Онтологические прогулки

Начало

3. Персонология письма

Наряду с антропологической предпосылкой у письма есть еще и
психологическая и персонологическая мотивация. Л. С. Выготский,
следуя за В. Вундтом, подчеркивает принципиальное отличие
письменной речи от устной. «...Письменная речь в существенных
чертах развития нисколько не воспроизводит историю устной
речи..., не есть также простой перевод устной речи в письменные
знаки... /.../ Она есть алгебра речи, наиболее трудная и
сложная форма намеренной и сознательной речевой деятельности». _ ⁸ В алгебре отсутствуют конкретные числа, единицы
исчисления, а возникают некие условные символы, на место которых можно
подставить любое число. Точно так же письмо отвлекается от
конкретной ситуации устной речи, от наличия означаемых и
самого говорящего. «Ситуация письменной речи есть ситуация, в
которой тот, к кому обращена речь, или отсутствует вовсе, или
не находится в контакте с пишущим... ситуация, требующая от
ребенка двойной абстракции: от звучащей стороны речи и от
собеседника /.../Письменная речь и есть алгебра речи». _ ⁹
Именно абстрактность письменной речи затрудняет ее мотивацию
для ребенка: «исследование приводит нас к выводу, что мотивы,
побуждающие обращаться к письменной речи, еще мало доступны
ребенку, начинающему обучаться письму». _ ¹⁰

Действительно, шестилетний или семилетний ребенок, которого начинают
обучать письму, ещё не ощущает в нём никакой личной
потребности. Всё, что он хочет выразить, он может выразить речью.
Когда же возникает эта потребность в письме? Мы знаем, что
она возникает именно на руинах «золотого детства», на переломе
к отрочеству, когда растущая личность теряет чувство
непосредственной связи с окружающим миром, когда возникает тема
утраченного и невозвратного детства, обостренное чувство
проходящего времени и чувство одиночества, отторженности от
окружающих. Это случается обычно в возрасте 11-14 лет. Именно в
это время чаще всего и начинают вести дневник, испытывать
потребность в письменной речи как своеобразной компенсации
утраченного душевного единства с миром, с родителями, с кругом
сверстников. