Проза

Начало.

«Скорая» явилась минут через двадцать. В темный двор врезались
желтые фары, автомобиль медленно прополз вдоль подъездов,
остановившись под окном, единственным освещенным во всем доме.
Глухо хлопнули дверцы — из машины выбрались двое людей в белом.
Они поглядели наверх. В. кивнул им из окна и призывно
помахал рукой. Один из врачей что-то сказал другому, тот ответил
коротко и зло, и оба они вошли в подъезд.

Начинается, подумал В. Почему-то с докторами их семейству удачи не было.

Однажды, когда Нина ходила еще на восьмом месяце, у нее случился
сильный приступ аллергии. Вызвали. Приехали. Вчерашний студент
и медсестра втрое старше. Студент сразу взял быка за рога, а
чего ж ему было стесняться, когда на него здесь надеялись и
от него зависели? долго расспрашивал Нину о том, что она
ела и когда, перебивал бесцеремонными вопросами, не дослушав
ответ, спрашивал о чем-то другом. Медсестра с лекарственным
ящиком стояла наготове и время от времени с удовольствием
поправляла ошибки юного коллеги. Причем делала вид, что это ей
неприятно, но такова уж ее обязанность. Клятва, блядь,
Гиппопотама...

В. сидел, смотрел, удивлялся потихоньку. Не выдержал лишь, когда
жена упомянула о сроке — семь с половиной месяцев. Студент
подпрыгнул с таким видом, будто его кровно оскорбили:

— А что, разве есть беременность?

— А у вас глаза есть или нет?— спросил писатель.— Живот-то вон он
торчит. Могли бы обратить внимание...

Кажется, и в этот раз будет не лучше, подумал он. Ну да ладно, прорвемся.

Он открыл дверь и ждал на площадке, когда люди в белых халатах
поднимутся на их четвертый этаж.

— Вы знаете, молодой человек, вообще-то мы привыкли, что нас
встречают на улице,— опасливо сказал ему старый и толстый доктор,
счастливый обладатель густейших усов, которые сделали бы
честь и настоящему моржу. Он добрался первым. Щеки доктора были
сиреневыми от одышки. Он с почти неприличным звуком
выталкивал воздух после того как набирал полные легкие и ненадолго
задерживал его в горле, словно чтобы выдох получился еще
сильнее. Доктор был неопрятен в своей старости, как остатки
манной каши, размазанные по тарелке. Несколько раз он повел
усталыми и пьяными от бессонницы глазами по сторонам. Он был
слишком стар для такой работы, но больше, видимо, работать было
некому.

— Встречают у подъезда, а провожают только до дверей,— вставил
второй, поднимаясь на площадку следом. Он был гораздо моложе,
гораздо свободнее, у него были свои проблемы, а чужими он
занимался по необходимости. В. ничего не возразил ему, да и
нечего было тут спорить.

— Извините,— сказал он.— Мы давно ждем. Я уже три раза выбегал, но
это все была не ваша машина. Прошу, вот сюда.

— А-а, вон что,— сказал старый примирительно. И оглянулся на
молодого — готов ли тот принять оправдания и извинения. Молодому
было, по большому счету, плевать на все извинения и оправдания
встречавшего, на эту безумную ночь, на свою загубленную в
самом начале карьеру. Он с холодной вежливой улыбкой покивал
головой и ничего не сказал.

Старый, похоже, опасался молодого, побаивался писателя, страшился
сделать что-нибудь не так, да и вообще — побаивался.
Сказывалась близость пенсии.

Наверное, именно поэтому он даже не прикоснулся к девочке, а
попросил раздеть ее и перевернуть на спину. Но как только мать
попробовала это сделать, девочка начала кричать и залилась
слезами. Доктор в нелепом ужасе отпрыгнул подальше от ребенка.

— Ай-ай, это не очень хорошо. Не очень хорошо,— заметил он,
укоризненно покачивая головой.— Пожалуй, нам с вами стоит проехать в
больницу. Боюсь, как бы не было заворота кишок.

Нина в ужасе неподвижно смотрела на него. Вдруг из ее глаз без
предупреждения, одновременно выскочили две ртутно-тяжелые слезы.
Они упали на халат доктора, мгновенно впитались, и тот
испуганно взглянул на оставшиеся пятнышки. В. удивился, как
старик устоял на месте; его, конечно, должно было сбить с ног
тяжестью материнских слез. Но, видимо, он слишком долго работал
в «Скорой помощи», привык.

И все. Больше слез не было. Слезами здесь не поможешь. Надо
собираться, ехать. Стряхнув оцепенение, Нина решительно взялась за
дело.

Когда болеет ребенок, его родители чувствуют себя виноватыми, словно
придавленными огромной тяжкой плитой. Тогда их можно брать
голыми руками. Они на все согласны, все отдадут, возьмут на
себя все грехи мира. Нормальной жизни у них не будет, пока
ребенок болен. Особенно если это первый ребенок.

И те, кому надо, это прекрасно чувствуют. И пользуются.

Но нельзя перегибать палку. Потому что родители больного ребенка
готовы на все. Меньше всего они в это время думают о себе, да и
об окружающих тоже. Им важно только одно: здоровье
собственного чада. И это правильно.

— Мы тогда подождем на улице,— сказал старый.

— Вы сможете потом доехать обратно? У нас нет машины, чтобы
развозить всех по домам. На вызовы еле успеваем,— поведал молодой
врач, без разрешения закуривая сигарету в прихожей.

