и поставил чайник. Попью чайку, пока суд да дело.

В комнате зашевелилась, залопотала бабка. Холодно ей стало, закрой,
мол, форточку, дует. Вот черт. А все жалуется, что голова
болит. Сидит в такой вонище круглые сутки, никуда не выходя, и
даже форточку не открывает, простыть боится. И при этом
регулярно простужается. Я попробовал объяснить ей, как мог,
знаками, что нужно проветривать, пахнет очень, да и газ все
время горит, оттого и голова у нее болит все время, и таблетки
она поэтому жрет килограммами... Бабка злобно скривилась и
так на меня рукой махнула, словно хотела, чтоб я исчез
навсегда. Ну уж хрен.

Мама закончила стирать и вышла на кухню, утирая руки полотенцем.
Присела на краешек табурета.

— Ну, как там отец?— спросила.

— Как всегда.

— Ты что, с цепи вчера сорвался? Ведь чуть не убил его.

— Не убил же.

— Господи, что ж ты какой глупый. Пойми, это ведь не шутки. Чуть
посильнее ударил — и все, тюрьма!

— Да ладно, мам... Как тут дед?

— Как всегда. Утром обделался, и по-большому, и по-маленькому, и все
по стене размазал, я прихожу, он весь мокрый, в луже лежит,
а эта даже и не смотрит. Вот выстирала все, надо теперь его
самого мыть, а то опять пролежни появятся.

— Здесь передник клеенчатый где-то был. Дай мне, а то вымажусь.

Я нацепил передник и прошел в комнату.

Дед лежал на своем проеденном мочой диване. Пошел уже третий год,
как ему ампутировали ногу. А началось-то все с маленькой,
незаметной мозоли, как рассказывала мать, потом вдруг раз — и
гангрена. Вот как в жизни бывает. Наверняка неспроста.

Раньше я любил деда. Теперь даже и не знаю. Слишком он измучил мать
и бабку, чтобы я продолжал его любить. В последнее время он
почти полностью ослеп, катаракта на обоих глазах, да плюс
еще диабет, поэтому он не чувствовал, когда мочился. Никакими,
даже самыми героическими усилиями, невозможно было
сохранить его постель сухой. Он уже почти ничего не понимал и не
помнил из того, что происходило вокруг.

Я склонился к деду и помахал ладонью перед его лицом — он не спал,
глаза были открыты, я хотел проверить, видит ли он еще хоть
что-то. Дед моргнул, слегка повернулся в мою сторону и
выкрикнул что-то вроде «Тафай!» Это означало или принести воды,
или чего-нибудь пожрать. Дед кричал это слово каждые пять
минут, от нечего делать. Хорошо бабке — она не слышит, а мать
обязательно начинает суетиться, выяснять, чего ему надо.

Потрепав деда за плечо, я взял его руку и слегка встряхнул,
поздоровался. На лице деда возникло независимое и даже отчасти
воинственное выражение. Инстинкт в нем засел прочно. Кто-то
пришел в гости. А он не видит, кто. И не слышит. И сказать ничего
не может. Только вот и остается, что руку пожать. И даже
неизвестно, стоит ли вообще брать эту руку.

Мать от него многое унаследовала — цыганскую внешность, характер и,
видимо, судьбу.

Не дай бог дожить до такой вот старости.

Дед познакомился с бабкой, когда они были еще совсем молодыми. На
базаре она продавала огурцы. Дед подошел, знаками
поинтересовался о цене. Тут выяснилось, что женщина тоже глухонемая.
Довольно скоро они поженились. На стене висит старая цветная
фотография: дед гордо и независимо смотрит в объектив, будущая
бабка слегка опустила глаза. Мать говорит, что хорошо они
никогда не жили — бабка постоянно ревновала деда, они чуть не
ежедневно дрались. И причины на то были. А теперь она его
просто живым готова в землю закопать... Мать рассказывала, с
какой радостью ухватилась за предложение отца, хотя у меня
сложилось впечатление, что она не очень-то любила его. Она
хотела уйти из этого дома навсегда. Но им некоторое время еще
пришлось пожить там. Во-первых, появился я... Во-вторых,
довольно и во-первых.

— Ну что, поехали?— спросила мама.

— Поехали.

Минут через пять нам удалось заставить деда сесть на стул, к ножкам
которого были привинчены колесики. Дед отбрыкивался, как
мог. Наверное, ему каждый раз казалось, что его увозят куда-то
навсегда, к чужим незнакомым людям, и он боялся. А мы везли
его в ванную.

Запах, который я перестал было замечать, опять ударил в нос.

Дед перекинул ногу через край ванны и после некоторого раздумья
начал заправлять туда же и вторую, несуществующую ногу. Теперь
это зрелище вызывает у меня улыбку, а раньше, только-только
придя из армии, я чуть в обморок не падал, когда видел его
ужасный обрубок, хотя уж вроде всякого насмотрелся. Ко всему
привыкаешь.

Я взял деда под микитки и пересадил со стула в ванну, в теплую воду.
Он от удовольствия загудел, заворкотал и даже прихлопнул
ладонями по воде.

— Ну вот, а то идти не хотел.

Чайник на кухне как раз закипел. Сняв фартук и вымыв два раза руки с
мылом, я пошел заваривать чай, предоставив деда заботам
матери.

...надо будет выбросить всю нынешнюю мебель, содрать обои и залить
квартиру дихлофосом на несколько дней, а то здесь по ночам
свет зажечь страшно — на полу просто шевелящийся какой-то
ковер из рыжих тварей. Заодно и нынешняя вонь в дихлофосе
растворится, а потом, конечно, недельки две отведем для
проветривания. Дальше замажем трещины в штукатурке, побелим потолок
как следует, наклеим новые светлые обои, чтобы просторнее
казалось... мебелишку какую-никакую привезем... и можно будет
жить очень даже неплохо.

Я выглянул в окно. Внизу гуляла юная мамаша с ребенком. Она держала
его за шарф, а он учился ходить, смешно растопырив ручонки и
пошатываясь из стороны в сторону, неловкий в своем толстом
теплом комбинезоне. И глядя на них, я вдруг всерьез понял,
что хочу иметь свою семью. Настоящую. Не такую, как сейчас.
Не развалины.

— Повезли деда,— сказала мама.

Вытащить деда из ванной под силу только мне, он очень грузен и всего
боится. Чем скорее это сделаешь, тем легче. И я без
рассуждений ухватил его под мышки, рывком поднял и усадил снова на
стул. Дед заорал было, но тут же утих, поняв, что ничего
особенного не происходит. Мы перевезли его в комнату. Мама
заменила белье на кровати, постелила чистые пеленки, надела на
деда свежую майку, и после этого я переместил его со стула на
кровать.

Бабка все это время равнодушно смотрела в телевизор.

— Чай, наверное, уже заварился,— сказал я.— Выпьем по кружечке?

— Только руки вымою,— сказала мама.

Она у меня героиня, честное слово. На ней из последних сил держится
наша распадающаяся семья. Я не знаю, смог ли бы вот так же
работать с утра до ночи...

Тут дед громко испустил газы и навалил в чистую постель.

Мы ехали домой. Глаза у мамы были красные от слез.

— Не плачь!— просил я.— Ну что ж поделать... Он ведь старый, не
понимает уже ничего.

— Господи, прости меня, грешную,— говорила мама.— Ну как вот тут не
просить, чтобы поскорее...

— Может, перевезти их к нам?— предложил я.— Тебе не нужно будет
мотаться после работы на другой конец города. И бабке все,
глядишь, веселее.

— А отец?— возразила она.— Он ни в жизнь не согласится.

— Уговорим.

— Ты переедешь — одна я совсем останусь. Отец будет пить, бабка на
нервы мне действовать — она вон и так говорит, что я деньги у
нее ворую. Совсем чокнулась. Господи, неужто и мы стариками
будем такими же дурными? Не дай бог!— и мать мелко,
стыдливо перекрестилась.

— А я тут девушку себе присмотрел,— сказал я после короткой паузы.

— Да ну!— обрадовалась мать.

— Хотим вместе жить.

— Ну наконец-то!— она явно повеселела. Даже морщины вдоль щек
разгладились.— Я думала, ты никогда не женишься.

— Насчет женитьбы пока рано говорить, но в общем... В общем, квартира-то нужна.

— А у нее?..

— Двухкомнатная, с родителями. Она так не хочет.

Мать задумалась.

Тут я увидел в окно знакомую оранжевую куртку моей девушки. Далеко
было, не разобрать, она или нет. Ну да во всем городе такая
куртка одна, я еще других не видел, сам ей подарил, привез из
столицы... Хотел уж бежать к выходу, но только оторвал зад
от сиденья, как заметил, что она идет под руку с каким-то
парнем, и парень смеется, что-то рассказывает, а она улыбается
в ответ.

— Вот видишь, все одно к одному,— сказала мать.— Надо с отцом
договариваться. Ты что вскочил?

— Ничего.

Да, все одно к одному, подумал я.

На звонок дверь нам никто не открыл. Я надавил кнопку еще раз и
держал ее секунд десять. То же самое. Полез в карман за ключом.

Замок не открывался — дверь была заперта изнутри на «собачку». Мать
положила на ступени свою авоську и терпеливо уселась ждать.

Я звонил, стучал, снова звонил...

— Уж не случилось ли с ним чего?— тревожно спросила мать.

Я пнул дверь ногой, словно она была во всем виновата.

Минут через двадцать непрерывного грохота отец открыл дверь. Он был,
разумеется, снова пьян вдоску и просто ничего не слышал,
спал... Не в первый раз.

Но сегодня трогать его было нельзя. Надо ждать, когда он протрезвеет.

Вечером смотрел по телевизору какой-то японский фильм без начала и
конца. Терпеть не могу японские фильмы. В этом сын сбрасывал
в пропасть старого, обессилевшего отца — что-то у них там
было, или еды на всех в деревне не хватало, или уж такой
местный японский обычай вроде харакири. В общем, отец в свое
время скинул деда, тот прадеда, и так далее. И сын прекрасно
понимал, что однажды точно так же полетит вниз, отскакивая от
склонов горы, будто тряпичная кукла. Но это было непременным
условием выживания рода. Жесткая схема.

Не люблю японские фильмы.

Это случилось лишь утром в воскресенье. Он еле поднялся с дивана к
полудню и потащился на кухню. А я уже ждал его там.

— Праздник какой, что ли?— спросил он, оглядывая богатый стол,
заметил непочатую бутылку «Столичной» и нервно сглотнул. Попросил
тихо:

— Налей, плохо мне...

— Садись.

Он выпил сто пятьдесят и заметно приободрился. Поклевал вилкой в
сковороде с мясом, сжевал порядочный кусок.

— Вот бы так всегда! А то начинают орать... Налей еще.

— Поговорим,— предложил я,— а потом налью.

— Ты сначала налей, а потом поговорим.

— Ладно.

Наверное, водка хорошо смочила старые дрожжи, потому что он быстро захмелел.

— Вот так надо отца уважать! Отец проснулся — ты его опохмели, выпей
с ним за компанию. Разве ж я не человек? Я ведь русский
язык понимаю, отношение чувствую! А то сразу — орать...

Я согласно кивнул и поднял стопку. Он налил себе еще полстакана.

— За что пьем-то?— спросил он.

— За мою невесту.

— Чего-о?! Жениться собрался? Х-хэ-х!! И скоро?

— Скоро.

— Да-а... удивил. И где жить будете, у нее, что ли? С тещей жить хреново.

— Нет, у меня.

— Где это — у тебя? У бабки? А они куда денутся?

— Сюда.

— Ни-ког-да,— спокойно сказал отец. И радостно улыбнулся. Не так уж
он был пьян. И это его спокойствие стояло каменной стеной.

Впрочем, я еще надеялся, что позже он согласится. Поставил на стол
вторую бутылку. Теперь он не мог уйти от разговора.

Часа через полтора мы уже говорили громко, не думая о том, слышат ли нас соседи.

— Ишь, простой, бабу завел, а старичье на меня свалить хочет! На кой
они мне? Да я их всю жизнь терпеть не могу! Сколько мне
твоя бабка крови попортила — не рассказать! Зараза! Всегда она
против меня была, что бы я ни делал! Глухонемая, тупая, не
понимает ничего, а все ей не так и не этак, учит, как надо,
сука! Не зря дед-то от нее гулял, я бы тоже не вытерпел. Этот
тоже хорош — шляется где-то вечерами, потом приходит, и вот
начинают лаяться по полночи. А тут ты просыпаешься,
плачешь. А что я сделать мог — он тогда знаешь какой бугай был?
Лошадь на плечах подымал!

— Ты бы пил поменьше, тоже лошадь бы подымал,— сказал я.

— Дурак ты, Эдька! Думаешь, почему я пью? Не знаешь ведь ни хрена, а
тоже учить начинаешь. Я бы и рад не пить, но тогда совесть
загрызет...

— Чего это она тебя загрызет?

— Не знаешь ты ничего! Мать твоя... жена моя... я ее люблю ведь... а
она... Ох, что тут было, пока ты в армии служил! Ох, зачем
только ты то письмо прислал! Не надо было этого ничего...

— Что тут еще было?

Он махнул рукой и налил себе еще.

— Сам у нее спроси. Про хахаля еенного. Может, и расскажет что...

— Чего ты выдумал-то, пень старый?!

Но он одним махом влил в себя оставшуюся водку, ушел и лег на свой
диван. Притворялся пьяным или нет, не знаю, только больше ни
слова не сказал.

Какое еще письмо? Я их за два-то года вон сколько написал. Какое из
них? Что он вообще имеет в виду?

Правда, было одно письмо, за которое себя до сих пор корю — взял и
сообщил родителям, да еще с дурацкой гордостью, что меня в
Чечню отправляют, духов бить. Ну да я был молод, глуп тогда...
и к тому же в Чечню так и не попал, заболел, вместо меня
поехал другой, а меня перебросили из учебки на Дальний Восток,
и отношения с ребятами поначалу складывались ох как
скверно, поэтому оттуда первую весточку домой я отправил лишь
месяца через два. К тому времени Грозный уже взяли, народ привык
к ежедневному показу искореженной техники и обгорелых трупов
по всем программам телевидения... но мама ни разу не
упрекнула меня за долгое молчание. Она все поняла. Я запомнил
фразу из одного ее письма. «Для меня теперь началась совсем
другая жизнь. Мы так рады, что у тебя все в порядке. Я каждый
день просыпаюсь счастливая.» Отцовскую болезнь она, конечно,
скрывала, и зря, меня могли бы отпустить домой...

Разве что это письмо. Но при чем здесь оно? Какой еще хахаль?..

И что мне теперь делать со всем этим?

— Что делать?— спросил я у мамы. Она слышала все, что кричал в кухне отец.

Сидела молча, уставясь в телевизор. Лишь на секунду оторвалась от
экрана, чтобы мимолетно взглянуть на меня. И в ее глазах я
успел увидеть так много... что испугался. Какая-то неземная,
вселенская глубина и чернота была в них, и я отражался там
маленькой букашкой.

Ушел, от греха подальше.

Оказалось, однако, что делать мне ничего не надо, все решилось само
собой. В одну из ночей, когда мама была у родителей, дед
тихонько отошел во сне. Мать проснулась, а он уже остыл.

Так она нам сказала.

Деда хоронили в оттепель, природа оттаяла и потекла, как будто шла
уже середина марта, а не февраль. Сначала копаля не
соглашались вырыть могилу там, где мы присмотрели удобное место —
рядом с дорогой, недалеко от автобусной остановки. Они
говорили, что земля там сильно утоптана и выморожена на полтора
метра. Они вообще не собирались туда идти. Я спросил: за сколько
пойдете? Не пойдем ни за сколько. Я сказал: так не бывает.
Найду других, а вы только деньги потеряете. Так за сколько?
Начальник долго думал и наконец сказал: сто баксов. Я
сказал: о-кей.

