Проза

• Продолжение.
• Начало.

Тут, на счастье, явился старый боязливый морж со «Скорой помощи».
Подоспел вовремя, чтобы заполнить собой паузу.

— Борис Дмитриевич, здравствуйте,— сказал он, нешироко разводя руки
для дружеских объятий.— Приятного аппетита. Как у вас нынче
дела? Что с этой девочкой — уж не заворот ли?..

— Дела обыкновенны,— сказал доктор, мягко выпрастываясь из рук
коллеги.— Заворота нет. Только вот клиент нынче какой-то нервный
пошел, все норовит ругаться да учить, чуть не с кулаками
лезет. А так нормально. Бутер не желаете?

— Ну конечно, ведь все прекрасно знают, как надо лечить людей, а
доктора в этом ничего не смыслят,— ехидно подтвердил старик,
искоса поглядывая на писателя. Он взял бутерброд, поблагодарил
БД кивком головы и откусил порядочный кусок, продолжая
говорить.— Доктора, как всем известно — убийцы в белых халатах.
А чуть где прихватило, к кому первому бегут? К священнику,
что ли? Нет, к нам.

В. почувствовал себя представителем всего человечества, над которым
издевались теперь два циничных костоправа, но пока молчал,
выжидая, что будет дальше.

Костоправы уселись рядышком и повели одну из тех глубокомысленных
бесед, которые время от времени должны вести люди,
причисляющие себя к интеллектуальной элите общества. Тем более что и
зритель имелся бесплатный, бесправный и, похоже, на порядок
менее образованный.

— Что делается, что делается,— стонал морж,— за такие гроши
приходится полночи по вызовам ездить! В мои-то годы! Да где-нибудь в
Америке за это платили бы стократ!..

— В ваши годы вы там имели бы частную практику, собственный хороший
дом и юную жену, которая каждую ночь отрабатывала бы!..—
заметил БД, меланхолично улыбаясь.

— Ну где уж там — каждую ночь!— радостно засмеялся морж.— Мне
хватило бы и одного раза в неделю... в две. Но для этого,
во-первых, нужно жить там и, во-вторых, быть гением...

— Как раз гением быть и не нужно. Требуется простой профессионализм
и терпение,— поморщился БД.— Да какой смысл в гениях? Их
мало, и толку от них тоже мало. Ну, один из ста тысяч, из
миллиона... Разве его одного на всех хватит? А если эпидемия? А
если надо всех лечить? При чем здесь гений? Он всем не
поможет, даже горшки из-под всех вынести не сумеет. А вот обычные
люди... те, кого так часто именуют серой массой,
посредственностью... вот они-то со всем и справятся, решат любые
проблемы, двинут человечество вперед. Гений — это бесстыдство,
нечестная игра, способности даны ему с детства, от рождения, он
не прикладывал усилий. Насколько же благороднее на этом
фоне выглядит, к примеру, обычный человек среднего ума,
потративший годы, десятилетия, испортивший глаза над учебниками,
проливший тонны пота и съевший не один пуд соли, дошедший до
всего сам!.. Я с гордостью могу сказать, что, хоть я и не
гений, но хороший врач. Очень хороший! Многим помог. Многим еще
помогу. В жизни главное — польза, которую ты принес людям.
Вот высшее мерило всего. А гении... они словно украли то,
что им не принадлежит.

— Да-а,— протянул морж несколько смущенно. Видимо, такой вспышки
откровенности он не ждал и побаивался теперь, не последует ли
за этим нормальной реакции отторжения.— Я вот тут как-то
«Преступление и наказание» чи... перечитывал. Конечно,
гениальная вещь. Да. И как там все ловко подогнано, один к одному...
Читаешь — но думаешь про себя: как ты его ни оправдывай,
какие теории ни воздвигай, а все равно. Что написано топором,
того не выправить пером!

Морж победоносно глянул на В., который давно уже отвернулся и
слушал, злобно улыбаясь.