«Слово «врач» произошло от русского «врать» — то есть обманывать,
рассказывать сказки»,— вспомнил писатель. Вслух же он сказал:

— Да, конечно,— лихорадочно соображая, во что ему обойдется ночная
поездка на леваке через весь город из детской больницы, и
подсчитывая, сколько денег останется до получки.— Доедем.

— Ну-ну,— сказал молодой, презрительно оглядел висящую на вешалке
одежду семейства В. и шагнул за дверь, оставив вместо себя
извивающийся иероглиф сигаретного дыма. В. еле сдержался, чтобы
не догнать его, не спустить с лестницы.

— Ничего, ничего,— прошептал он.— В следующий раз... а вообще, лучше
бы не надо нам следующего раза.

И пошел в комнату помогать жене собираться.

Минут через десять они спустились вниз. В. крепко прижимал к себе
девочку, она положила голову ему на плечо и находилась в
тяжелом полусне. Писатель негромко рассказывал дочери историю про
муху-цокотуху. Нина тащила в руках сумку с вещами — одежда,
еда, игрушки. Она с трудом уселась в машину, приняла у мужа
ребенка и тоже крепко прижала ее к себе — так у девочки
меньше болел живот. Но вообще, девочка чувствовала себя уже
лучше, это было видно.

— Нынче Муха-Цокотуха — именинница!— сказал В. дочери и обратился к
молодому доктору:— Могу я поехать с вами?

— Спросите у водителя. Если он найдет вам место — отчего же нет?

— Найдем, найдем,— сказал водила, поспешно выбираясь из-за руля.
Водила был низкорослый коренастый парень лет тридцати, с
хорошим, простым лицом. Странно, подумал писатель, такие лица
обычно бывают у людей большого роста и силы, которым в жизни
открыты все дороги и нечего бояться. А тут — гляди-ка...

Водитель обошел свой пикап и открыл заднюю дверцу. Широким жестом
предложил писателю устраиваться на носилках.

В. взглянул на носилки. Вернее, это был лежак для больных, которые
не могли сидеть. Жесткое ложе страданий и терпения. И
писатель засомневался.

— Сегодня много бомжей перевез?— спросил он водителя.

— Да ты что, офонарел? Мы — специализированная бригада, мы только на
вызовы к детям ездим. Никаких бомжей,— парень рубанул
воздух ладонью, отметая гнусные инсинуации.— Устраивайся, папаша,
не боись. Доставим по назначению.

— Может, не поедем?— спросил В. жену — все-таки решил попытать
счастья еще раз.— Смотри, сидит тихо, не плачет. Укачаем,
выспится как следует... а утром и не вспомнит.

Нина тоже начала сомневаться. Приступ явно уже прошел. Конечно,
хорошо бы выяснить, в чем была его причина, но больница... все
эти казенные радости... заботливое отношение персонала...

— Нет, поедем,— решила она и поудобнее села в кресле.

В. вздохнул и кряхтя полез на носилки. Как бы деньги из карманов не
выпали, подумал он, обшаривая свой пиджак, расправляя его,
чтобы не слишком помялся. В одном из карманов болтался
огромный складной нож. В. захватил его просто так, на всякий
случай... ночь на дворе.

Водитель из-за руля повернул к нему улыбающееся, круглое лицо.

— Ну, папаша, как самочувствие?

— Хорошо, что я здесь не по-настоящему,— сказал писатель.

Сначала он лег на спину, как все, ведь тут обычно лежат на спине. А
потом подумал — я же не больной! И перевернулся. Лежать было
жестко. Никакой смягчающей подкладки. А как они возят этих
бедолаг, которым и без того-то плохо? В. вытянулся почти во
всю длину автомобиля, вцепился руками в носилки.

— Все готовы? Едем,— сказал водитель, покрепче натягивая кепку. И
машина тронулась.

Поверх плеча водителя В. смотрел прямо вперед, во тьму, разрезаемую
фарами. Мысли его были о медицинских работниках и о том, как
ему все время с этим не везет. Да вот взять хоть бы
профосмотр, который недавно был у них на заводе. Ну там, терапевт,
хирург, окулист... Все бродили из кабинета в кабинет, и он
даже устал. А впереди еще длинный список.

И следующим на очереди у него оказался лор. А может, ухогорлонос,
точно неизвестно. Может быть, В. путал две медицинские
специальности. Во всяком случае, раньше этот зверь назывался
ухогорлоносом. Он сидел в своем маленьком кабинетике, словно
гадкий хищный зверек в норе. Затаился и терпеливо ждал добычу.

Как это у классика?.. «Нынче на охоте я подстрелил пару уток, трех
вальдшнепов, одного бекаса, а под самый конец свалил —
поздравь меня, брат — довольно крупного ухогорлоноса!..»

На столе у врача были разложены некие садистически поблескивающие
металлические инструменты — щипчики, лопаточки, зажимчики.
Попахивало спиртом.

— Садитесь,— нарочито тихо сказал ухогорлонос. Сразу, видно, взял
быка за рога — начал проверять слух.— На что жалуемся?

Не понравилась В. его тихая активность. Бывает так — видишь человека
и понимаешь, что это н е т о т человек.

— Я никогда ни на что не жалуюсь.

— Вот как? Рот откройте, пожалуйста. Высуньте язык.