На поминках, как это всегда бывает, сначала сидели угрюмо, а потом
не в меру развеселились. Многочисленные родственники, давно
не видевшие друг друга, имели много тем для разговоров. Все
сходились в том, что слава богу, дед отмучился. Под конец уже
чуть не песни пели.

Когда вечером мы убрали посуду и столы, мать легла отдохнуть, а отец
уже давно спал. Я позвонил своей девушке.

— Привет, ну как дела?

— Неплохо,— сказала она,— ты-то как? Как все прошло?

— Все кончилось, и это главное,— ответил я.— Чем ты сегодня занималась?

— Ой, ужасный день. Пришла из института, голова разламывается, легла
поспать часок, потом мыла посуду, готовить ничего не стала,
разогрела банку каши, вкусная, потом пила кофе, что ты в
прошлый раз принес. Сегодня надо еще прочитать одну толстенную
книжку, так что увидеться не сможем, ты уж прости...

— Ладно, мне тут тоже кое-что нужно закончить. Значит, до завтра?

— До завтра.

— Целую тебя.

— И я тебя, крепко-крепко.

Я сдвинул столы на их законные места, попил чайку и ушел в свою
комнату. Включил телевизор. Он что-то плохо показывал. Штекер
антенны сидел в гнезде плотно, но помехи на экране были явно
связаны с плохим приемом сигнала. Я отодвинул занавеску с
окна и увидел, что на антенне за день наморозилась гигантская
сосулька, не меньше метра длиной. Оттепель. Еще немного, и
подпорки не выдержат. Они не рассчитаны на такую тяжесть.
Следовало немедленно сбить лед.

Открыв форточку, я попробовал отломить сосульку рукой. Но она и не
думала поддаваться. Антенна гнулась, готовая рухнуть. Здесь
нужен был короткий резкий удар. Я посмотрел вниз — никого.
Под окном как раз находится пешеходная дорожка, не дай бог
кого-то задеть.

Пошел в кладовку за шваброй.

Отец, как на грех, сполз с дивана и не мог на него влезть опять. С
трудом я затолкал его на место, взял швабру и вернулся в
комнату. Высунул рукоятку в форточку, прицелился и ударил,
словно бильярдным кием. Сосулька, отломившись почти у самого
корня, тяжелой торпедой ушла вниз.

— Чистая работа,— сказал я.

Странно, звук падения был вовсе не таким раскатистым, как я ожидал.

Вспрыгивая на табуретку, я уже знал, в чем дело, но боялся разрешить
себе даже подумать об этом. Раскрыл форточку полностью и
высунулся в нее по плечи...

Ух, от сердца отлегло. Просто дворники сгребли здесь снег в кучу, и
моя торпеда утонула в нем, никого не задев.

Наверное, целую минуту я смотрел вниз, чувствуя мелкую дрожь в
кистях рук. Потом втянулся обратно в комнату. Сердце колотилось,
как у борзой, догнавшей зайца.

Зато уснул мигом.

Следующим вечером я пошел к моей девушке, как и договаривались.
Дверь открыла не она, а ее мать, Анна Федоровна. Мы встретились
впервые. И ее лицо было каким-то темным, заплаканным. Я не
успел ничего сказать.

— Вы, наверное, Борис,— произнесла она с уверенностью.

— Я...— начал было возражать, но она продолжала:

— Произошло ужасное несчастье, Леночка в больнице.

— Что с ней?

— Вчера вечером пошла к вам, видимо, у вас была назначена встреча? И
вот по дороге... не знаю, как это случилось, наверное,
мальчишки какие-нибудь хулиганили... сшибли с крыши сосульку...
или просто оттепель... попало прямо на Леночку, понимаете?!
Простите, я плачу... простите...

— Да не может этого быть,— сказал я в отчаянии.

— Я сама до сих пор не могу поверить! За что, ну за что ей это,
такая хорошая девочка, господи, а если она умрет, что мне делать
тогда?

— Не может быть...

— Говорю вам, она в больнице, без сознания!

Тут раздался звонок в дверь.

