Онтологические прогулки

Стереоэтика. Отсроченное мужество. Двойственность
добродетелей. Со-добродетели: мужество и благоразумие, щедрость и
бережливость. Размытость ценностного поля. Нравственная
зрячесть и «двуглазие».

Мы уже рассмотрели новые идеи и их терминологическое воплощение в
двух областях: философия техники и философия общества. Далее
мы переходим к философии нравственности — этике.

стЕреоЭтика (stereo-ethics, от греч. stereos — объемный,
телесный, пространственный; ср. стереометрия, стереофония) —
этика, исходящая из раздвоения и несовместимости
добродетелей, из невозможности единственно правильного морального
выбора. Стереоэтика вводит принцип совмещения разных
нравственных перспектив, подобно тому, как зрение совмещает
две разные проекции предмета и только поэтому воспринимает
мир объемно, рельефно, стереоскопически.
Стерео-этика определяется по контрасту с медиальной этикой «золотой
середины».

Вряд ли в истории последних десятилетий, по крайней мере в России,
найдется общественно более значимый пример мужества, чем
жизнь Александра Солженицына. Но если бы это мужество работало
всегда без отказа, стало бы автоматической, нерассуждающей
отвагой, Солженицын вряд ли дожил бы до того времени, когда,
подкрепленное литературными свершениями, оно получило
всемирный отзыв. В первой главе «Архипелага Гулага», «Арест»,
приводится эпизод, когда автора, боевого офицера, арестовывают в
1945 г. на линии фронта и везут на Лубянку. У него не
находится мужества сопротивляться, по крайней мере крикнуть,
предупредить сограждан.

...Почему же я молчу? почему ж я не просвещаю обманутую толпу в мою
последнюю гласную минуту?
Я молчал в польском городе
Бродницы — но, может быть, там не понимают по-русски? Я ни
слова не крикнул на улицах Белостока — но, может быть,
поляков это все не касается? Я ни звука не проронил на станции
Волковыск — но она была малолюдна....
А теперь я ввожу
за собой смершевцев в белокупольный круглый верхний
вестибюль метро Белорусского-радиального, он залит электричеством,
и снизу вверх навстречу нам двумя параллельными эскалаторами
поднимаются густо-уставленные москвичи. Они, кажется, все
смотрят на меня! они бесконечной лентой оттуда, из глубин
незнания — тянутся, тянутся под сияющий купол ко мне хоть за
словечком истины — так что ж я молчу??!..
А у каждого
всегда дюжина гладеньких причин, почему он прав, что не
жертвует собой....
А я — я молчу еще по одной причине:
потому, что этих москвичей, уставивших ступеньки двух
эскалаторов, мне все равно мало — м а л о! Тут мой
вопль услышат двести, дважды двести человек — а как же с
двумястами миллионами?.. Смутно чудится мне, что когда-нибудь
закричу я двумстам миллионам...
А пока, не раскрывшего
рот, эскалатор неудержимо сволакивает меня в
преисподнюю.
И еще я в Охотном ряду смолчу.
Не крикну
около «Метрополя».
Не взмахну руками на Голгофской
Лубянской площади... [1]

Солженицын поступил благоразумно, но совесть продолжает мучить его.
Между двумя добродетелями: мужеством и
благоразумием — трудно найти срединную точку равновесия.

То, что Солженицын тогда смолчал и почти тридцать лет спустя все еще
продолжает себя за это судить, не может быть нравственно
оценено в рамках того эпизода — но требует расширения на всю
солженицынскую жизнь. Вообще в этической оценке время течет
назад, будущее бросает свет на прошлое. Оценить молчание
Солженицына 1945 г. можно только услышав его крик 1973 г., крик,
называвшийся «Архипелаг Гулаг». Если бы смутно почудившееся
ему в 1945 г.: что он крикнет правду двумстам миллионам —
так и осталось благонамеренной фантазией, заглушающей голос
совести,— один суд. Если же, как мы знаем, «чудо» стало явью,
то не-кричание, позволившее Солженицыну сохранить жизнь и
укрепить голос на дальнейший крик, есть необходимый и
морально оправданный выбор.

Перед нами вырастает такая странная, двусмысленная категория, как
отсроченное мужество. Может ли момент мужества быть
перенесен на потом? В этом кроется большой моральный риск.
Во-первых: а хватит ли у тебя мужества сделать позже то,
чего не можешь сделать сейчас? Во-вторых: а сохранятся ли те
обстоятельства, которые требуют мужества — или оно
девальвируется по мере благоустройства и демократизации общества? То
мужество, которое в трудный час стоило миллион, в легкий час
окажется ценой в копейку. Как говорит Аристотель, «мужество
проявляется не во всякое вообще время, а в то, когда страхи и
опасности ближе всего». [2] Отсроченное мужество — как
отсроченный долг. По нему накапливаются проценты. Оправданием
немужества в прошлом может быть только еще большее мужество в
будущем, общественно более весомое мужество.

Вообще «отсрочка», столь важный термин современной деконструктивной
философии (differance значит одновременно «различие» и
«отсрочка»), не есть простое перенесение на потом, откладывание
того, что может так никогда и не произойти. Отсрочка второго
пришествия вовсе не значит, что оно состоится таким, каким
оно ожидалось 2 тысячи лет назад, только в другой момент
времени. Отсрочка — это накопление ожидания и
значения, это воспитание и созревание в тиши, это рост тех
молчаливых ценностей, которые не были предъявлены раньше,
чтобы своим приумножением оправдать перенос на будущее.
Стоимость отсрочки велика, и в случае Солженицына она оправдалась.

