Литературная критика

Не помню, каким образом, но сложилось у меня впечатление, возможно
ошибочное или неполное, что население нынешнего СНГ (кстати, ощущается
в последнее время некоторое дряхление этой аббревиатуры, ее устаревание,
разве нет?) в демографическом отношении состарилось; а соответственно
состарился и слой действующей культуры – мантра «молодым везде
у нас дорога, молодым кругом у нас почет» не работает ни как социальная
установка, ни как опоэтизированная констатация. В связи с этим
впечатлением не удивительно, что толстые «лит-худ-обще-полит»
журналы воспринимаются мной преимущественно как заповедники старящейся,
молодящейся и старческой культуры, как вотчина и ниша этой культуры,
как рупор и информбюро круга патриархов, как детектор их ментального
и творческого тонуса, наконец. Антропологический подход кажется
и полезнее, и интереснее, чем «просто чтение». Однако, все это
не абсолютно, случаются сплошь и рядом исключения, хотя исключения
эти не делают погоды. Не забудем и о степени неразберихи и абсурдности,
которая в нашем обществе еще не имела тенденций к снижению – это,
конечно, путает все карты, но в то же время и усиливает контрасты
«толстой» поколенческой трибуны.

Октябрьский номер «Знамени» оказался в общем и целом неотличимым
от множества предыдущих номеров. Вместе с тем №10 кажется каким-то
разношерстным и разномастным, поколенчески не цельным. Понятно,
что время сейчас, как обычно, непростое – тем интереснее бывают
результаты. Скажу сразу – кое-что «выбивающееся», а значит интересное
в номере есть, если не заклиниваться на снобизме. Стареющая же
культура, как всегда, как и положено ей, представлена плотно,
осанисто, без сюрпризов, без невозможного, практически
в виде монолита – беспроигрышного и безвыигрышного.

Две повести – полноценно исходящие из недр стареющей литературы.
«От Харитонова ушла мать» – любопытное название плода усилий петербуржца
Анатолия Бузулукского. Интригует уже первая строка: «От
Харитонова ушла мать. Ушла, как Лев Толстой. Эмоционально, задыхаясь
от всепрощающей кровной обиды.» Далее – читатель подселяется
в жизнь, в быт и внутрь сознания немолодого и не шибко социально
успешного Сергея Николаевича Харитонова. Проза для любителей понаблюдать
за особенностями наблюдательности авторской оптики. Детали, мелочи,
штрихи, длинноты, за которыми быстро гаснет что-то главное, бессильный,
больной, растерянный и неэнергичный герой (похож на бедного клона
главного героя недавно ротировавшегося романа
«НРЗБ») – классика современных «стареющих», даром что автор 1962
года рождения, свой выбор он сделал. Герой вообще-то симпатичный,
а реальность – патовая. Держаться до конца в этом лирическом крахе
можно лишь благодаря хорошему чувству ритма и слога прозаика (премии
питерской «Звезды» и имени Гоголя вручены не зря), особой, неявной
иронии, а также превосходному чувству меры. И все-таки – это литература
заката, констатации, бесстрастного вздоха, недюжинной осмотрительности.

Повесть известной арт-величины Семена Файбисовича с нелюбопытным
и банальным названием-штампом «Остатки сладки» – это концентрированное
скопление качеств, обратных искусству А.Бузулукского, т.е. дикообразный,
ломано-бытовой и натужно витийствующий ритм и слог, хоккейный
юмор в диапазоне от мегаломании до амикошонства, ничем не мотивированная
кудрявая доверительность и никакого чувства меры. Вот что я имел
в виду, когда заметил выше, что №10 разномастен и разношерстен
– шерсть этой прозы стоит просто дыбом. Из пишущих художников
города Москвы, пожалуй, литпроект удался только одним известным
концептуалистам, а наиболее молодой из них – П.Пепперштейн вообще
беспримерно раздвинул рамки отечественной актуальной литературы
и эпического жанра. С.Файбисович – постоянный автор «Знамени».
«Остатки» – увлекающийся отвлечениями от заданной темы жизнетворческий
мемуар Старого Художника (а уж после прозаика и эссеиста). Тема,
в принципе, обычная: «Все мои женщины и дамы», а точнее – какая
польза была мастеру литературной хохломы от каждой фемины. И в
эстетически-моральном отношении, да и так. Подробностей, быта
и мелочей, как нигде. Эпохи за всем этим мемориальным хламом не
видно. Зато здоровой житейской пошлостью повесть радует неустанно.
Есть, например, интересное о «ЖРМ – жопоремонтная мастерская»,
есть щедрый обмен опытом: «Но секс, между прочим, при
этом повеселей стал, поинтересней: квалифицированней, раскрепощенней
и разнообразней не только за счет разнообразия партнерш, но и
за счет их разного рода индивидуальных квалификаций и раскрепощенностей».
От нашего стола вашему столу. Много чего вынуто и положено.
Ну как на такого серчать? А балаганную игру слов,
вроде «про всякие амуры и эротику (в ротики)…» (это
добавление в скобках – возникает не один раз), так вот, игру слов,
не будучи ханжами, по-свойски простим. Возраст все же… И тем не
менее, даже в уникально-куртуазно-маньеристском эссе Файбисовича
– проступает морщинистое лицо стареющей культуры. Интенциональный,
предсказуемый и алгоритмический монолит. По-моему, это еще мягкая
и не обидная общая характеристика сложившейся Школы… Все же, пишущий,
как самодостаточный рубаха-парень Файбисович – хи-и-итренький.
Границы ниши чувствует железно.