«Это они свою образованность показать хочут. Ишь, засранец, сочинил
какой-то глупый каламбур и будет теперь десять лет щеголять
им!.. И ведь, чего доброго, за умного сойдет!»

— Достоевский верно говорит: если Бога нет, значит, все позволено,—
продолжал БД свой монолог, вроде бы и не заметив выступления
старика, но в то же время учитывая его.— Это бесспорно. Бог
является тем фундаментом, на котором человечество до сих
пор смогло устоять от саморазрушения. Обычному человеку нужно
иметь высшего, добрейшего судию, перед которым ты всегда
виноват, постоянно просишь прощения, постоянно очищаешься от
греха... Предстанет перед ним такой вот гений, и Бог спросит
его: ну, что хорошего сделал ты в своей жизни, казнить мне
тебя или миловать? А гений и скажет: вот, Господи, я написал
несколько книжек, или картин, или музыку... Но ведь этот
талант дал тебе Я, скажет Бог. А что ты делал в то время, когда
не пользовался талантом? И выяснится, что все остальное
время он вел так называемую богемную жизнь, то есть разрушал
себя и все вокруг себя... Так во сколько же раз выше,
значительнее его человек,— тут доктор возвысил голос,— который сам,
без Бога, сеет вокруг полезное — разумное, доброе и так
далее. Вот тот сверхчеловек, мечта Ницше — следующее, более
совершенное поколение людей. Бога у него нет, однако же не все
позволено. Почему нет Бога — неважно. Может, Бог умер. Может,
рядом просто не было хорошего врача... Ведь случается так,
что уходят деды, старики — хранители нравственности, но
младшие поколения не обязательно пускаются во все тяжкие... Не
нужно приспосабливаться к этой жизни, вот что я вам скажу.
Приспособить жизнь к себе, выправить ее — вот настоящая задача
для достойного человека.

«Да я тебя, друг, в рассказ вставлю,— думал в это время В., мысленно
посмеиваясь и потирая в предвкушении руки.— Ты очень
достоин, так и просишься на бумагу... напрашиваешься на перо. Вот
и будет главная польза в твоей жизни — станешь объектом
литературы, сам того не зная. А не поднимай руку на классика, не
трепли имя всуе!.. Ты делай свое дело, а я буду — свое! И
станет польза обоим и всему человечеству.»

Каждое произведение искусства, преодолевая давление океана зла,
подымается на его поверхность с самых мрачных глубин. Из ничего
появляется что-то. Для творчества обычно нет никаких условий
— и все же его процесс не прерывается никогда. Ни на
минуту. Своей природой искусство может менять знак материи на
противоположный. Минус на плюс. Плюс на минус. Стрелка дрожит
возле нуля, кренясь то в одну, то в другую сторону. Надо
просто стараться не пускать ее в минусовое поле. Это и есть твоя
главная задача. В. теперь стал понимать это особенно ясно.

Писателю на человечество-то было глубоко плевать. Вернее, он
интересовался мировыми проблемами, раз в неделю просматривая
новости по телевизору и ковыряя спичкой в зубах после вкусного
обеда. Но волновали его лишь дела маленькой частицы мирового
людского океана — его семьи. Потому что главными людьми в этом
человечестве были его жена и дочь. Все большое, общее
Человечество представлялось ему в виде огромной плохо
организованной толпы, а что такое толпа, он хорошо знал — запомнил еще
с детских лет, когда в пионерском лагере «Спутник»
приходилось отбиваться от стада бодрых идиотов. Почти каждый день
тогда у него бывал разбит нос, и не успевал отцвести фингал под
одним глазом, как загорался фонарь под другим. И уже
осенью, когда он пошел во второй класс и сразу записался в секцию
«самбо», в волосах его, к ужасу матери, проявилась настоящая
седая прядь...

В. хотел просто, чтобы в его семье все было в порядке, и от этого,
по его твердому убеждению, должно было стать лучше и всему
человечеству. Это же так понятно.