Есть два полюса среди добродетелей: самоотдача и
самосохранение. Мужество, щедрость, жертвенность,—
действовать во имя других, отказываясь от себя. Благоразумие,
осторожность, бережливость — сохранять, выращивать и приумножать
себя. Иначе и жертвовать нечем, нечего отдавать другим.
Какая стратегия окажется морально выигрышной, невозможно
заранее предсказать, это зона полнейшего риска. Можно отдать себя,
не успев себя еще взрастить,— отдать почти задаром. И можно
всю жизнь взращивать, укреплять, лелеять себя — и так и не
дожить до акта отдачи. Примеры-эмблемы у нас в близкой
исторической памяти. «Парнишка кудрявый 17-ти лет», отдавший свою
жизнь «за рабочее дело», а точнее, за власть убийц и
демагогов, за то, чего он не мог понять и оценить и что было
недостойно его подвига. И маститый писатель, всю жизнь ждавший
того часа, когда можно будет высказаться смело и
безбоязненно,— и не оставивший после себя ничего, кроме многотомного
собрания сочинений в жанре «чего изволите»...

Один из самых влиятельных постулатов в истории этики восходит к
Аристотелю: добродетель — это середина между двумя порочными
крайностями. «...Избыток и недостаток присущи порочности
(kakia), а обладание серединой — добродетели». [3] Казалось бы,
верная путеводная нить: не будь трусом — и не будь
безрассудным смельчаком; а то, что, посредине между этими дурными
крайностями — это как раз и есть зрелое, осмотрительное,
рассудительное мужество.

Однако всегда ли между двумя крайностями можно найти место для
одной-единственной добродетели? Сам Аристотель показывает, что
между двумя крайностями — не одна, а две середины. «Серединою
же по отношению к нам я называю то, что не избыточно и не
недостаточно, и такая середина не одна и не одинакова для
всех» [4] Одна середина больше отстоит от одного края, а другая
— от другого.

Если излишек боязни — это трусость, а недостаток боязни —
безрассудство, то между ними размещаются и две середины, две
добродетели: мужество, которое дальше отстоит
от трусости, и благоразумие, которое дальше от
безрассудства. Диапазон нравственного поведения не фокусируется
в одной центральной точке «правильного поступка», а
описывается большим ценностным промежутком между мужеством и
благоразумием. Точно также между двумя пороками: скупостью и
расточительством — размещаются две добродетели:
щедрость, которая дальше от скупости, и
бережливость, которая дальше от расточительности. В
нижеприведенной схеме по краям располагаются два порока, а между ними —
две добродетели:
безрассудство — мужество — благоразумие — трусость
расточительство — щедрость — бережливость — скупость
бесстыдство — прямота — скромность — ханжество

В языке нет слов и понятий, чтобы точно центрировать добродетель, но
есть дополнительные пары понятий, между которыми остается
большой промежуток для свободных действий — нравственный
континуум, волновая функция доброго: между щедростью
и бережливостью, между мужеством и благоразумием, между
прямотой и скромностью, между жизнелюбием и воздержанием.

Как есть стереомузыка и стереокино, которые доносят объемные образы
звуков и предметов, так есть и стереоэтика (от
греч. stereos — объемный, пространственный), исходящая из
раздвоения и несовместимости добродетелей, из невозможности
единственно правильного морального выбора. Развертываясь в
размытости ценностного поля, стереоэтика вводит принцип
совмещения разных нравственных перспектив, подобно
тому, как зрение совмещает две разные проекции предмета и
только поэтому воспринимает мир объемно, рельефно.
Двоенравие в этике — то же, что двуязычие в культуре:
способность переводить мысль или ценность с языка на язык.
Стереоэтика — нравственная зрячесть, «двуглазие»,
стереоскопия, обусловленная совмещением двух разных знаковых
моральных проекций одного поступка: отвечая критерию бережливости,
он опасно приближается к скупости, а взывая к чувству
щедрости, может обернуться расточительством. В этой двойной
системе координат и блуждает наше нравственное чувство, никогда
не находя полного успокоения, точки идеала, абсолютной
середины.

Щедрость и бережливость, мужество и благоразумие можно назвать
со-добродетелями, и они так же необходимы этике, как
правая и левая рука — организму, а правое и левое полушарие —
мозгу. Возможно, что с различием этих двух полушарий, с
врожденной асимметрией мозга связана и двойственность моральных
принципов. Через призму со-добродетелей мы постигаем
нравственные ценности смещенными друг относительно друга — и
одновременно совмещаем их в одной перспективе, как объем
добродетели, который никогда нельзя полностью воплотить в одном
поступке, но только в серии поступков, сочетающих в разной
степени мужество и благоразумие, прямоту и скромность, смелость и
смирение. Без попытки совмещения с другой добродетелью,
своей парой, любая добродетель переходит в порок.
Расточительность — это щедрость без бережливости, скупость — это
бережливость без щедрости, и т. д. Порок — это именно одномерность,
отказ от двоенравия и стереоскопического
восприятия вещей, нравственная одноглазость.

1. А. Солженицын. Архипелаг Гулаг. 1918–1956. Опыт художественного исследования. Соб. соч., т. 5. Вермонт—Париж, 1980, сс. 27–28.
2. Аристотель. Большая этика, 1191а. Собр. соч. в 4 тт., т. 4. М., Мысль, 1984, с. 319.
3. Аристотель. Никомахова этика, 1106б, цит. изд., с. 86.
4. Там же, 1106а, с. 85.