Врач погрузил ему в горло плоскую ложечку, прижал язык книзу,
заглянул куда-то глубоко внутрь. Что он увидел там, в темноте?..

Слюнные железы писателя бурно среагировали на кисловатый привкус металла.

— У вас ангина часто бывает?

— Никогда не бывает.

— Вот как? У вас же хронический тонзиллит.

— Вот как?

Не знаю я, что такое тонзиллит, хотел сказать В. Но промолчал.

— Миндалины воспалены,— пояснил врач.— При таком состоянии нужно
иметь постоянно залеченные зубы.

В. кивнул. При чем здесь зубы? Тем более, они у него и так залечены.

— Сколько вам полных лет?

— Сегодня? Двадцать семь,— сказал писатель для полной точности.

— А вчера что — было двадцать шесть?— скептически усмехнулся врач.

— Да, было.

— Надо же. Постойте... Вы сказали — двадцать семь? А выглядите
гораздо старше. Впрочем, возможно, это из-за выпадения волос...

В. начал тихонько закипать.

Врач бегло глянул в уши, велел отойти в угол, пошептал себе под нос
разные цифры. Но В. слышал нормально.

Исследовав нос, врач разочарованно поцокал, словно воробей. В.,
конечно, хорошего уже и не ждал, но зачем же так
бесцеремонно-то?..

— А что такое?— с вызовом спросил он. Ишь, нос мой ему не нравится!

— Вы боксом не занимаетесь?

— Нет, но занимался борьбой,— успокоенно и польщенно сказал В.
Всякому приятно производить впечатление человека, занимающегося
боксом.— Давненько это было...

— У вас искривлена дыхательная перегородка. Наверное, ударились или
упали неудачно.

Почему-то именно эта искривленная перегородка в носу окончательно
добила писателя. Надо же, такая ерунда — и тут не все слава
Богу! Никогда и никто не говорил ему про искривленную
перегородку. Но видно, сегодня уж день такой, когда в одночасье
узнаешь про себя много нового.

— Это может быть и от рождения,— успокоил садист в белом халате.—
Это не так уж страшно.

«Годен»,— записал врач после видимых сомнений в карту сверловщика В.

Словно оплеванный, вышел тот от ухогорлоноса. Где мое ружье? Где мое
ружье?! У него, к сожалению, никогда и не бывало ружья...
Не добыть мне сегодня удивительный охотничий трофей, не
набить чучело этой редкой птицы, подумал тогда В.

И теперь вот он, словно торпеда, в лежачем положении рассекал ночной
город со скоростью восемьдесят километров в час и мог
только покрепче держаться руками за носилки, а ногами упираться в
стенку. Спешил на встречу с очередным медицинским светилом
и заранее старался успокоить себя. А вдруг сейчас-то им как
раз и повезет?

Врачи разных возрастов и поколений сливались для него в один
отталкивающий образ. Конечно, страх перед шаманами, колдунами и
знахарями у каждого в крови с тех пор, как существует
человечество. Но чувствовал В., что приближается к кульминации, что
предстоит ему знакомство с таким лекарем, равных которому он
еще не видел.

На поворотах его швыряло из стороны в сторону, он сжимал до боли
пальцы и с опаской поглядывал на своих. Нина удобно сидела с
девочкой на коленях. Раньше на машинах девочке ездить не
приходилось, и сейчас она смотрела на все с любопытством. Ее
глаза широко раскрывались, если автомобиль слишком резко
поворачивал, а когда ехали по прямой, почти спала. Мать
рассказывала ей сказки, чтобы она не вздумала заплакать. Старый доктор
привычно дремал, удивленно задрав брови, молодой продолжал
строить из себя полуночного борца с болезнями и вселенским
злом. Он покуривал, глядел на дорогу, иногда брезгливо
осматривал писателя, лежавшего на носилках и старающегося не
съехать с них, не врезаться водителю в затылок.

— Что, ягодка,— наконец-то не выдержал В., поймав один из таких
взглядов,— нравлюсь?

Молодой снисходительно и устало растянул губы. Неадекватное
поведение родителей было одной из тех вещей, молча сносить которые —
его профессиональный долг. Потом спасибо скажут, руки будут
целовать...

— Потуши сигарету, здесь ребенок,— зло сказал В.

— В натуре, Вадик, не дело делаешь,— поддержал его водитель.— Давай бычкуй.

— Уже приехали, папаша, не волнуйтесь,— сказал молодой,
отворачиваясь в сторону. Сделал вид, что собирается потушить сигарету,
но дотянул до того момента, когда машина остановилась возле
больничного подъезда. Торопливо открыл дверцу и вывалился
наружу. Вслед за ним выполз и старый доктор.

— Ну как, парень, не растрясло?— повернувшись, с улыбкой спросил
водитель.— Я сегодня двоих рожениц возил, одну уже с младенцем.
Чувствуешь себя новорожденным?

— Да почти,— сказал В., массируя ногу.— Вот только жестковато. Как
же они, бедные, ездят?

— Да я матрасик-то убрал, что ты,— счастливо засмеялся водила,— не
под тебя же его подкладывать. Уж извини, для других берегу.

— Это ты молодец, правильно,— поддержал его писатель, все поняв.

Нина передала ему девочку, сама аккуратно выбралась наружу, вновь
приняла дочь на руки. Тогда и он слез со своего ложа.

— Куда же нам теперь?— спросил В., недоуменно оглядываясь. Доктора
ушли, покинули их. Впрочем, ничего удивительного, этого
следовало ждать. Начиналась знаменитая казенная забота.

— Прямо в этот подъезд,— сказал водила,— там посидите, подождете,
придет специалист, Вадик его предупредит.

— Иди,— сказал В. жене, и та кивнула и вошла внутрь здания.

— Давай, что ли, покурим,— предложил водила, поправляя кепку.— Время
еще есть. Вадик на тебя злой, торопиться не будет.

Он достал сигареты и протянул В. Вот когда тот впервые пожалел, что
не пристрастился к куреву с детства.

— Слушай, с удовольствием бы покурил с тобой,— искренне сказал В.,
прижимая ладони к груди,— но вот не курю. Извини.

— Эх, зря,— посочувствовал ему водитель,— иногда хорошо бывает
сигаретку потянуть. Расслабляет... Ну, нет так нет.

— Пойду я, а?— попросил В. В другое время он с удовольствием бы
поговорил с этим человеком; может, они стали бы и друзьями. Но
сейчас некогда. Сейчас ему надо быть там, с женой и ребенком.
Они в руках докторов. Ничего нет опаснее.

— Ну, счастливо домой добраться,— пожелал водитель, смущенно
поправил кепку, сел за руль и уехал. А В., прыгая через три
ступеньки, побежал вверх, к своим.

Широкий больничный коридор от дверей вел уверенно налево и вскоре
расползался в стороны, образуя небольшой холл, куда выходили
двери нескольких кабинетов. Надписей на дверях не было,
только номера. Везде стояли обтянутые багрово-синюшной кожей
(кожей пациентов?) полумягкие скамьи. Нина сидела, устало сложив
руки на коленях, и как-то жалобно взглянула на В., когда
тот вошел с улицы. Казалось, что глаза у нее дрожат.

— Ничего,— сказал он и с трудом улыбнулся.— Сейчас посмотрят — и
домой. Оставаться не будем. Она вон, смотри, совсем хорошо себя
чувствует.

Действительно, девочка и думать забыла про больной живот и с большим
удовольствием расхаживала по широкому пространству (не то
что их тесная однокомнатная квартира), а иногда даже
пробовала побежать, при этом с восторгом поглядывая на родителей. В.
немного успокоился. Да, видимо, просто что-то съела, но вот
приступ прошел. Дальше будет лучше. Ладно, посмотрим, что
скажут доктора...

Он сел рядом с женой, прислонился к прохладной стене, закрыл глаза.
Хотелось спать. Вдруг он почувствовал руку Нины на своем
колене и даже вздрогнул от неожиданности. Повернулся к ней,
взглядом спросил: что?

— Прости,— сказала она.

В. почувствовал, как глаза его мгновенно наполняются слезами, и
чтобы сдержать их, он плотно сомкнул веки. Все равно одна или
две капли выкатились наружу. В. отвернулся.

— Ладно,— сказал он,— все нормально.

И в этот момент появился доктор. Он был лет около сорока, высокий,
худой, черноглазый и чернявый, с проглядывающей нежной
лысиной, со сплющенным утиным носом, гладкосырной кожей щек; лицо
у него было какое-то слишком большое, вогнутое, как
расслабленная ладонь (одна морда на полпуда, подумал В.); шел
размашисто, циркулем переставляя прямые ноги, и надежно прятал
руки в карманах. Полы белоснежного халата элегантно развевались
(В. решил, что доктор шьет себе халаты на заказ). На
длинной шее доктора было что-то вроде тройного подбородка, только
очень мелкого — несколько узких складочек под нижней
челюстью, вызывавших неприятные ассоциации с жабрами. Водянистые
глаза были словно начисто отстираны и выбелены.

С высоты своего роста и положения доктор мельком взглянул на
девочку, увидел, что она робко улыбается. Более внимательно
осмотрел родителей, отметил блестящие глаза мужчины, голые коленки
женщины. И молча направился мимо в свой кабинет. Вслед за
ним протянулся вязкий шлейф запаха дорогой туалетной воды (в
которой, как отметил В., поведя носом, к сожалению, было
слишком много бергамота и слишком много розмарина).

В. с женой переглянулись. Ну, начинается...

— Скажите, это вы — доктор?— спросила Нина.

Человек внезапно развернулся.

— Нет, я медсестра,— с веселой злостью выкрикнул он, при этом
шутовски поклонившись. И пропал за дверью. Впрочем, она осталась
открытой.

— Интересно, среди них вообще есть нормальные люди?— спросил В.
довольно громко, так, чтобы человек в кабинете слышал и знал: мы
здесь не лыком шиты и не пальцем деланы, на нас где
залезешь, там и скатишься.— До сих пор были одни уроды в белых
халатах...

Минуты две длилась упорная тишина. Обе стороны обменивались
молчанием, пользуясь им как лучшим способом оскорбить. Наконец
человек из кабинета едко поинтересовался:

— И долго вы собираетесь там сидеть? А то я лучше спать сейчас пойду!

(Почему я должен любить людей, подумал он так тихо, что сам еле
осознал. Их же лечить надо, вот и все. Но я люблю всех людей,
всех, подумал он уже твердо. А тех, кого нужно лечить —
особенно... Где я мог видеть этого парня? Ведь где-то видел.
Профессионально-цепкая память доктора услужливо подсказала: это
же тот самый В., чьи рассказы недавно были в газете с
программой! Очень похож на свою фотографию, только он на самом деле
моложе — ранняя лысина. Смотри-ка ты, гений пожаловал!
Сейчас начнет требовать к себе особого отношения...

Доктор был, в общем, незлой человек. И на хорошем счету в клинике —
специалист великолепный, с редким чутьем. Начальство уже
решило двигать его наверх: пора, да и достоин, только он еще
этого не знал и переживал немного — пора бы уже, пора... Еще
он был расстроен потому, что последнее время ему каждую ночь
снились цветные кошмары. В них не было космических тварей с
острыми зубами, никто не бегал за доктором по узким
коридорам, готовясь скушать. Все обстояло гораздо серьезнее. Ибо
каждую ночь доктору показывали самые стыдные моменты его жизни.
Это была не выдумка и не болезненный бред. Утром доктор
просыпался разбитым, мокрым от пота, пропитавшего пижаму, и
красным от стыда. Например, сегодня ему напомнили эпизод из
далекого пионерского детства: лето, лагерь «Спутник», он во
втором отряде, то есть почти уже самый старший. Гуляя по
территории, он увидел, как один из мелюзги дерется с несколькими
своими товарищами, и те хором бьют его, хоть не сильно, но
обидно. Мальчишка убегает в спальную палату и забивается там в
угол возле своей койки, готовясь обороняться до последнего.
Будущий доктор (БД), расспросив мелюзгу, выяснил, за что
валтузили несчастного страдальца: у него смешная фамилия,
большое родимое пятно на виске, да и вообще весь он какой-то не
такой, чужой... БД, уже и в то время движимый любовью ко
всему человечеству (этому способствовало раннее половое
созревание и запойное чтение классики; он, кстати, и сам уже
пробовал писать маленькие новеллы, мама очень хвалила) пошел в
палату. Он постарался утешить мальчишку словами, а когда это не
удалось, разыграл целое представление в лицах: приехал
цирк! Надувая щеки, гремит музыка! Вот клоуны! Они скачут и
кувыркаются! Вот силачи, они подымают огромные гири! Вот
выходит... лектор, кандидат сикамбрических наук (на этом месте
мальчишка не выдержал, расхохотался сквозь непросохшие слезы).
Вот дрессировщик сует голову в пасть льва! Вот наездники на
табуретках! Овации, аплодисменты. Господа, сказал БД, снимая
воображаему шляпу. Мы — бродячие артисты. Подайте кто
сколько может артистам на пропитание. Он и не думал, что ему
действительно что-то перепадет. Но мальчишка, слазив в тумбочку,
с горящими глазами высыпал в потную ладонь БД несколько
карамелек. БД откланялся, скалясь, прижимая ладонь к груди, и
под хлопки единственного зрителя исчез за дверью. Там он,
осторожно прокравшись вдоль стены, незаметно глянул в окно и
замер. Мальчик стоял и смотрел в сторону закрывшейся двери,
словно ожидал какого-то чуда, ну например: вот сейчас войдет
мама и скажет — собирайся, мы уезжаем отсюда домой... Но
чудеса в жизни случаются редко, дверь не открывалась, и никто не
входил. Тогда мальчик сел на койку, спиной к подглядывавшему
БД. Плечи мальчика опустились, он уперся локтями в колени и
замер в неподвижности. Потом его плечи начали вздрагивать,
все чаще и чаще. Более ясной картины человеческого горя БД
не приходилось потом видеть за всю жизнь. И тогда он, сам
едва не плача от жалости, опять ворвался в палату с веселым
криком: приехал цирк! Вот клоуны! А вот жонглеры и канатоходцы
по спинкам кроватей! И даже сам кандидат сикамбрических
наук!.. Мальчишка снова смеялся и бил в ладоши, и снова
просыпались карамельки в шляпу бродячих артистов. Оказавшись за
дверью, БД машинально ссыпал конфеты в карман и вдруг обнаружил,
что их там уже довольно много. Он похлопал себя по этой
выпуклости на бедре и подумал: вот здорово! Развеселил человека
и получил конфеты. Всем хорошо. Может, сходить еще раз? Он
посмотрел в окно. Мальчишка по-прежнему сидел на койке и
напряженно сверлил взглядом входную дверь, готовый подскочить и
завопить что-нибудь веселое. Ждет, подумал БД, надо идти.
Он сделал веселую рожу и помчался... В четвертый раз
мальчишка смеялся уже не так радостно, потому что представления были
почти одинаковы, а конфеты убывали быстро. Глаза его вдруг
потускнели, в них появилась прежняя тоска. В кульке осталась
всего пара карамелек. Мальчик заподозрил какой-то коварный,
изощренный обман, но отказывался верить самому себе: ведь
вот только что было так хорошо, так весело, неужели и этот б
о л ь ш о й издевается над ним? БД это прекрасно разглядел и
вдруг сообразил, что желание помочь у него незаметно
переросло в желание заработать на чужом горе. Когда и как это
случилось, он не знал, но знал теперь четко, что конфеты, плата
за радость, являются чем-то недопустимым и стыдным. Конфеты
следовало немедленно вернуть. Этот широкий жест искупил бы
все, вернул бы мальчику веру если не в людей, то конкретно
вот в этого человека, который бескорыстно помог в трудную
минуту. БД стоял на жарком июльском солнце возле входа в палату,
где сидел одинокий маленький человек со своим огромным
горем. БД чувствовал, как карамель в туго набитом кармане
начинает плавиться, как фантики прилипают к сладкому, а когда они
присохнут, то отодрать их будет невозможно... Отдать или не
отдать? Не отдавать? Или отдать? И вот тут память доктору
отказывала. Он не мог вспомнить, вошел ли он в палату, вернул
ли мальчишке конфеты. Этого в памяти просто не было, и
потому-то он теперь расстраивался и нервничал. Не мог я их не
отдать, говорил он сам себе. Не мог. Потому что если я их не
отдал, то это же просто... просто... он даже не находил слов.
Да нет, наверняка отдал. Ну а вдруг?.. Почему таким стыдом
жжет уши при одном воспоминании о том цирковом представлении?
Почему оно вдруг выплыло из недр памяти, ведь сколько
времени о нем не было ни слуху ни духу, неужели же... Да нет,
нет.)

