Литературная критика

Дмитрий Бавильский в своем «Эгоисте» в декабре ушедшего года сделал
замечательный, теплый и человечный пиар замечательному, теплому
и человечному писателю из Киева Андрею Куркову, – писателю, который,
может быть, в таком пиаре и не нуждается. Ведь на Западе он втрое
популярнее Пелевина, Сорокина и Акунина со Стогоffом. С другой
стороны, пока газифицированная и нарядно-оранжевая Украина имела
и читала у себя собственное «голубое сало» писателя Куркова, хотя
бы в этом не отставая от просвещенных европ, в Москве – а значит
и во всей России, как водится – оказывается о романисте Куркове
слыхом не слыхивали. Это редкий оборот и новое веяние: теперь,
отныне, с этих пор европы и Запад как таковой вместе взятые для
Москвы культурной не указ. Просто мелкая хохляцкая провокация,
желто-голубой казус, малоросская партизанщина на луговых выгонах
Швейцарии – вот что это за Курков. С третьей стороны, родной книжный
бизнес неудержимо менялся последнюю пятилетку. «Амфора» взялась
за Куркова, справедливо рассчитывая на шоколад и полный милки-уэй.
И так будет. Потому что надо было нашим не только обмолачивать
книжный рынок отечества, но и учиться его унавоживать. И научились
они.

Предваряя или завершая (всё равно) страсти по новому автору новых
бестселлеров (уже в солидном публичном качестве этих слов), вкратце
поделюсь впечатлениями о прочитанной крупной прозе Андрея Куркова
– большого человека и крупного писателя из захолустно-столичного
Киева, матери городов, между прочим, русских, а также центра страны,
подарившей миру незабываемые брэнды Чернобыль и Ющенко.

Думаю, стоит начать с романа или повести – «Не приведи меня в
Кенгаракс». Очень интригующее название, действительно. И такое
– правильное и четкое. Написано это в 1984-87 гг, т.е., черти-когда.
Похоже на повесть «Желтая стрела» Пелевина, но Пелевин же был
намного позже со всей этой унылой железнодорожной тематикой. Супергруппа
«Машина времени», «наглухо застрявшая в своем времени», очень
прекрасно характеризует не столько фабулу, сколько атмосферу этой
повести своей старой, как станция «Мир», песней-хитом – помните?
– «И оба сошли где-то под Таганрогом среди бескрайних
полей, и каждый пошел своею дорогой, а поезд пошел своей».
Ничья как бы. Так и в повести «Не приведи…». Сначала мерещится
Сорокин старого оракулообразного образца, ездоки из «Сердец четырех»,
таежная человекожуть… Затем все оказывается намного милее, и прекрасней,
и белее. Гротескно-фантасмагорическая советская история о ящиках
с Прошлым, едущих в Светлое Будущее по бескрайним просторам номенклатурной
родины. Скорее «Альтист Данилов», нежели оракул Сорокин. Атмосфера
повести – незабываемая. Впечатление, как после театрального спектакля.
Камерное, с быстро угасающим смыслом, с необязательным напряжением
извилин, потому что динамика организована очень скупо, практически
на каком-то пятачке читательского и авторского внимания. Но на
этом пятачке – сильно интересно. Читать.

Главное на Западе, а значит – и все-таки несмотря ни на что –
и у нас, произведение Куркова «Пикник на льду». Французы лаконично
и в десятку изменили название на «Пингвин». Я понимаю, почему
от Японии и до Албании, от Швейцарии и до Китая этот роман нашел
толпы восхищенных поклонников. Всем было интересно, как это там,
у русских, начиналось, в смысле – этот весь бардак со свободой
и бешеными бабками, с быками в «Бентли» и обкуренными товарищами
в парламенте. Описанное в «Пикнике» с некоторыми смягчающими оговорками
потянет на жанр, железобетонно изменивший наш кинематограф в 90-е
годы, на жанр «кооперативное кино». Помните все эти перлы от «Фаната»
до «Бабника» и через того же Харатьяна обратно? Так вот, «Пикник»
– это ровно то же самое, только с человеческим лицом, усвоившим
кислые уроки Горького и Хэмингуэя. По крайней мере, я имею в виду
не само письмо Куркова, но воссоздание-отображение им жирного
куска эпохи. Скромное, надо сказать, отображение. Почти ленинское.
Без колумбийских снегов в девственном целлофане, групповухи в
Спасской башне Кремля и ниндзей в мышиных кителях. И главный протагонист
такой же скромный – никакой вообще, как часто это бывает у Пелевина,
например. Все делает за героя жизнь, а он, как какашка какая-нибудь,
мирно плывет к катарсису и никогда не утонет. Потому что – Хороший.

