Проза

• №1. Герой. На... Бой.

Полковник

В сырой южной тьме над палатками и вообще в небе вспыхивают и
долго тают ракеты-светилки. Видны близлежащие горы и стволы боевой
техники. Там подступы из ущелья караулит вкопанный по башню «Т-80»,
сверху на бугре стерегут дорогу две «БМП», тяжелые армейские минометы
контролируют горы. А в 30 метрах от штабной палатки развернуты
на поселок шесть самоходных установок. Батальон спит. Только не
спят «огневые», подбрасывающие дрова в железные печки. Через каждые
три часа у них смена. Можно и поспать, и покурить.

Хотя, что значит — спать на войне, да притом на самом передке?
Вон в первой солдатской палатке чаи гоняют, в карты режутся при
свете печного огня. Во второй анекдоты травят, в третьей, похоже,
действительно спят. Тени от огня бродят по лицам, по пришпиленным
фотографиям голых девиц, бликуют на оружии, составленном в пирамиду.
Пахнет землей, портянками, кожей, печным теплом, ружейным маслом
и табаком. Спят не раздеваясь, чтобы не прозевать команду «к бою».
А за солдатскими палатками возле «КШэмки» штабная палатка. Там
тоже не спят. Офицеры дуют на чай, попивают водку, курят. На столе
перед ними карта, испещренная красными и синими карандашными линиями...
Два старших лейтенанта из разведки спецназа что-то негромко толкуют
собравшимся. Первым взрывается полковник Долинский.

— Да на хера мне людей гробить, пусть присылают вертолеты. Ты
посмотри сюда, их же хрен выкуришь, а вертела — милое дело. Мы
навязываем бой, чтоб не разбежались, и отходим, тут воздух их
чертей и накрывает!

— Нормальный ход, Палыч... А ты забыл, как было у «вэвэшников»,
когда нурсовали по врагу, а огребли свои? Тогда тоже воздух вызвали,
и они по камуфляжам отработали.

— Рисково с вертелами в такой ситуации, Палыч. Просто ставим задачу
мотомангруппе атаковать в 6.30, а в 6.00 расставляем снайперов
на Ам-горе и на высоте 119, а на элеватор пулеметный расчет я
уже распорядился...

— Толково. А как быть с людьми, спрашиваю?! Палыч, Палыч...— у
командира дрогнул подбородок.— Я вам не Палыч, а товарищ полковник.
Что уставились, я людей гробить не дам. Обдумать мой план и внести
коррективы. У вас десять минут, господа офицеры. Десять!

— Есть, обдумать и внести, таищ полковн...

Долинский отхлебнул чаю из эмалированной кружки, крикнул денщика
посветить и вышел из палатки. Ночь над головой разгладилась, и
из нее вылез молоденький полумесяц. Полковник расстегнул камуфляжные
штаны и подошел ближе к окопу, кольцом окружавшему штабную базу.
Твердая струя вырвалась наружу и с шипением ушла в грязь.— Хорошо-о,—
прошептал полковник и внутренне улыбнулся. Отчего-то вспомнилась
родная Полтава, полумесяц над церковью и девушка, которая так
доверчиво отдалась ему в ту ночь.— А он, байстрюк хохлацкий (Долинский
всегда в мыслях говорил о себе в третьем лице), ее потом бросил.
Говорили, забеременела, уехала к тетке в Ростов, родила дочку.
Сколько ей сейчас, лет двадцать, наверное? Ему сорок пять, а тогда
он как раз вышел в капитаны и приехал домой к родителям... Говном
был, говном и помрет.— Полковник перестал улыбаться и стал задумчиво
мастурбировать. Солдатик-калмык, приданный полковнику в денщики
(Долинский любил выражаться по-старинке), не мигая, смотрел на
него. Его бронзовое лицо не выражало никаких эмоций. О просто
смотрел и все, светил фонариком и смотрел. Точно с таким же лицом
он добивал после боя раненых боевиков. Иным он просто наступал
сапогом на горло, прислушиваясь, как хрустят шейные позвонки.
Долинский ласково называл его «сынок», угощал сигаретами, все
время забывая, что «сынок» не курит. Остальные солдаты «сынка»
побаивались. Даже некоторые из старших офицеров неуютно себя чувствовали
рядом с ним.— Ты б его, Палыч, сдал куда-нибудь в ремвзвод, пусть
с техникой ковыряется, руки заняты будут, а то не ровен час пырнет
или стрельнет кого,— советовали они. Но полковник только руками
махал. Он-то знал, пока «сынок» рядом, с головы его ни один волос
не упадет. Сейчас он вяло «передергивал затвор», вспоминая Веру
Воробьеву, медсестру из Махачкалы, с которой неделю назад провел
сумасшедшую пьяную ночь. Образ медсестры был нечеток, а ее стоны,
терзавшие в красках его воображение, как-то поблекли. Долинский
спрятал набухший член в штаны и вернулся в палатку.

