Литературная критика

(«Фердидурка» Гомбровича как маска беглеца в актуальное)

Можно бесконечно говорить о современности мотивов и характеров Анны
Карениной, «Трех сестер», Раскольникова, Луки (другого,
который у Достоевского), в конце концов, немого Герасима. Но
хотелось бы вспомнить именно Витольда Гомбровича с его дебютным
романом «Фердидурка». Именно в силу обозначенной и
поставленной ребром (во главу угла) проблемы Современного,
современности, текущего осознания. Проблемы, не отпускавшей ум
писателя на протяжении всего творческого пути. Проблемы,
поставленной со всей спорной притягательностью парадокса
действительно неразрешимой ситуации. Проблемы, выходящей за рамки
национальных литератур, в которых бессмертные герои монументальных
классиков по прихоти анализа могут ежемесячно становиться
современными.

Где-то повстречалось выражение «мятежный гений польской литературы»
в адрес Гомбровича. Также – «космополит». Советник
Посольства Республики Польша в Украине, директор Польского Института
в Киеве Петр Козакевич считает, что «в Польше Гомбрович
считается одним из самых парадоксальных писателей, произведения
которого вызовут или увлечение, или неприятие, но никого не
оставят равнодушным». Заместитель Чрезвычайного и
Полномочного Посла Республики Польша в Украине, Советник Посольства
Республики Польша в Украине Роман Ковальчук говорит, что
«глубину произведений Витольда Ґомбровича иногда не по силам
постигнуть даже его соотечественникам». Последние две цитаты
(отнесемся снисходительно к банальности
официально-дипломатических высказываний) относятся к театральным постановкам
«Фердидурки», исполненным режиссером Сергеем Проскурнёй
(Продюсерское агентство «Мистецке Березилля» (Киев)) к 100-летию
Гомбровича и Году Польши в Украине в позапрошлом и прошлом годах.
Говорят, это оказалась единственная украинская театральная
постановка Гомбровича не только в Год Польши, но и в «Год
Витольда Гомбровича», провозглашенный ЮНЕСКО. Забавно, если
ЮНЕСКО в культурном отношении еще что-то значит. Но насчет
чутья на современное у С.Проскурни сомневаться не приходится.
Иначе бы он не вернулся от продюсерских дел к режиссуре и не
привез «Фердидурку» летом 2005-го в Москву, в Центр
Мейерхольда со слоганом «Фердидурке — главное событие фестиваля
«Золотой Лев» во Львове». А много раньше, полумятежный и
наполовину космополитичный Милан Кундера назвал именно «Фердидурку»
«настоящим бракосочетанием литературы и философии,
экзистенциалистским продолжением старинной традиции комического
романа». Действительно, «старинная традиция комического романа»
в случае с Гомбровичем переживает краткую
экзистенциалистскую отрыжку, мутирует в компосте модернистской делянки и
преображается в гротескный текст, обладающий независимыми правами
на структуралистские достижения современного разума. Сам
Гомбрович не без оснований гордился своей параллельностью
актуальному на то время структуралистскому пласту изысканий.

Главная тема «Фердидурки» (более приемлем космополитичный вариант
«Фердидуркэ») – это конфликт зрелости и незрелости. «В
«Фердидурке» борются две любви, два стремления – стремление
зрелости и стремление незрелости, – сообщает сам автор романа. –
Эта книжка – картина борьбы за собственную зрелость, которую
проводит тот, кто влюблен в свою незрелость». На самом деле
тема оказывается глобально-антропологической, охватывая все
проявления темпорального восприятия человеческой психики.
Тема ставит вопрос о правомерности и основательности самого
понятия «современность», о главной проблеме кредо «Здесь и
Сейчас». Что, естественно, и подавно не нужно сознанию,
ориентированному на тупое потребление артефактов культуры (а на деле
– сознанию, перманентно потребляемому коммерческой
страницей). Может быть, именно поэтому Гомбровича «иногда не по
силам постигнуть даже его соотечественникам»? Современность,
например в рассмотрении Поля де Мана — «характеризует, в более
широком понимании, проблематичность возможности
существования литературы в настоящем времени вообще, проблематичность
рассмотрения или чтения с позиции, которая претендует на то,
что разделяет с литературой чувство настоящего момента
времени» (Blindness and Insight. Essays in the Rhetoric of
Contemporary Criticism. Minneapolis: University of Minnesota Press,
1983). Гомбрович отъявленно настаивает на подобной
проблематичности даже более в антропологическом ключе, нежели в
литературном. Поскольку литературный каркас и герой в
«Фердидурке» в общем исчезают, а остается только эпистемологическая
синтагма, в пределах которой координаты «конца истории» и
«традиционных ориентиров» являются настолько же условными
величинами, как литкаркас и герой в их классическом понимании
относительно Гомбровича.

«Сontemporarius» Гомбровича – это этимологически соответственное
движение со временем, синхронность субъектно-объектной системы,
в которой всё новое является не просто хорошо забытым
старым, но еще этим старым постоянно определяется, по этому
старому самоопределяется и в конечном счете уже не является новым
ни в одно мгновение своего существования. Модифицирование
вместо становления – чем не видовая проблема? Мир
затвердевших ипостасей, которые в системе «Фердидурки» Гомбрович
именует «рожами» и «попочками» – единственное место обитания
человеческой мысли и единственная область, в которой может быть
совершен прорыв. Во время написания и последующего издания
«Фердидурки» (1938), кажется, не так интенсивно, как сегодня
применялся термин «актуальность». Это могло бы открыть еще
один аналитический туннель в данной проблематике, но уже не в
рамках обзорно-критического материала.

Вторая важнейшая тема у Гомбровича – форма. Проза Гомбровича
написана энергичным, недепрессивным, радостным языком, граничащим с
экспрессивным нарушением заветов хорошего литературного
тона и стиля. Отчасти это может напоминать энергию прозы
другого великого польского «мятежника» – Станислава И. Виткевича.
Кстати, объявленного одно время на своей родине «гениально
недоразвитым», – думается, лучшее словосочетание и для
Гомбровича. Бурлящий язык, преодолевающий без особых затруднений
«традиционные ориентиры» и собственной условностью попирающий
условные основы дремучей культуры – для Гомбровича норма.
Всегда имея в виду свое Сообщение, Гомбрович никак не
скатывается в возню «больших идей» (в понимании брезгливого
Набокова), но каждый миг находится на гребне своего языка, своего
выражения, – еще один важный момент, характеризующий
стремление удержаться в актуальном и способность не терять «форму»
во всех смыслах. В результате выходит странно
беллетристическая и любопытная философия. Сам роман только на первый взгляд
может иметь сюжетно-линейный вид; с самого начала текста
Гомбрович наращивает амплитуду перемещений языка по сложным
траекториям околосюжетных фрактальных пространств, творя объем
и оспаривая временную жесткую перспективу – при этом
постоянно обращаясь к проблеме «формы». Форма у Гомбровича – итог
произвола со стороны мироздания и общества по отношению к
индивиду. Именно террор определенной позиции личности в
отношении другой личности выявляет драматический фарс
действительности, в которой Гомбрович и находит пространство для
описания несправедливости, безосновательности, уродливости,
парадоксальности, уникальности и величия Формы. Пространство
находится, а точка времени «Современность» – нет, одни миражи и
темпоральная ловушка.

«Вы слышали слова, слова, слова низкие, сражающиеся со словами
высокими, и другие слова, столь же мелкие, произносимые на уроках
преподавателями, и вы были немыми свидетелями того, как
вещь, составленная из слов мелких, обернулась пошло диковинной
гримасой. Так уже на заре юности своей человек впитывает
фразу и гримасу. В такой кузнице выковывается зрелость наша.»

Первый сборник рассказов Гомбровича назывался «Дневник периода
возмужания». Дальнейшее творчество, включая романы «Порнография»
и «Космос» – развитие и становление темы
Зрелость-Незрелость. В рамках этой поистине безграничной темы Гомбрович без
обиняков и искрометно дал понять – на примерах и теоретически –
насколько лишним он чувствовал себя со своими воззрениями в
своей, современной ему эпохе. Положение, если не банальное
в отношении многих передовых литераторов и художников
прошлого, то знакомое по преди– и послесловиям в виде устойчивой
застывшей формы. Однако уже в «Фердидурке» совершенно ясно:
Гомбрович против всех. Против всего, что он видит вокруг как
сложившееся, авторитарное, авторитетное, перспективное,
прогрессивное, классическое, модное, непреходящее, довлеющее и
т.д. Он против клещей прошлого, прорывающегося
нелицеприятными рывками коллектива-толпы в сомнительное будущее. При этом
в его тексте не сквозит уныние или обреченность, полный
цинизм или напыщенная романтика, напротив – язык Гомбровича
растет и распространяется щедро и свободно, сам из себя, не
упуская из вида ничего вокруг и не цепляясь жестко за
установленные кем-то сигнальные огни. В рамках медгерменевтической
позиции в этом языке, учитывая хроническую астму автора, можно
увидеть недюжинную силу эфедриновой стимуляции как
компенсаторной линии личного творчества.