Нина подхватила девочку и робко остановилась на пороге. В. встал за
ее плечом с каменной маской на лице.

— Проходите, проходите,— жестом пригласил человек.

Где-то я его уже видел, подумал писатель.

— Значит, все-таки это доктор,— произнес он, обращаясь к жене.— А я
думал — медсестра.

— А вы подождите в коридоре,— ласково сказал ему врач.— Ведь у
вас-то ничего не болит?

— Я подожду,— сказал В. так, словно обещал неприятности.— Я
подожду.— И уселся возле открытой двери, чтоб ему все было видно.
Контролировал каждое движение. Не упускал из виду ничего.

— Итак, что у вас случилось? Ребенок как будто бы выглядит неплохо,—
сказал доктор, облокотившись на край стола и сцепив пальцы
в замок. Голову он втянул в плечи, и жабры на шее проступили
особенно резко. Лицо у него стало
профессионально-внимательным, это можно было принять за участливость, и Нина купилась
на этот простой трюк, но В., сидя возле дверей, видел все и
знал, что сейчас последует нечто совсем другое. И он
приготовился.

— Понимаете,— сказала Нина,— у девочки очень живот разболелся, мы
вызвали «Скорую», а там доктор как следует не посмотрел и
говорит: в больницу...

Девочка стояла, вжавшись спиной в материнские колени, и с опаской и
смущением разглядывала незнакомого злого дядьку, который
сидел и притворялся хорошим, добрым. Лучше всего было бы
убежать отсюда, от этого нехорошего дяди вместе с мамой и папой,
но они почему-то не хотели бежать. Всесильный папа сидел за
дверями, очень рассерженный, а мама сама боялась этого
дядьку, но покорно стояла перед ним и о чем-то, запинаясь,
рассказывала, а тот бесцеремонно перебивал ее.

— Сыр вроде был свежий...— говорила мама.

— Я не спрашиваю вас, свежий или несвежий был сыр. Просто
перечислите мне все, чем кормили ребенка,— холодно перебивал злой
дядька.

— Ну, вот давали еще кашу овсяную, потом она съела небольшой кусочек
свежей сырокопченой колбаски...

— Я не спрашиваю вас, свежая ли была колбаска. Что еще?

Нина осеклась, внимательнее посмотрела на доктора. И до нее начало
доходить то, о чем уже давно знал ее муж и догадывался
ребенок. Это место плохое. Этот человек — не тот. Может быть,
здесь им и помогут. Спасут жизнь, здоровье. Может быть. Но
платой за это потребуют полное унижение. Почему-то унижение было
здесь самой ходовой валютой.

— Еще она пила чай, яблочный сок часа два назад, сок тоже был... свежий.

— Я еще раз повторяю,— сказал врач,— я не спрашиваю вас...

Он замолчал, потому что Нина разревелась. Он стал терпеливо ждать,
когда прекратится это безобразие и можно будет работать
дальше. Но тут в кабинет тяжело вошел В. и направился прямиком к
доктору. Доктор, кажется, только этого и ждал. Он встал,
выпрямился во весь рост, слегка отступил, готовясь к возможному
отражению атаки, и даже руки немного приподнял, обозначив
боксерскую стойку. В глазах его забегали веселые огоньки. В.
подумал, что скорее всего доктор любит такие вот скандалы с
родителями. Может быть, это приносило ему удовлетворение,
позволяло продемонстрировать всемогущество и всезнание,
полностью подчинить людишек своей воле... Впрочем, решил В., это
ерунда, мое воображение разошлось некстати. Просто сегодня
плохой день. Луна, биоритмы. Космические циклы. Трещины в
земной коре. Инопланетяне, Несси, снежные люди. Йети...

— А вы не могли бы врачевать как-нибудь попроще?— спросил В.—
Как-нибудь так, чтобы женщина не плакала?

Человек в снежно-белом, поняв, что драки пока не предвидится, снова
опустился на стул.

— Вы, молодой человек, где получали медицинский диплом?— спросил он
с неподдельным интересом.— И какого он был цвета? Вот у
меня, например — красного. Практикую уже не первый десяток лет.
А каков ваш стаж? Полагаю, он должен быть весьма солидным,
если уж вы решились выступить с критическими замечаниями о
моей профессиональной деятельности.