Теперь о «выбивающемся» и интересном. Даже не только на общем
малодинамичном возрастном фоне. Подборка рассказов под общим наименованием
«Пяточка». Автор – тоже, насколько я понял, вроде бы художник
– Юрий Петкевич. Вместо его био в сноске внизу страницы – смешная
записка от автора и об авторе. Загадочная и малосодержательная.
Из записки следует, что происходит автор из Белоруссии. Нынешний
бурный расцвет белорусского актуального визуального искусства
в условиях укрепившейся там идеологии и завидной (наверняка для
многих глав государств завидной) авторитарности Батьки – отдельная
красочная тема. Надеюсь, что это как-то может касаться Петкевича.
Для меня этот прозаик стал открытием, поскольку ранее как-то ничего
о нем не встречал, и ничто из его текстов мне не попадалось до
октябрьского «Знамени». Ошибочно сравнивать повествовательную
стратегию Петкевича, допустим, с прозой Платонова. Еще более ошибочным,
хотя и соблазнительным, будет сравнение с манерой Мамлеева. Удобные
на самом деле фамилии, чтобы, исключив их со старта, сразу же
хоть как-то обрисовать новое явление. Гораздо нагляднее будет
вспомнить неплохой отечественный фильм середины 90-х «Облако-рай».
Наив, примитив, восточно-славянский нонсенс, парадоксализм – но
не в полном смысле, а так, около того. Без Хармса, без снобизма.
Местами кособокое и кривое, но очаровательное письмо. Пока я прочел
четыре коротких рассказа, но – не побоюсь громких словес – для
меня родился русскоязычный Амос Тутуола. Кажется, это наиболее
близкое сравнение. Реальность рассказов «Пяточки» – она не городская,
в лучшем случае пригород, полустанок, а так – Пейзанвилль и страшные
леса, плюс следы индустриального уродства. И все герои и персонажи,
– что особенно важно в духе развиваемых здесь мной тезисов о старении,
– любого возраста, все они, как малые дети. Кому-то рассказы покажутся
диковатыми, безусловно. Но в «толстой» среде Петкевич кажется
самым живым и молодым. Цитировать не особенно хочется, здесь важен
полный объем. Иначе все будет выглядеть где-то так: «Начинало
смеркаться, но там, где упали деревья на провода, не зажглись
фонари, и Ксюха повернула туда, где зажглись».

Есть, далее по журналу, промежуточные литературные опыты известного
критика Сергея Костырко – «Припадок и другие истории». Это путевые
(в основном по городу) заметки, зарисовки и истории. Промежуточность
в том, что тексты критика Костырко бегут от кондовой и явной принадлежности
к литературе старых. Выдают себя за странную фиксацию странных
необычностей, из тех, которые «удивительные – рядом». Все равно
– выдают, хотя и успешно. Фрагменты искаженной реальности, бесспорно,
красивые и отобранные со вкусом. Слуховой и зрительный (следствием
– смысловой) фон, не воспринимаемый классическим горожанином.
Словом, экзотический рафинад. Концовка «Припадка» хороша. Но есть
и скучные общие места: про то, как ехать в троллейбусе с зимними
стеклами окон домой, про то, как земля превращает мертвое в живое.
Эти общие места больше удаются Евгению Гришковцу, не занимающемуся
критикой. Истории про граждан с богатой и красивой глоссолалией
– украшают подборку, но, в отличие от прочих историй, выглядят
литературными (выдуманными или додуманными) вещами.