Я сейчас оскорблю доктора, подумал писатель. Очень сильно. Так,
чтобы надолго запомнил. Только сделать это надо потоньше, пусть
выглядит как похвала и признание заслуг...

Поэтому В. встал и, прервав монолог БД, проникновенно заметил:

— Да вы не переживайте так уж сильно и не обижайтесь на нас, глупых.
Не стоит. Я думаю, что эту больницу рано или поздно назовут
вашим именем. И табличку золотую повесят: «Здесь работал
такой-то». Все будет нормально.

Затем он сел и принялся за чистку своих длинных ногтей, которые
давно уже следовало подрезать.

Старик подавился коротким смешком, сделал вид, что поперхнулся
куском бутерброда и старательно начал кашлять, испуганно глядя в
лицо БД — как бы тот чего не заподозрил. БД устало махнул
рукой. У него больше не было сил. Каждый день, каждая ночь
приносили новые разочарования.

Явилась санитарка, делавшая вместе с Ниной клизму.

— Борис Дмитриевич, все готово. Будете смотреть?

БД наклонился к столу, оторвал зад от сиденья, медленно распрямился.
Идти смотреть? На что? Что там может быть такого
интересного? Упрятав руки в карманы, он неторопливо и осторожно, как
слепой, двинулся на голос.

Старый морж быстро убежал на очередной вызов, с опаской
протиснувшись в дверь мимо писателя. В. оказался в полном одиночестве.
Поле битвы осталось за ним. Он чувствовал некоторое
удовлетворение, но и все ту же злобу, которая не утихала в его душе.
Впрочем, теперь злости, кажется, стало чуть меньше.

До него глухо доносился голос врача: «Вот видите — зеленое... Я же
говорил... но ничего опасного...» Нина что-то радостно
отвечала ему, и тон ее голоса стал извиняющимся. Вскоре она, держа
на руках зареванную девочку, быстро вышла из смотровой.

— Слава Богу! Ничего опасного!

В. кивнул. Да, слава Богу. Можно ехать.

Нина принялась одевать девочку, которая прямо на глазах засыпала и
то и дело валилась набок.

— Надо бы извиниться перед ним, что ты тут ему наговорил,— тихо
сказала Нина.— А он ведь помог. Хороший специалист.

— Лучше бы не помогал... ротан мелкожаберный,— холодно сказал писатель.

Но на самом деле он был даже благодарен судьбе, забросившей его в
эту больницу и столкнувшей именно с этими людьми, потому что
теперь он знал, кто будут герои его нового рассказа. Каждый
из живущих на земле — герой, если осмеливается жить, и жить
по-человечески. Каждый достоин того, чтоб ему поставили
памятник, и он его увидел своими глазами. Вот этим и займемся
вплотную, думал писатель. Будем увековечивать всех, кто под
руку попадется... И себя тоже, без всякой пощады.

Когда-нибудь, думал он еще, настанет такое время, что сказать
человеку «спасибо» за любую услугу будет неловко, потому что ему
же придется ответить «пожалуйста», а ведь это так
мучительно-тяжело...

БД тайно смотрел на них сквозь полуоткрытую дверь, его губы
шевелились, и он никак не осознавал, что делает — молится или
посылает проклятья... Потихоньку отодвинулся в сторону, чтобы
зрелище чужого счастья не слишком разъедало душу. Врача трясло
мелкой нервной дрожью, и он раз за разом повторял:

— Да нет, я не плохой человек, я просто... не очень хороший, вот и
все. Я же не плохой человек!..

Внезапно его затошнило, он ретиво кинулся к унитазу, но пока
добежал, прилив уже отступил. Бессильно согнувшись, истекая
холодным потом, упираясь руками в стульчак, доктор рассматривал
свое отражение в тамошней неглубокой лужице. С большим
удовольствием он плюнул в чужое опухшее от бессонницы лицо, но слюна
оказалась болезненной, слишком тягучей, и плевок,
растянувшись до самой воды, вдруг вернулся обратно в рот доктору. И
вот тогда-то его вывернуло по-настоящему, как следует...