Пересказать содержание «Фердидурки» можно, но маловероятно, что это
является главным или необходимым. Герой возрастом тридцать
лет вдруг оказывается в школе с гимназистами в качестве
именно гимназиста. Эпоха тоталитаризма, в общем, эпоха грядущего
позора и похмелья. Все в гротескно-радужных и
ядовито-буржуазно-демократических тонах. Вырваться из школы невозможно.
Преподаватели ужасны. Однокашники смешны и нелепы. Гимназистка
как образ жажды современности и современности олицетворение
(спорт, слэнг, отчужденность, эмансипация и т.п.) – тоже
сомнительна. Всюду царят позы и навязчивая самоуверенность.
Аутентичность отсутствует напрочь. Вставные главы о мудрых
философах – как два фиглярских полушария зараженного
шизофренией мозга эпохи/романа. В итоге герой просто бежит. Вторая
часть романа разворачивается в патриархальном польском имении –
в антураже традиционалистского уклада. Здесь просто
гомерический всплеск яростной издевки. Это самая необузданная,
безумная, умная и смешная часть романа. Провокация и травестия
ценностей. Ложное похищение панночки вместо липового участия
в народовольческом похищении «лакейчика». Панночка без
дураков – страшна. Пугающа и концовка романа.

Вся «Фердидурка» – исполнение блистательно рефлексирующим автором
большого Побега, побега, аналогичного тому, что Гомбрович
совершил в 1939, направившись в Южное Полушарие, а затем
продолжал в Берлине и Париже. Побега от маски («рожи»), надеваемой
псевдосовременностью и псевдосовременниками каждую
микросекунду и на себя, и на всякого ближнего и Другого. Настоящее
приключение идеи. Гомбрович создавал ритуал неподчинения,
ритуал противодействия – трупному яду постоянно застывающей
культуры и коснеющего общества. Ритуал побега от всех (ибо
«против всех»), в том числе от себя, уже наделенного и
наделяемого дальше маской-рожей. Побег от всего и от себя в
актуальное, которое еще не может иметь имени, не говоря уже о
социокультурном регламентированном статусе. Побег безнадежный,
поскольку сам Гомбрович убежден, что главная издевка Формы в том,
что одна из масок нам уже пожизненно и изначально присвоена
Природой; эту первичную маску он называет детским словом
«попочка». В финале, среди деревенских полей и выгонов,
отчаявшийся, но не сдающий позиций герой уже видит в небе вместо
солнца ослепительную и пышущую зноем древнейшую «попочку». С
Луной и звездами – всё то же самое. Гностицизм рядом. Голая
репрезентация без субъекта вокруг. Формы сливаются в
знакомую Форму. Маячит транслингвистическая материя. Видится хаос и
порядок ризомы. Эта множественность формы, отличная от
серийности – с разных сторон творческого метода объединяет мысли
Гомбровича и Делёза, ценившего польского «мятежного гения».
И недаром.

Смысл названия «Фердидурка» должен лежать в области множественности
смысла, таясь в самом перечислении возможных вариантов
трактовки. Один из них, по преданию, гласит, что по-французски
«fair d’hideurque» – означает «измываться», или же —
натягивать на кого-либо нелепейшую морду.

«Смотрите – основная часть тела, добрая, привычная попочка
составляет основу, ведь именно с попочки начинается действие. От
попочки, как от главного ствола, ответвляются и тянутся во все
стороны отдельные части тела, скажем, палец ноги, руки,
глаза, зубы, уши, причем одни части плавно переходят в другие
благодаря тонким и искусным превращениям. А лицо человеческое,
каковое в Малой Польше зовется «папа», она же морда, – это
крона, лиственный покров дерева, которое отдельными своими
частями вырастает из ствола попочки; так, «папа», стало быть
морда, завершает цикл, начатый попой. И что же мне еще
остается, добравшись до «папы», т.е. до морды, как только
обратиться к отдельным частям, дабы по ним снова вернуться к
попочке? – и как раз этому призвана помочь новелла «Филидор».
«Филидор» – это композиционное возвращение, пассаж, а лучше
сказать – кода, это трель, а точнее, поворот, заворот кишок, без
которого я никогда не добрался бы до левой коленки. Разве
это не железный композиционный скелет?»