Офицеры встретили его настороженными взглядами. Мнения разделились,
одни были за то, чтобы накрыть пастухов с воздуха, другие против.
Тех, кто «за», было большинство. Полковник шумно вздохнул и склонился
над картой.— Сосункевич, возьмешь отделение разведки и лично мне
все проверишь, к 5.30 жду доклада, свободен. Толмачев, смотри,
чтобы связь не подвела, как в прошлый раз, отвечаешь мне за «карандашей»
головой. Что, «сынок»? Что смотришь, говори, разрешаю. Нет, с
разведкой ты не пойдешь, а в дело завтра так и быть, и иди, выспись,
каратель... Поличкин, значит, во скоко запрашиваем воздух?

Следующий день промелькнул в суматохе и гвалте. Треск «ЗАС-а»,
гул винтокрылых, раздача команд и приемы связи, беготня младших
офицеров и солдат, застрявшая в грязи полевая кухня. Засада боевиков
как всегда там, где их никто не ждал. В результате пять потерь
— четверо личного состава и один офицер. Духов наколотили двадцать
шесть человек, еще восьмерых, среди которых оказался правая рука
полевого командира Хакима бригадный генерал Шамседдин Вацоев,
взяли в плен, остальные попытались прорваться через Медвежью Балку
к Ам-горе. Но там их встретили снайперы. Итого, еще семеро. В
общем, разгром банды был полный. Взяли много оружия и, что самое
главное, документы и карты, нарисованные от руки. Полковник докладывал
наверх об успешном завершении операции, а в глубине души был недоволен.—
Угробили мне пятерых человек. И каких! Один капитан Волков чего
стоит. И-эх, не уберегли...

Под вечер пленных боевиков после ускоренного допроса погрузили
в «зилок» и под конвоем двух «БТР-ов» отправили на Ханкалу. С
ними вместе отдельной машиной отправили убитых. Трупы боевиков
свезли в окоп и положили под небом. Пусть отлежатся, глядишь,
и родственники отыщутся, придут выкуп предлагать или обмен...
Часто такое бывает. Долинский вошел в штабную палатку. «Сынок»
растапливал печь, но, увидев начальство, вытянулся и замер. Долинский
похлопал его по плечу — Продолжай.— Он переоделся в сухое, закурил
и прилег на кровать.— «Сынок», говорят, ты женщину зарезал? —
Так точно, таищ...— солдат поднялся и одернул бушлат.— За что
ты ее? — Ихняя она, пошла поссать, присела с винтовкой, я ее и...
горло, значит, быстро, тихо.— Ничего себе горло, ты ей еще и промеж
ног ножом въехал, ты что, больной?! А? — «Сынок» молчал, глаза
его кольнули полковника злобой.— Ладно, забыли об этом.— Долинский
криво усмехнулся.— А вот за то, что первым на высоту поднялся
и майора Сосункевича раненного вытащил, за это объявляю благодарность.
Молодец.— «Сынок» снова вытянулся и произнес — Служу отечеству!
— Служи, служи,— хриплым эхом повторил Долинский, а про себя подумал:
— Надо бы его, монгола, убрать к лешему.