«Связно излагает, сволочь,— подумал писатель с завистью.— Почему я
так не умею? Эх, жаль, риторике теперь не обучают, а то
записался бы на курсы». Впрочем, эта зависть не была слишком
черной. Доктор хотя и складно изъяснялся, но говорил-то он
штампованными словесными болванками, в которых не было ни капли
жизни, и думал вдобавок, что это чистый русский язык и что
только так вот и надо. Но В. сам всю жизнь учился ткать
словесные тенета; он просто не мог делать это быстро, влет —
остроумие отсутствовало напрочь, брал терпением, подолгу
высиживая мысль. Так что весь сарказм доктора пропал даром, ушел в
землю, как случайно пролитый лимонад: пошипел немного, и
только.

— Я, дяденька, академиев не заканчивал. У меня три класса
церковно-приходской школы,— сказал писатель. Он повернулся к жене:—
Зачем мы сюда приехали? Мы думали, нам здесь помогут...
Говорил же я... Ладно, идем ловить попутку. Придется самим
лечить...

— Не придется,— жестко сказал врач.— Ребенку требуется помощь. Я вас
никуда не отпущу, пока не буду знать, что девочка в
безопасности.

— Это как же так вы нас не отпустите?— поинтересовался писатель.— Почему?

— Потому что я — хороший врач,— очень серьезно сказал тот. И начал
ловко натягивать на руку резиновую перчатку:

— Будем смотреть.

Писатель смерил его тяжелым взглядом.

— Если врач — лечи,— наконец сказал он.— А нет — мы уходим.

И добавил, обращаясь к своим:

— Знаете что, девочки, давайте больше никогда не болеть.

— Давайте,— эхом повторила Нина, утирая слезы.

— Подождите в коридоре,— сказал врач.— Вы будете только мешать сейчас.

В. молча вернулся на свое место и оттуда внимательно наблюдал, как
врач смазывает указательный палец и, держа его строго вверх,
словно шприц или опасное заряженное ружье, боком, по-паучьи
подбирается к ребенку... Дальше В. отвернулся и мог лишь
слышать, как девочка верещит от страха, как Нина уговаривает ее
потерпеть, и короткие, деловые приказания врача:

— Держите крепче... Крепче! Так, еще немного... Вот... Вот и все. А ты боялась.

«Гад,— подумал В.— Как таких в больнице держат, не гонят в шею?»

Доктор со звонким щелчком содрал с руки резину и бросил в
утилизатор, прошел к раковине, чтобы вымыть руки.

— Похоже, ничего страшного. Никакого заворота кишок тут, конечно,
нет. Просто перекормили, желудок не воспринял... Обычные газы,
и колики от этого. Ерунда, завтра ничего не будет. Я
напишу, чем нужно кормить... Кстати, грудью вы, конечно, уже не
кормите?— врач взглянул на Нину нейтрально, медицински.

— Нет,— сказала Нина и почему-то покраснела.

— Сейчас редко кто долго кормит... А жаль. Ведь грудь у вас развита прекрасно.

«Ты посмотри, что себе позволяет, сволочь! Хорошо еще, что он не гинеколог!»

Писатель сидел в коридоре, смотрел на доктора, и ему было стыдно. Не
за себя. За этого эскулапа.

— Что же делать, раз нет молока?— оправдывалась Нина.

— Да-да, понятно... Ну, сейчас закатаем клизму, и можете ехать домой, отдыхать.

Врач, сделав свое дело (остальным занялась подошедшая медсестра),
как-то сгорбился и устало облокотился на стол. От давешнего
его возбуждения ничего не осталось. Так они и сидели —
писатель и доктор (Нина помогала сестре), и тягостно молчали, но
почему-то никто из них не собирался уйти или хотя бы
отвернуться в сторону. Им было что сказать, каждый считал себя правым
в этом безмолвном поединке, и потому они не могли доказать
друг другу ничего. Вернее, не друг другу, а враг врагу.

В последнее время (довольно часто) доктору чудилось, что вот только
что он беседовал с кем-то умным и интересным о важнейших в
жизни вещах — и узнал много нового, но совсем ничего не
помнит, ни единого слова. А иногда у него возникало ясное
чувство, будто он кого-то давным-давно убил — и тоже не помнит:
кого, за что...

Доктору принесли чай и бутерброды; он, вдруг оживившись и никого не
стесняясь, извлек из кармана халата свой тайный запас — два
вареных яйца. Стал чистить их, сосредоточенно отвесив нижнюю
губу. Кусочки скорлупы сухо звенели, падая на фарфоровую
тарелку. Взболтанные чаинки лениво шевелились в стакане, как
полудохлые мухи.

«На здоровье!»— подумал писатель и отвернулся. Он понял, что давно хочет есть.

(Недавнее замечание о груди женщины вдруг вызвало в памяти доктора
новое воспоминание о стыдном поступке. Это было уже во
времена студенчества, на первом курсе. БД был влюблен в одну
девушку из соседней группы. Кажется, ей он тоже нравился. Но
точно он этого не знал, потому что поговорить у них как-то не
получалось, с женщинами он был застенчив и даже еще ни с одной
не целовался, что тщательно скрывал. Зато он писал стихи, в
которых представал в образе героя-любовника, Казановы, и
вот там он был необузданно смел. (Жаль только, что эти стихи
нигде не хотели печатать. В редакциях ему говорили: да, у вас
есть отдельные интересные строчки, но... слишком много
откровенного штампа. Такие стихи нам присылают и приносят
мешками, мы можем принимать их на вес, сдавать в макулатуру и
неплохо зарабатывать. Какого-то очевидного литературного
открытия у вас, откровенно говоря, не сделано. Так что —
извините...)