Девочка капризничала — ей мешали уснуть. Нина в ускоренном темпе
одела ее, и В. взял ребенка на руки. Девочка, положив голову
отцу на плечо, моментально погрузилась в крепкий глубокий сон.

Семейство вышло на свободу. Там было прохладно, сквозь кроны
деревьев где-то на востоке обещалась новая заря, светилось нечто
туманное и неясное. Писатель глубоко вздохнул, встряхнулся,
глянул по сторонам.

— Машину вряд ли поймаем, в такое время никто не остановит. Пойдем к
теще,— решил он.— Здесь пешком часа полтора. Ну а если
подберут, то — домой. Баиньки.

— Донесем ли?— с сомнением спросила Нина.— Ведь тяжело. И сумки. И
страшно ночью-то...

— Мы — и не донесем?— усмехнулся писатель, обняв свободной рукой
жену за плечи.— Да я на карачках поползу!.. Не бойся, ничего не
случится. До конца света еще целый миллиард лет. Пути
господни неисповедимы. А если кто пристанет, не дай Бог...

Он показал жене нож, специально прихваченный с собой из дому.

— Пусть только попробуют.

— Убери подальше. Ну... вот теперь можно идти.

И они направились к шоссе. Путь предстоял неблизкий.

Они голосовали редким проезжавшим легковушкам без особой надежды,
понимая, что их странная троица выглядит подозрительно в три
часа ночи на шоссе, с обеих сторон которого — густые кусты
лесополосы. Возможно, думал писатель, я тоже так поступил бы
на их месте. Обижаться нечего. Ладно, все это неважно.
Главное — девочка не больна. Через час будем у тещи, выспимся,
отдохнем...

Машины с визгом проносились мимо, освещая их ярким светом фар и
снова погружая во тьму. Но небо на востоке уже розовело.

Женщина чуть отстала с тяжелыми сумками и посмотрела сзади на своего мужа.

Писатель шагал прямо, суровый и счастливый, крепко прижимая к себе
дочь. Дорога терялась во мгле. В. знал, что так они могут
идти очень долго, у них хватит сил и терпения. Да, тяжело, но
они преодолеют все преграды. Беды и несчастья убегут прочь,
завидев их дружную троицу. И семья благополучно доберется
домой.

Женщина подняла лицо к ночному небу. Там звезды нежно задрожали,
растеклись кляксами и сделались солеными на вкус.

– Ну чего ты там?— спросил В., обернувшись.— Устала?

– Ничего, иду, иду,— сказала жена, догоняя его. Хорошо, что лица в
темноте не видно.

И все-таки их подобрали, когда они уже перестали надеяться.
Новенькая «семерка», бухающая аудиобасами, словно тяжелой
артиллерией, в ней парень-качок с симпатичной девушкой. Залпы временно
прекратились, было объявлено перемирие. Вам куда? Да нам,
вообще-то, в другую сторону. Далеко? Далековато... Ну
садитесь, подбросим, что же вы будете ночью с ребенком-то...
Спасибо, только нам правда в другую сторону и далеко. Садитесь,
садитесь. Куда едем? Ну... к цирку. Да-а... действительно. Ну
что ж, потеряем полчаса, не страшно. Ребята, у нас денег
только полтинник. Хватит? Да какой там полтинник, ни к чему...
Нет, так не пойдет. Хотя бы пятьдесят мы сможем вам
заплатить. Ладно, раз уж вы так настаиваете. Как же вас угораздило в
таком месте и в такое время?.. Мы в больницу ездили, это
был какой-то ужас, доктора... Знаю, знаю, у меня у самого
трое, младшему сегодня месяц исполнился... Ну, поздравляем!
Здорово! Молодцы — в наше-то время троих поднять. Да это не мои,
засмеялась девушка, я здесь ни при чем. Я сразу понял, как
только вас увидел, что вы из больницы, сказал водитель.
Неужели так плохо выглядим? А я еле удержался, чтобы морду
доктору не набить, есть там один такой... Иногда нужно не
сдерживаться. А я вообще не хожу с детьми к докторам, жену посылаю,
а то как бы чего не вышло. Не могу на это смотреть. Вот и я
так буду делать, сказал писатель...