На пороге стоял... юноша — другого слова не подберу, хоть оно мне и
претит. Нежный пушок на округлом слабом подбородке, в глазах
лукавое любопытство ребенка, совершившего мелкий проступок,
за который не выпорют, мягкие руки с длинными пальцами,
никогда не поднимавшие ничего тяжелее... н-да. Боря. Поросенок.
И вот из-за него?.. Я смотрел с холодным любопытством.
Пауза затягивалась. Мать моей девушки (или уже не моей?) не
понимала, кто этот еще один молодой человек на пороге ее дома.
Потом, видимо, она начала догадываться. Чтобы не усугублять
всего этого хаоса, я сказал:

— Мы выйдем поговорить с моим товарищем на одну минуту.

Взял Борю за руку и вывел его на площадку. Закрыл дверь.

Поздним вечером я возвращался из больницы. Было темно, все небо было
усеяно крупными звездами. Я ехал по берегу Волги. Фонари
вдоль дороги светили слабо. За краем обрыва тьма была
непроницаема.

Зачем-то я вышел из троллейбуса на пустынной остановке. Даже
водитель, наверное, удивился — зачем? Никаких жилых домов рядом, а
время позднее. Однажды я вот так же удивился человеку,
сошедшему ночью, в тридцатиградусный мороз на остановке близ
кладбища. Зачем? А кто его знает. Никто никогда ничего не знает.

Подождал, пока уедет троллейбус. Свидетели здесь не нужны. Подошел к обрыву.

За спиной промчалась «Волга» с включенной на полную мощь музыкой.
Нездешний, летний мальчик-итальянец старательно выводил своим
медовым голосом «Аве Мария». Через секунду музыка уехала
дальше, умолкла, исчезла, растворилась в ночи. И стало совсем
ничего не слышно.

Вздохнув, я начал спускаться вниз по склону. Каждый новый шаг делал
в неизвестность. Лишь на том берегу горел какой-то огонек,
слабо мерцая.

И конечно, я упал и покатился, сосчитал все кочки. Казалось, падал в
пропасть. Внизу влетел головой в сугроб. Еле выбрался из
глубокого снега, отплевываясь и отряхиваясь. Холод проник под
куртку, ознобом пробежал по спине. Я подумал — господи, что
это я здесь делаю? Надо выбираться. Попробовал лезть вверх
по склону, но снег обрушивался, набиваясь мне под одежду.
Через пять минут стало совершенно ясно, что здесь мне не
подняться.

Коротко всхохотнув, я начал движение к тому берегу. Путеводный
огонек все мерцал впереди, не гас, подавая мне надежду на
спасение, надежду, которую в последнее время я начал уже терять. В
больнице врачи сказали мне, что Лена пришла в себя. Меня к
ней не пустили, но Анна Федоровна была у нее и вроде бы
немного успокоилась — ее дочь выглядела не так уж плохо. Даже
спрашивала про меня. О визите Бори мать ей ничего не сказала,
да и сам Боря будет молчать — я очень хорошо его об этом
попросил. Он вообще теперь будет держаться от Лены подальше. А
там уж ей самой решать... Ревность? Конечно, я ревновал. Но
сейчас я все забыл и все простил. А что поделать — ведь я ее
люблю. И к тому же эта сосулька — мистика какая-то, честное
слово, так в жизни не бывает...

Вот и середина реки. Так скоро! Даже обидно, ей-богу. Летом пытался
переплыть, но понял, что не хватит сил, вернулся. А сейчас
пешком по глубокому снегу — пять минут!

Огонек сделался ярче, яснее. А вокруг него сгущалась темнота. Что-то
огромное и темное было на берегу, там, где горел огонь.
Какое-то строение. Я приближался не торопясь. Здесь скрывался
некий тайный смысл. Не просто так я сюда пришел, но ради
этого... Ну, вот он и ответ.

Здание упиралось в небо островерхим куполом, и такие же купола,
поменьше и пониже, располагались вокруг главного. А на нем,
прочно укорененный, затмевая собою звезды, рассекал ночное небо
огромный тяжелый крест. Он плыл через облака, суровый и
непоколебимый на холодном ветру. И я подумал — неужели все так
просто?

Огонь горел, и дверь была открыта.