И вот студентов послали в колхоз. На картошке романы развиваются
особенно бурно, но тут еще интрига заключалась в том, что и БД,
и его девушка были капитанами двух противоборствующих
волейбольных команд. Каждый вечер команды сходились в жестоких
поединках, и спортивная удача бывала попеременно и на той, и
на другой стороне. А влюбленные даже еще не перемолвились ни
словом. Они что-то выясняли друг о друге, что-то старались
доказать особо мощными подачами или взятием безнадежно
закрученного мяча. Ни для кого не было секретом, что эти двое
неровно дышат друг к другу, все ждали, что же будет, чем все
разрешится. Но дело затянулось.

Финальный матч назначили на самый день отъезда. Долго готовились,
оттачивали мастерство. И вот схватились.

До самого конца счет был равный, но последняя подача досталась
девушке-капитану. А подача ее была такова, что мало кто мог
взять. Самому БД это изредка удавалось. Что и говорить,
ответственный момент.

Стройные ноги, крепкая грудь, перехваченные ленточкой длинные волосы
девушки притягивали всеобщие взоры. Как хороша она была,
когда, упрямо гвоздя мячом землю, шла забивать решающий гол!
Все на нее любовались, все завидовали БД. Конечно, она должна
была выиграть. И вот тут начнется уже не платонический
роман. Она знала это, и БД тоже знал, но все равно ничего так не
хотел в тот момент, как взять подачу и выиграть финальную
партию. И конечно, от волнения он сделал один маленький
промах, чуть-чуть не успел, и мяч от его рук вылетел за пределы
площадки. Болельщики восторженно застонали. Многие решили,
что БД сделал это специально. Наверное, и девушка так
подумала. Команды бросились пожимать руки, никто не чувствовал себя
проигравшим. Впереди их ждал родной дом, институт и целая
жизнь, такая долгая и счастливая, что можно было задохнуться
при одной только мысли об этом. И лишь БД не радовался.
Кто-то кинул ему мяч, и БД бесцельно вертел его в руках, ощущая,
какой он тяжелый и шершавый. Команды покинули площадку,
остались только капитаны. На них почти уже и не смотрели,
деликатно оставив наедине. И девушка улыбнулась ему. Она стояла
прямо, в полном расцвете своих девятнадцати лет, словно на
пьедестале, и была в тот момент совершенна. Она, не зная того
ясно, предлагала себя ему, показывала, какая награда ждет его
теперь, когда расставлены все акценты и точки. БД ей, по
правде говоря, до сегодняшнего матча нравился, но не совсем,
особенно не нравились его длинные и мохнатые, как у жука,
ноги, но теперь... От БД требовалось только одно — сказать
что-нибудь веселое, можно даже и не очень умное, она обязательно
засмеется... БД смотрел алчно, впитывая свет, исходивший от
нее, на эту ладную, гладкую фигурку, которую в своих смелых
снах уж столько раз освобождал от немногих одежд и целовал
везде, захлебываясь и не веря... глаза ее, смущенные, но
готовые метнуть молнию, такие откровенные — и таящие глубоко
внутри смешинку... И вдруг на одно короткое мгновение все это
стало ему ненавистно, он захотел погасить этот свет, эти
блядовские глаза, и БД, не сумев сдержать себя, изо всей силы
влепил тяжелый мяч прямо в грудь, доверчиво ждущую,
приподнятую от волнения грудь девушки. Та охнула, как подстреленная,
присела, обняв себя руками, а потом медленно встала и, не
поднимая головы, бросилась догонять свою команду. Девушка
молча плакала. В следующую секунду БД опомнился и хотел было
догнать ее, чтобы упасть на колени, вымолить прощение, но сразу
сообразил, что уже поздно, между ними уже все растоптано и
осквернено... Этого происшествия никто не видел, никто не
узнал, что случилось, иначе ему пришлось бы плохо.
Несостоявшийся роман еще какое-то время занимал умы, а потом началась
учеба, и стало некогда. И БД вскоре тоже об этом почти забыл.
Правда, на лекциях, когда им рассказывали, какой тонкий и
сложный это инструмент — женская грудь, насколько он
чувствителен и что бывает от случайных ударов, он испытал вот точно
такой же, как сейчас, прилив стыда и страха: что я наделал!
Что я наделал?! А вдруг у нее?..

Но время лечит.

С тех пор он так и не женился, перебивался случайными подругами;
детей у него тоже не было — он слишком много и хорошо обо всем
этом знал, чтобы так легко попасться в ловушку традиционных
ценностей и морали. Каждый человек, знал он — рядовой в
великой и бесконечной мировой войне под названием Жизнь. Иногда
солдатам везет, и они воюют долго, а иногда быстро
пропадают, но так или иначе каждый из них приговорен с самого начала,
так что и нечего зря нагружать близких людей лишними
заботами, да и самому не тратить на это бесценное время. Если б
ему сказали, что жить осталось два часа, он успел бы заказать
себе скромные похороны, быстро уладил все свои дела и
самостоятельно улегся отдыхать в гроб как в вечную постель.

Но вот странно: он был уверен, что где-то, где-то вокруг него есть
женщины, которым он очень нравится. Или хотя бы одна женщина.
Может быть, она даже тайно влюблена в него и сходит с ума
от неразделенной страсти. А он, весь такой в белом, ничего не
замечает и только и делает, что спасает больных.

Эта мысль доктору чрезвычайно нравилась.

Окончание следует.