Там дальше по дороге ремонт, лучше объехать двором...

Все, ребята, вот здесь. Спасибо, выручили нас. Хорошие вы люди.
Спасибо. Да ну что же, бывает. До свидания. Счастливо добраться.

Девочка помахала рукой исчезающему за поворотом «жигуленку».

— Бибика ту-ту!— очень серьезно сказала она.

Родители стояли по обеим сторонам от нее. Дождались, когда машина
скроется, подхватили ребенка, сумку и из последних сил
потащились к подъезду.

— Вот видишь,— сказал водитель своей спутнице,— пора тебе, девушка,
замуж, хватит по клиентам ездить. Вон как на ребенка-то
смотрела...

— Денег подзаработаю еще,— сказала она,— и выйду. А так, без денег,
кто меня возьмет?

— Всех денег не заработаешь,— сказал водитель,— возьмут, у тебя ведь
все на «пять» — и личико, и фигурка. Да и я бы взял, если
бы не семья...

— Ну, ты еще про любовь мне сейчас заговори! Гляди лучше на дорогу
да поторапливайся, и так опаздываем. А то отменят заказ...

— Да нет, какая любовь,— сказал водитель.— Просто все должно быть
по-человечески, я правильно говорю?

— Правильно, правильно.

— А что это ты там пишешь?

— Да вот, мне интересная строчка в голову пришла, пока я на этих ребят смотрела.

— Какая строчка?— спросил водитель.

— Ну, стихи.

— А, я и забыл, ты же у нас поэтесса! Что за строчка-то?

— Напишу стихотворение целиком, тогда и прочитаю, а пока нельзя — не
сбудется,— сказала девушка.

— Слушай, а ты настоящие стихи пишешь, или так — любовь-морковь?..

— Ну, не знаю... я зимой послала несколько штук в Москву, в
Литературный институт на конкурс. Теперь приглашают поступать,
говорят — очень оригинально.

— Так езжай, поступай!

— Может, и поеду — если шеф отпустит.

— Да ты ему уже столько заработала! Есть у него совесть, в конце-то
концов? Хочешь, я с ним поговорю,— горячился водитель,— не
век же тебе по клиентам ездить...

Часа через два она вышла из квартиры, медленно спустилась вниз по
лестнице. Водитель ждал ее, сидя в машине с открытой дверцей.
Он смотрел, как идет она этим розовым прекрасным утром по
гладкому асфальту, осторожно переставляя ноги в туфлях на
остром каблучке — и ничего не чувствует. Ничего совсем. Почти
полная отключка... Ушла бы мимо, если бы он не окликнул.

Давай покурим, сказала и села рядом, он предусмотрительно открыл
дверцу. Курили молча. Он-то уже накурился, глотал дым почти без
удовольствия.

В это время шел по любимому городу самозваный фотохудожник Витя;
Витя был одержим ловлей мгновений, он на этом повернут был
по-крупному, но в его сеть редко попадались хорошие кадры. Это
значило лишь, что надо больше ходить и смотреть, вот он и
ходил, и высматривал.