Маргарита Хемлин, работающая на Первом канале телевидения, представлена
сборником рассказов «Прощание еврейки». Штук восемь историй из
еврейско-советской жизни, разных времен действия, местами похожих
на невинные притчи, местами на бородатые байки. Все безобидно,
традиционно, ни одной лишней калории, строго в формате «толстого»
вещания.

В этом номере завершается многолетняя публикация Рабочих тетрадей
Александра Твардовского. Помимо прочих заслуг, еще и редактора
«Нового мира». Углубившись в эти записи (здесь период 1970 года,
заключительный), можно выстроить хронологию институций «толстяков»,
а также понять, откуда могут «расти ноги» у стареющей культуры.
Твардовский в свое время и на своем месте, в системе тогдашних
понятий и норм как раз продвигал молодых, неизвестных, неизбалованных
и энергичных. Что можно придумать труднее? Ведь львиный зев патернализма,
в принципе, возведен в ранг чуть ли не традиционалистского ориентира.
Читать Рабочие тетради откровенно нелегко, местами невозможно,
необходима строгая и методичная проф-заинтересованность. «Вчера
по приезде в редакцию (пустые кабинеты) дал переписать и отправил
с курьером ноту Секретариату об отставке. Тревога насчет Марьямова,
накануне выпившего, прошла.» ЦК, ставки, разборки – очень
трудная тяжесть. Есть замечательная вражеская эпиграмма на Федина.

Поэзии. Вторая натура «толстяков». Здесь хотя бы версификация
– и то какой-то выход из геронто-монолита. Впрочем, не так все
и отличается от прозы в лучшую сторону. Большая часть – добротные,
мастеровитые, крепенькие стихи, подлинно оригинальные лишь на
микросекунды в режиме он-лайн, – что может быть ужасней для поэта
подобной ненавистной похвальбы?

Светлана Кекова – цикл «Больное золото». Метафизика, натурфилософия,
теология… «…и Завета Ковчег, и рябины прощальная дрожь
// послушание Авеля, Каина каменный нож.» Все, как надо.
Но насколько соблазнительна метрика, тон, колея – вот эдакая:
«Что сердце для тебя? Земных страстей оплот.» или
«Кто создал сей узор? Не Ангелов ль Совет?» и
т.д.. Лично я не имею ничего против. Поезд ушел. Не будет новых
маяковских и бурлюков с василисками гнедовыми. Никогда больше…
А будет все хорошо и нормально, глубоко, но не настолько, чтоб
реально больно. И сегодня наиболее сильно звучат те, кто сумел
быть предельно откровенным и при этом небанальным – своего рода
паллиатив, подвижный баланс этики и техники в социальном мраке
переходных периодов. Борис Рыжий, Игорь Белов. Ну и – почти к
ним близко, где-то рядом, на расстоянии, равном своей игровой
несерьезности – Олег Дозморов, чья подборка «Когда вода исчезнет
из чернил…» щедро дана в №10. «Рациональность, но и сумасшедшесть//
алкоголизм и ангельская внешность.// На «Боровицкой» выйти и учесть//
и божество, и родовую спесь.»

Подборки Ирины Машинской «Ребристый гобелен» (показалось разнокалиберным,
но с вкраплениями заоблачных экспрессий) и Лены Элтанг «день без
ангела» (без соблазнительных стандартов и естественно эмансипированно)
могут порадовать заинтересованных легкостью и маневренностью.
Может, оттого, что обе поэтессы имеют немалый заграничный опыт?
Определенно хорош уверенный, безоглядный и неожиданный поэтический
ход нестарого Дмитрия Тонконогова в что ли поэме «Станции». «А
в зеркале заднего вида, тощая, как иваси, // Мелькает Полина,//
Молчит, о чем ее не спроси.»

Упомяну и публицистический материал Эдуарда Зибницкого со страшным
названием «Наследие славянофилов и современная Россия». Вещь острая,
даже зазубренная, но, увы, имеющая характер обязательности-поточности.
Много жонглирования, богато аргументированного. Идеологический
тупик, кризис национальной идентичности, славянофильские комплексы.
Есть шикарные обороты, типа «фантом» или «пустота, населенная
миражами». Предлагается ревизия национальной идеи (предложение
дельное, осуществимое разными средствами и способами, в различных
интересах). Предлагается вместе подумать, пока не поздно, каким
же будет «российский просвещенный национальный консерватизм, либерал-консерватизм».
Как же негодовал в прозе Пелевин по поводу всех подобных «обустройств
России», помните? А я просто задумываюсь, а каким будет дальше
старение культуры и российский просвещенный патриархальный патернализм?