Литературная критика

Бумеранг не вернется: Вес взят

(В.Сорокин «23 000»)

Как писали полгода назад в брутальном, но всегда веселом и правдивом
малоросском журнале «НА!!!» по поводу книги Сергея Кузнецова «Шкурка
бабочки»: «Читается на раз, но оставляет ощущение легкой
гадливости и непонятно зачем потраченного времени. Будем надеяться,
что это всего лишь временная неудача».

В случае заключительной книги «трилогии Льда», романа «23 000»
Владимира Сорокина эти слова не будут вполне правомерны и адекватны.
Во-первых, позитивным ощущением для читателя явится тот факт,
что вес все-таки взят, трилогия закончена, повествование завершено,
– это обнадеживает, это позволяет облегченно вздохнуть. Поясню:
ледяная история в трех частях оказалась тяжеловатой и дремучей,
чему виной, возможно, чрезмерная традиционность (или конвенциональность
в сравнении с предыдущими работами автора) исполнения; нельзя
забывать и о квази-четвертой (на деле псевдо-второй) части – романе
«Суть» писателя Егора Радова, так перегрузившего тему метафизических
ископаемых в русслите, что Сорокин оказался в незавидном креативном
положении; не будем сбрасывать со счетов и не столь давнюю оголтелую
озлобленность нашей общественности, возжелавшей посадить одного
из самых выдающихся мастеров литературного фантазма за решетку
только за его воображение. Всё это, безусловно, отяжелит всякое
произведение – будь то пост-постмодернистский продукт или какая-нибудь
бессмертная «Принцесса Турандот».

Во-вторых, никакой гадливости после прочтения не возникает (см.
«во-первых»). А поскольку текст «23 000» совсем не велик и его
одолеваешь за два присеста – соответственно ощущения «непонятно
зачем потраченного времени» не появляется. Возникает
ощущение, что могло бы быть и круче. Особенно если вспомнить «Голубое
сало» (хотелось бы и «Пир», но это несколько разные в структурном
отношении вещи).

Однако, вес взят. У «23 000» есть свои тон и темп (они взяты чуть
ли не с первого кирпича «Лёд»). Темп – средний, с несколькими
не особенно головокружительными рывками. Тон – дистанцированный,
порой почти «ново-романный» и в общем точно отвечающий Книге Завершения.
Ибо Братство Света сотворяет свое Завершение. Цикл Льда заканчивается.
Идея Великого Психотического Разрушения-Перерождения доходит до
точки логического кипения. Читаешь это с таким чувством, что к
какой бы то ни было знакомой действительности оно никак не относится,
скорее напоминая сказку, в меру степенно убивающую детское время.
При этом память вероломно подсказывает: «Читатель! А ведь в ранних
хитах В.Сорокина бредоносный сюжетный поток куда больше корреспондировал
с действительностью, что бы каждый не называл этим словом». И
в ранних текстах В.Сорокина при этом было куда больше медиумического
(откровенно и даже нагло-медиумического) письма. А в «23 000»
медиумического совсем мало, почти нет его, искусственным объектом
оно выглядит. Всё это говорит нам больше о времени и об эпохе,
нежели о динамике творческого подхода писателя. Хотя бы потому,
что Сорокин работал и продолжает до сих пор работать с коллективными
персонажами, – в этом он чуть ли не единственный на сегодняшний
день в русской литературе. В романе есть хороший (он же безотказный)
ход – два вводных персонажа, русская еврейка из Нью-Йорка и скандинавский
ученый; на этой паре держится вся заключительная конструкция повествования.
Оба персонажа – из т.н. «недобитков», тех, кто выжил после испытания
ледяной кувалдой и не оказался членом Братьев Света. Т.е. – обычные
люди. И эти двое попадают в некую изоляцию с рабским трудом, бессмысленным
и нелогичным, разделяя свое вынужденное заключение с несколькими
сотнями (а может и тысячами – запамятовал) таких же недобитков
со всего света. Вот с этого места описание коллективного труда
и примирения личности с завершением её индивидуальной воли делают
роман ярким и объемным. Изъяснения же самих Братьев насчет успехов
их многотрудной Работы в мясном мире, производимые с уже знакомым
аффективным остраннением, записанные с курсивными выделениями
важных слов – воспринимаются, как тяжелый, неизбежный, но необходимый
для сюжета маразм.

Отношение автора к Братьям и их Ледяной мистерии в «23 000» уже
кажется не таким вдохновенным. Хотя концовка (глава под названием
«Бог») – отморожена в самом хорошем творческом смысле. Ибо, как
мне кажется, чем трактовать финал тупо и однозначно, гораздо лучше
и полезнее (в случае этого романа и его автора) узреть весь Амбивалент.

Единственное, что однозначно – роман ориентирован на завершение.
И это завершение – лишь отчасти есть поражение (поскольку каждое
законченное или закончившееся произведение искусства являет собой
помимо прочего и определенное поражение автора). В завершенности
этой (в которой есть и юмор, и парадоксально незавершенный, сниженный
пафос и флегматичный скепсис, что само по себе замечательно) есть
и победа – победа контекста (созданного ранее и на более общей
творческо-психической базе) над нишей (найденной и созданной позднее,
в форме вероятностно-актуального «ко времени» концепта).

Все прочее – подробности. Если В.Сорокин и задал самому ли себе,
всем остальным ли – некий вопрос своей ледяной серией, то в «23
000» видно, что вопрос этот никоим образом не выдавливал, не выделял
из среды сознательной деятельности ответ. Наоборот, вопрос мог
быть задан лишь в режиме саморасширения и саморастворения. Поэтому
все модные детали романа – вставные биографии-монологи последних
новообретенных Братьев (супергламурный киллер, очередной таежный
«землееб», аутично-психоделическая заокеанская попрыгунья) + истории
Бьорна и Ольги + паразитирующие на наррации псевдопсиходелические
глюки (они чудесно удавались О.Негину в его «Кипарисе», см. прозу
«Топоса») + трансгеографические экскурсы, элементы кинобоевика
и т.д. – все эти фрагментарные детали превосходно растворяются
в каком-то невидимом текстовом и смысловом желе. В случае В.Сорокина
и его «23 000» я бы назвал это желе «Растворяющим Вопросы Желе
Завершения» – просто чтобы быть на уровне. Потому что ясно – это
еще не всё. Не весь вес.

«Большинство мясных машин в зале стали подпевать усатой
мясной машине, некоторые даже стали приплясывать, а усатая мясная
машина пела и плакала. Но не успела песня завершиться, как на
возвышение взобралась рослая и упитанная мясная машина и громко
сказала, что закапывать кожу лысой мясной машины в землю — преступление,
что мясные машины страны Льда десятилетиями любили лысую мясную
машину, совершившую переворот и сделавшую так много хорошего для
страны Льда, что кожа лысой мясной машины должна вечно лежать
на главной площади страны Льда, чтобы маленькие мясные машины
приходили в дом к этой коже и украшали ее цветами. Потом эта упитанная
мясная машина запела о мясной машине, которая однажды уехала далеко
от своего дома на четвероногом животном, не нашла дорогу назад
и медленно замерзла.»

«Искал я свое. Напарывался на подземные углубия блядские, где
творили они тайное обро. Где создавали и борботили то, чем убивали
друг друга. Страх и трепет мурмозил меня, понуждал салиться и
потеть, а то как. Токмо салом Земли Матушки обтирался я, оберего
делал, во как. Блядские ямы болью дышали, урхотили, хотели. Но
обмахотивал я хотение блядское, плыл к своему, хорошему. Плыл
и плыл по Земле. И пробуровил опресно путь правильный. И вышел
в пределы пустые, огромные. Там бляди поверховые вынимали из Матушки
Земли нужное себе. Долго дробили они и внедрялись, долго отнимали
и запренили, долго терзали Матушку второпь, по-блядскому. Повынули
обложие Матушкино, повысосали потрох нажитой, поделали все по-блядскому,
мречно. И ушли, пустоты оставив.»

«Рот женщины был открыт, на лице застыло выражение судороги и
страдания, глаза были полуоткрыты. Ольга взяла руку женщины. Рука
была холодной. Ольга положила свои пальцы на шею женщины. Пальцы
нащупали безжизненную, остывшую плоть. Женщина была мертва. Полуприкрытые
глаза ее уставились в голубое небо, слегка подернутое прозрачными
перистыми облаками.»