На этих двоих в тачке сначала он не обратил внимания, хотел уже
мимо, но, мазнув взглядом по лицу женщины, мгновенно включил
тормоза. Остановился напротив, с висящим на груди тяжелым
«Киевом» (единственная его ценная вещь, дороже ничего в жизни не
имел), уставился жадно. Чего тебе, мужик, спросил водитель.
Витя нетерпеливо щелкнул на него пальцами, он видел лишь
женщину. Разрешите вас сфотографировать, попросил ее дрогнувшим
голосом – а вдруг откажет. Зачем, спросила она, даже не
глядя на него, не понимая, что такое вокруг. У вас лицо
совершенно необыкновенное, сказал Витя, и так странно освещено
сейчас... Это мгновение нельзя упускать. Вы – мадонна, мученица.
Она подняла голову, лицо еще четче проступило сквозь
волосы, словно разошелся тяжелый театральный занавес. Вот так, вот
так, яростно зашипел Витя, отскакивая и взводя затвор.
Успел сделать несколько кадров, прежде чем это выражение начало
изменяться, растворяться, и, бормоча какие-то неловкие
извинения, попятился задом, свернул за угол, побежал – деловито,
со всей скоростью, какую мог развить, но и в то же время
нежно прижимая к животу фотоаппарат, беременный сегодня лучшим
в его жизни снимком.

Догнать его, спросил водитель женщину. Брось, зачем. Она махнула
рукой, несколько оживляясь. Может, ему повезло. Поехали.

Дома, согнувшись над ванночкой и жадно глядя, как из небытия, из
ничто проявляется лик, Витя решил, что никуда этот снимок
посылать не будет, он только его. И повесил фотографию на лучшем
месте в своей нищей убогой комнатенке, и там она провисела
еще долгие годы, пока Витя не умер, и новые жильцы вынуждены
были содрать ее вместе со старыми обоями, хотя и очень
жалели об этом. А негатив куда-то затерялся.

Писатель проснулся часов в девять утра (хотя думал, что не встанет
раньше полудня — была суббота, можно расслабиться). Девчонки
сладко посапывали рядом с одинаково приоткрытыми ртами. Он
осторожно перелез через них, босиком прошлепал на кухню,
налил холодной воды в высокий бокал и, сначала жадно-быстро, а
потом уже смакуя каждый глоток, напился и подошел к окну.

Небо было чистое и синее, и на фоне этого неба, весь облитой
солнечным воздухом, тучился, купался в утренней прохладе клен,
расправивший свои ветви и расчесавший листья, гордый и
улыбающийся, абсолютно неподвижный, как памятник самому себе. Золотым
метеором в солнечном свете мелькнула тяжелая муха.

Быть кленом, подумал писатель. Стоять вот так, подряд много лет на
одном месте. Знать все вокруг до последней пылинки. Давать
тень. Предупреждать об опасности. Наводить скуку осенними
заломленными ветвями. Радовать глаз свежей резной листвой...

Не отрывая глаз от чудесного видения, он нащупал лежавшую на
холодильнике старенькую губную гармонику — трофейное дедово
наследство. Вдохнул поглубже, поднес ко рту... Очень-очень тихо,
так, чтоб девчонки не проснулись, извлек несколько победных
нот — и рассмеялся. Так, так. Хорошо. Но, наверное, октавой
выше. А ну... Да, вот так совсем прекрасно.

Ну что же, пора браться за дело. Итак, «Хозяин утра»? Почему-то
сегодня у писателя не было сомнений в том, сможет ли он довести
до конца этот рассказ. Должен довести, и все. Такой случай —
грех упускать.

Компьютер привычно зажужжал, экран осветился. На нем появился
вчерашний (вернее, даже сегодняшний) текст. Первую заготовленную
фразу писатель отщелкал мгновенно, и, коротко задумавшись,
после этого не отрывался от клавиатуры около часа.

И постепенно в его мыслях устанавливался некий порядок, гармония, и
рождалось ощущение, что все идет правильно, не бестолково,
как могло показаться вначале, но по единому для всех
грандиозному плану, который обязательно будет выполнен, и тогда все
станет хорошо. В конце концов непременно все будет хорошо, а
иначе зачем?..

Заветная мечта несчастного доктора сбылась, хотя об этом еще не знал
ни он сам, ни уж тем более В.