Литературная критика

В душе мне лет 11, потому что, когда бы и куда бы я ни вышел из
дому, во мне по-настоящему живо то самое настроение из детства:
не хочется идти в школу, хочется гулять по двору, находить
любопытные предметы, бросать снежки в толстых ворон,
встречать приятелей и идти проникать с ними через открытый чердак на
крышу. В таком вот духе. Поэтому я был сам немало удивлен,
когда обнаружил себя читающим толстый журнал «Новый мир».
Зачем я делал это в тусклое январское время и без того серой,
непривлекательной зимы? То есть, я хочу сказать, что в эту
зиму мне и своей собственной депрессии предостаточно.

Видимо, я захотел заглянуть в «толстый» дискурс, чтобы просто
увидеть, как заканчивался прошлый год в «Новом мире». Да и вообще,
новый мир всегда интересен, хотя бы как оксюморон или как
попытка невозможного. Отчасти, вероятно, сыграло роль детское
желание «гулять и находить любопытные предметы». Так что,
последний, 12-й номер журнала за 2003 год был со мной и сулил
очередные семена разумного, доброго и бесконечного.

Кстати, раз уж я открыл карты и поведал о том, сколько лет мне в
душе, то не будет искажением причислить себя к т.н. «молодежной
аудитории» в процессе моего считывания информации со
страниц №12 за 2003 год. А раз так, то я приступил к «Новому миру»
(хотя и читал его раньше, и не один раз) с некоей
молодежной предвзятостью, с претензией на осведомленность об
актуальных, правильных вещах, т.е. открыл первую страницу, как
открыл бы дверь на дискотеку «Кому за тридцать» молодой и
многоопытный ди-джей.

Да, это были не самые простые из дней — смесь депрессии и спеси,
снобизм при упадке сил.

Кроме того, к чтению я приступил, на уровне подкорки соглашаясь с
высказыванием Эмиля Чорана: «Из писателей я могу
читать только самых больных, тех, у кого каждая страница, каждая
строка освещена болезнью. Я ценю здоровье как усилие воли, а
не как наследство или дар». Что и говорить, «Новый
мир» никогда не слыл гнойным разносчиком ментально-духовных
хворей. Напротив, это что-то вроде лазарета, где
практически одни и те же цеховые санитары как могут лечат заглянувших
к ним больных — читателей, подписчиков и просто
любопытствующих бездельников.

Открывающая номер Ирина Поволоцкая со своей прозой в среднем весе
«Юрьев день», при всей забавности своей, только озадачила, как
прошмыгнувший перед самым носом бухтящий цыганский
минитабор. Многословная, с обильной постсоветской пунктуацией,
разговорно-избыточная, ретроспективно-слоистая трескотня. Женский
очень текст и слишком напоминающий сценарий. И кино
возникает в голове такое же — кудахтающее, бытовое, с
«беременностью вспухающей плотью». О жизни, о времени...
Словом, о кошмаре.

Мемуары Анны Василевской (матери главреда, как я понял), точнее,
завершение публикации мемуаров «Книга о жизни». То, что это
мемуары и их название — сильно меня отпугнуло с самого начала.
Но, заглянув наугад в разные срединные части этого
произведения, захотелось начать читать по порядку и подряд.
Минимально женский (в смысле особенностей «жен.прозы») и максимально
документальный текст, практически без лирических отступлений
и романтических поползновений. Трезвый и интересный
(особенно для 1986 года) документ о жизни, о времени, о себе...
Словом, о вьющемся духе времени и странно играющей ткани бытия.
Профессиональные литераторы старшего поколения вряд ли
напишут настолько конкретный и ясный, практический (написано для
сыновей — о родителях и предках) и завораживающий чистотой
текст. Я неожиданно проникся, вдруг распознал настоящий
эталон нон-фикшена. К тому же, в этих мемуарах лучше, чем
где-либо, просматривается слом-переход от аграрной эры к
индустриальной на территории России — всего только через воспоминания
деревенской девочки, через восстановление пунктов судьбы,
через мелкие, с минимумом пафоса и размаха, процессы. Да что
там, «Книга о жизни» просто захватила меня — сидел ночью на
кухне и читал, читал.

Стихи Ольги Ивановой «По линии отрыва» правильно размещены в журнале
перед «Книгой о жизни», потому что после «Книги о жизни»
они не воспринимаются совсем. Так — какой-то тоскливый реквием
по флирту. «В глубины Леты, лексики во льды»,
«сводя просодию просто счастья до просто текста» и т. д.
Читаешь — и ничего в тебе не остается, как песок сквозь
пальцы сыплется. Все эти Стиксы, Коциты, Командоры, чертоги,
какой-то вдруг «Люминал». Нет, только травяной чай и только
свежий воздух. Только компьютерные стрелялки и музыка Джеймса
Ласта. И побольше пребывать в обществе наивных мужчин (им и
читать про командоров).