А еще через день, прослышав о событиях на Ам-горе, к Долинскому
нагрянули журналисты. Привез их подполковник из пресслужбы командующего.
Был он в новеньком камуфляже и хорошо пах одеколоном. Он завел
журналистов в штабную палатку и поименно представил каждого.—
Пал Палыч, это наши друзья, расскажи, как все было.— Долинский
оглядел журналистов и остановился на хорошеньком женском личике.
Его измученное водкой и бессонницами лицо просветлело.— А что
говорить, Николай, что говорить? Работаем потихоньку.— Подполковник
расплылся в улыбке.— Ну, ты, Палыч, не скромничай, и вообще...
полковник Долинский — герой России, один из лучших и опытнейших
наших командиров! Его сын, лейтенант, сейчас тоже воюет, недавно
получил «Орден мужества»...

— Пал Палыч, Сафронов, газета «Рубежи Родины», что для вас самое
главное на войне?

— Самое главное на войне это... долбануть.

— Ха-ха, ну это понятно, а еще что самое главное?

— Еще? А это еще раз долбануть, чтобы жизнь медом не казалась.
Еще вопросы?

— Лидия Тюленина, журнал «Искра» из Москвы, прошел слух, что ваши
солдаты убивают женщин...

— А также детей, стариков и инвалидов... Вы верите слухам? Слухи
— вещь ненадежная.

— Хорошо. В одной из солдатских палаток мне сказали, что ваш порученец
убил женщину.

— Он убил врага, снайпера. Этого достаточно?

— Да, но ведь это — женщина!

Долинский скучно взглянул на подполковника, отщипнул с тарелки
виноградину и поднялся из-за стола.— В этом-то вся и штука — война
не выбирает, пишите, пишите, война снимает табу, привычные в мирной
жизни. Женщины, мужчины... Есть только мы и они, вот и вся азбука.
А еще есть присяга, приказ, долг, честь, армия, страна, родина.
А родину надо защищать. Как женщину... Я вас понимаю, сам не люблю
войну. Война уродует, но она и очищает, и пока что ее никто не
отменял. А преступления на войне — есть соблазн, как бы дико это
не звучало. Без преступлений войны не бывает. Потому что сама
война — преступление. Особенно гражданская. Только вот почему-то
всякие там представители не хотят этого понимать. Им в теплых
кабинетах виднее, что должен делать солдат, ночь промерзший в
сырой палатке и поднимаемый командой «к бою!». Этим чертям кажется,
что парень, идущий с автоматом на врага, обязан быть джентльменом
и говорить каждому встречному — Извините, простите, можно я тут
немножко постреляю? — Или — Ах, я не заметил, что вы женщина,
что ж вы мне прокладкой не помахали? — Еще Блок говорил, что война
— хамство. А он был умный, этот Блок.— Полковник снова сел к столу.
Видно было, что эта речь далась ему трудно. Но прелести журналистки
того стоили, и он решил рискнуть.

Позже, вечером, когда гаубицы отработали по квадратам, Долинский
пригласил журналистов на ужин. «Сынок» накрыл стол, поставил картошку,
тушенку, шпроты, водку, и присел колдовать к печке. Ему было приказано
натопить, как в бане.— Они придут, выпьют, им станет жарко, они
разденутся,— думал полковник.— Посидим, поговорим. Потом Николай
уведет их, а она останется, и он ей скажет — Я старый солдат и
не знаю слов любви... Нет, отставить, он скажет ей — Только на
войне начинаешь ценить человеческие отношения, оставайся, я тебе
такое порассказываю...