«Пикник» – это когда киевлянин-лузер-прозаик становится журналистом
и пишет некрологи на еще неумерших трупов из бомонда. А они через
время исправно умирают. Организация по чистке верхушек (ГБ что
ли) – чистит верхушки власти, снова как в «Книге оборотня» Пелевина,
только раньше. И это некрологическое болото затягивает героя,
естественно, все глубже и теплее, вместе с читателем. Белое, нет,
просто светлое пятно романа – пингвин Миша. Это то Существо, на
которое, похоже, автор израсходовал всю свою писательскую внимательность,
нежность и человечность. Хотя сам утверждал: «люби своих
героев, даже если они этого не заслуживают. Читатель, замечающий
безразличие автора к своим персонажам, сам становится безразличным
и к этому автору, и к его романам»; Миша, увы, на героя
не тянет. Миши до обидного мало – а хотелось бы, чтоб только о
нем и его приключениях. Опасаясь, что коварный Курков под конец
прикончит Мишу-пингвина каким-нибудь милым способом, я даже долго
оттягивал дочитывание последних глав романа. Не прикончил. Но
все равно как-то бесчеловечно поступил – кинул где-то в казенном
доме. Нет, роман стоящий, годный к экранизации. Балаян бы шедевр
мог сделать, да ни в жизнь не возьмется. А Михалков побрезгует
– ему теперь надо о приключениях Господа Бога снимать, а у Куркова
в «Пикнике» никакого Бога нет. Только Киев, главред некрологов,
кормление пингвина и паллиативная семейная сага, перемежающаяся
похоронами на понтах. Язык текста – вполне человеческий. Коробят
только повторы. Ну, например, в одном абзаце найдите два идентичных
словосочетания, практически подряд: «Посидев еще минут
пятнадцать за столиком, он прошелся по аллее мимо теннисных кортов
до руин ресторана «Охотник» и назад. Потом перешел под мостом
на другую сторону гидропарка, прошелся по аллее, вдоль скамеек…»
Если бы раза четыре подряд – был бы уже Ход, Прием. Не подумайте,
что я такой педантичный критик: мой мир слишком тесен, чтобы вмещать
в себя еще и критика с педантом, то есть ни то, ни другое. Просто
я критик не в большей степени, чем любой более-менее разумный
читатель. Усиления посредством повтора я не увидел. Увидел усталость
и невнимательность автора (и не раз). Пелевин, да что этот Пелевин
ко мне привязался, чорт с ним – Набоков вот, поди, такого не допускал.
Пустячок вроде. А вдруг невнимательность автора к своим строкам
автоматически переносится и на читателя? Точно так и есть.

Если там, на Западе критика сравнивает Куркова (цитирую дайджестом
из интервью Куркова
Бавильскому на «Топосе») с Полом Остером, Кафкой, Гоголем
(нет, Гоголь – это Мих. Елизаров стопудово), Дюрренматом, Булгаковым,
Куртом Тухольским, Джоном Ирвингом (почему не с Барнсом, Моравиа,
Кобо Абэ, Тутуолой?), то здесь мы скажем дружно – это такой новый
писатель Орлов или, поактуальнее, Житинский. Почему я так говорю.
Потому что в том же интервью на «Топосе» сам Курков говорил, что
был бы польщен, если бы кто увидел в его прозе скрещение манер
Андрея Платонова, Кнута Гамсуна и Максима Горького. Ничего подобного
увидеть, наверное, никому не удастся, если нет желания сильно-сильно
потрафить автору. И любимые писатели автора, они как набор, говорят
тоже о многом: Горький, Лондон, Маркес, Платонов и «Жизнь и судьба»
В. Гроссмана. То есть – с Тех пор ничего не изменилось. Тот же
старик и то же море. Та же луна и тот же грош. И Фаулз вместе
с ними.

В романе «Приятель покойника», как и в «Пикнике», настойчиво вплавляется
в ткань повествования тавро заемной, чужой жизни. Занимание чужого
места, житие с возникшей самою собою спорадической неродной семьёй,
готовая матрица для послушного судьбе героя. Это может всколыхнуть
душу некоторых великовозрастных мужчин, но совершенно не потянет
на образ-идею-метафору для молодого и негорбатого поколения читателей.
Курков – не сермяжный писатель, он нормальный прозаик, многостаночник
(см. интервью с Бавильским) и Спайдермен русскоязычной прозы,
но он – сердце и гнездо среднекачественного эшелона, золотой,
как старые коронки, середины. Вот лет пять назад в его родной
«Афише» Лев Данилкин писал много полос о лидерах-бестселлеристах
России – Толстой, Юзефовиче, Липскерове, Марининой, Лукьяненко,
ну вы поняли, обо всех этих безвкусно одетых (кроме Юзефовича,
там были ч/б фото), но очень прозорливых прозаиках. И Данилкин
очень скоро, абзацев через семь-восемь перешел на такой тон, когда
с пера его словосочетание «отбить баблос» слетало раз десять подряд.
И с пафосом. Хотя, речь об издателях вести – это несколько скучно
для «Афиши», это в «Книжном обозрении» есть для такого практически
весь шуршащий объем. Так вот, Курков в «Амфоре» – это данилкинский
пафосный эксперимент по отбиванию бабла. В этом сысле можно спекулировать
цифрами очень много и долго. И будет обязательно скучно. Читать
Куркова – интереснее, чем обсуждать его шансы войти в русский
клан плохо одетых, но прозорливых, при этом не киряя с издателями,
с коллегами на презентациях, не тусуясь с многомудрыми столично-писательскими
группиz…

Есть все же у Куркова почти катаевские прозаические куски, как
в романе «Любимая песня космополита»: «Проведя в Польше
целый год, она исправно кормила меня грудью, но однажды в
один день собрала вещи и, оставив меня, уехала. Позже мои
польские родственники объяснили мне, что она уехала сражаться
с евреями, которые в 1948 году с благословения Сталина создали
свое суверенное государство на палестинской земле».

Сам Курков считает, что «роман не должен быть похожим
на непроходимый лес, в котором, по замыслу автора, читатель должен
заблудиться и погибнуть». Эта формула любви (писателя
к читателю) звучит, конечно, забавно и верно. Но и последний джексоновский
«Кинг Конг» с Эдрианом Броуди в главной роли – даром что во многом
происходит в непроходимом лесу, губит зрителя не буреломом загадок
и сложностей,нет – губит зрителя длинной этой доступной простоты
– три часа невыносимо пережеванной пошлой жвачки. И не нужно так
уж бояться заблудиться в трех соснах. Порою кажется, что на культивируемой
равнине вменяемых внятных историй (рассказанных по определению
пресным языком), в этой, грубо говоря, пустыне человеческого духа
– просто необходим когда-никогда хоть маленький лесок, рощица,
да пусть и посадка карликовых полярных пихт.

Литература в высшем смысле слова является особенным колоратурным
бредом, с этим ничего не поделаешь, по крайней мере в таком виде
её могли рассматривать Лакан и Делёз, люди неглупые. И, в отличие
от Пруста, Курков даже не пытался изобрести, вырубить или вытоптать
в родном языке «иностранный» язык. Поэтому можно сказать, что
проза Андрея Куркова представляет собой достаточно предсказуемый,
если не тривиальный бред – бред, продуцируемый сугубо в рамках
наезженной языковой колеи. В остальном – полная вменяемость, доступность,
массовость и завидная работоспособность, без явных изъянов и провалов,
без зашкаливаний и аффектаций. Нормальная проза для нормальных
людей. Если вы настолько нормальны, чтобы не просто читать центристские
тексты, но и получать от них реальное удовольствие – я вам искренне
завидую. Но я вам и соболезную.

И всё же, сделал украинский русскоязычный прозаик-производственник
этот Запад, что ни говори. Молодец мужчина! Сорвал. Ну а что им
там еще читать, среднему этому классу? Александра Трокки что ли?
Да они никогда так и не узнают, что это такое – Трокки. А двум
другим классам – не надо всего этого: одним западло и некогда,
другие – читать не умеют и некогда тоже.

«Солнце тяжело и величественно поднималось над горизонтом,
и мне показалось, что я вижу, как оно поднимается.»