Вот и Чоран тоже: «Стихи как таковые я понимаю все меньше; я
могу выносить одну лишь скрытую, неявную поэзию...— без тех
приемов и уловок, которыми обычно пользуются в
стихах».

Еще один приятный момент — тверской поэт Карасев Евгений Кириллович
(1937 г. р.). Без «приемов и уловок», чистосердечно и ясно в
подборке «Негаданный привал» говорит о тривиальных вещах
так, что забываются все Стиксы с Люминалами, и остается только
настоящее, неподдельное. Эти стихи только условно-внешне
можно причислить к имеющемуся общественно-культурному дискурсу
«Нового мира», на деле они — стоят исключительно особняком.
Особняком не в смысле отсутствия преемственности или
чего-нибудь еще, а по слышимому в них внутреннему голосу, его
тембру и его амплитуде.

В старом парке пруды
Затянул листопад.
Словно нету воды —
Только листья лежат.
Но осенняя медь
Прячет гиблое дно.
Наступил — и чернеть
Будет долго окно.
Жажду спирта гольем,
Когда вижу в пруду
Знобкий свежий проем.
И в нем чью-то звезду.

Поэзии много, русской поэзии очень много, но бывают моменты, когда
наталкиваешься случайно на редкое что-то, которое без
мудрствования, вроде бы о том же самом, что и множество других, но
— как-то без малейшей оглядки, когда уже всё равно, кто и
что скажет по этому поводу, когда просто включается канал
связи.

Ручей. Мостки. Черная смородина,
Спустившаяся к воде со своею даровой ягодой.
Я лежу на прогретых солнцем досках. Все уродливое
Кажется далекой дикой неправдой.
Изредка гладь ручья морщит шаловливый ветер,
Палым поигрывая листом.
На взгорке домишко — прилепившееся к планете
Ласточкино гнездо.
Хорошо здесь!
В приютном уголке даже хочется быть похороненным.
И не надо тропы ничьей.
Были бы только эта смородина,
Эти мостки, ручей.

Кажется, что это не о жизни даже и не о себе, но о чем-то важном и
действительно реально существующем вне обманутого и
обманываемого сознания. Если этому важному и реально существующему не
доверять, то тогда и живешь, в общем-то, зря — и поэтому
стихи Карасева прорубают корку обыденного сознания.

О представленных далее поэтах Льве Смирнове и Валерии Шубинском
ничего говорить не стану, потому что сказать о них нечего. Кроме
того, что мотивы их и темы их от меня далеки, мне неясны и
непонятны. Может быть, это о какой-то внутренней жизни, но в
таком случае необходим психиатр-дешифровщик. Мне кажется,
это та поэзия, через которую, как через решетку смотришь на
ясное небо.

Дмитрий Шеваров с подборкой «сюжетов» «Пушкинский бульвар» проходит
маловнятной, лишенной стержня и особенностей массой букв. К
тому же до умопомрачения обсосанная пушкинская тема
отпугивает, не может уже не отпугивать живого человека. Может быть,
«сюжеты» эти слишком долго стояли в очереди на публикацию и
теперь смотрятся не то чтобы дико, но — как-то мимо. Ну,
«приехал в Вологду», «там все так же, только исчез бюст
Ленина»... И что? Даже как-то хочется, чтобы бюст
Ленина не исчез, а, допустим, почти исчез. И все же,
Шеварову можно все легко простить за мягкую, пушистую и наивную
манеру писать ни о чем. Хотя это и макулатура.

Эссе бумажного сетевика Сергея Костырко о Сергее Залыгине «...Не
надо бояться себя». Название какое-то устрашающее, а так — эссе
к 90-летию со дня рождения Залыгина. Я от этого бесконечно
далек (эссе размещено в рубрике «Далекое и близкое»), и
впитывать чьи-то воспоминания о правлении СП СССР, об устных
распоряжениях Политбюро, о всех этих железобетонных одних и тех
же инженерах человеческих душ — мне абсолютно неинтересно.
В этом смысле я, говоря словами Залыгина, «не наш читатель,
читатель неквалифицированный». Это точно. Никак не могу
привыкнуть читать журналы, а не отдельных авторов.

Совершенно выбивается из строя содержания номера, как, фигурально
выражаясь, апельсин из колбасных обрезок, мощнейшая (по
объемам и охвату (текстов)) Линор Горалик со своим исследованием
феномена «фэнфик» — фэнской литературы. Исследование
называется, как нетрудно догадаться «Как размножаются Малфои.
Потребитель масскультуры в диалоге с медиа-контентом». Феномен под
гордым названием «фэнфик», конечно, очень важен, однако,
абсолютно скучен, как и исследование Горалик. Нет, из этого
исследования можно узнать нечто новое, например, о пикантных
особенностях мировой структурированной графомании и т.п., но
вообще-то выводы производятся самые тривиальные — жанр дает
нам, знаете, «уникальную возможность посмотреть на
масс-культуру глазами реципиента и понять, каким образом все
мы воспринимаем... потоки развлекательной
информации». Никакого тебе Лакана и агента его Жижека. Больше всего
меня поразила поразительная осведомленность автора
исследования насчет предмета исследования — все телесериалы,
гарипоттеры, звездныевойны и иные баффи, кажется, изучены ею
тщательным образом. На это нужны время и силы, и на это нужна отвага
— быть со своим народом (в его переходе от джунглей
индустриальности к пустыне информационной).

Алла Латынина с комментариями к книге Наума Коржавина — это тоже не
ко мне. Это тот «Новый мир», относительно которого я
нахожусь в минус-бесконечности, как я уже упоминал в начале.

Самое странное, что меня впечатлил и даже как-то заворожил старик А.
И. Солженицын, 85-летие которого отмечено было не так
давно. В «Новом мире» я прочел его эссе «Василий Белов» с
каким-то просветленным интересом. Солженицын в своей неподражаемой
манере и как-то очень располагающе и вменяемо
проанализировал романы В. Белова, демонстрируя некоторую инволюцию в
творчестве последнего. На фоне цветущего переменчивым цветом
глобализма и разлившейся широко информационной эры, этот
ориентированный на русский традиционализм текст выглядит ценнейшим
реликтовым излучением лучших намерений. Дело здесь,
наверное, в редком и особом резонансе между Солженицыным и ранним
деревенским Беловым. Логически только этим могу я объяснить
свое позитивное впечатление от данного текста. Лишний раз
убеждаешься, что дело не в традиционализме, «не в количестве
женщин, не в старом фольклоре и не в новой волне», а в одной
только лишь вибрации, которая или правильной частоты или —
липовой.

М. Кронгауз и М. Эльдейштейн, каждый на свой манер рецензируют роман
Д. Быкова «Орфография». Рецензируют подробно, да так, что
знакомиться с оригинальной «Орфографией» отпадает всякая
охота. И это при том, что первый не рекомендует, а второй
настоятельно советует. Но на самом деле не хочется читать книгу,
потому что откровенно не понравились из нее приводимые
цитаты.

Напоследок отмечу два регулярных обозрения: кино- и CD-.
CD-обозреватель Михаил Бутов с тривиальной статьей об отечественном
муз-пиратстве берет искренностью и запалом. Этот материал
интересен тем, что ясность взгляда побеждает банальнейшую тему.
Песнь «Горбушке» и одобрение пиратского энтузиазма (опять в
век информации) приятны на страницах министерского (МинКульт
РФ и Мин. Печати, телерадио и масскомуникаций) журнала.

Но еще более приятен Игорь Манцов с его кинообозрением. Обозревает
он одного «Паука» Кроненберга, зато как! Я давно так не
веселился, читая журнальную публикацию. Собственно, о «Пауке» там
только под занавес, зато Манцов остроумно, проницательно и
своеобразно играет со всем подряд, с попутно увиденным
«Вором» Чухрая, с Фрейдом, Витгенштейном, Ямпольским и
Жолковским. При этом пишет о важном и интересном. О грамматической
фикции, о «визуальной комнате», об элиминации внутреннего
человека и издержках национального патернализма.

Вывод напросился такой: ожидал скучных отцов, связанных одной цепью,
может быть, с привлечением каких-то западных дружественных
им публицистов (был же когда-то в «Новом мире» хороший и
«зеленый» Рольф Эдберг). Обнаружил три отличных источника
вибраций — А. Василевская, Е. Карасев и А. Солженицын; все в
разных жанрах, и ни один, собственно, не попадает в категорию,
названную мной «скучными отцами». Скучные отцы — они же
напропалую о духовности, без продыху просто о духовности. Или —
для дат, по редакционным соображениям, для макулатуры то
есть. И среди этого прекрасного «Нового мира» что-то более-менее
ровесническое: Горалик (мимо) и Манцов (в точку). Если же
еще более кратко, то: в завершающем ушедший год номере
древнего журнала мне среди плевел разумного, доброго и
бесконечного попалось-таки несколько пригодных (в качестве духовной
пищи) зерен.

Депрессия — замечательный фильтр на этапе отбора. Никакой, я имею в
виду, эйфории при ознакомлении с образцами. Рекомендую.
Пройдут сильнейшие.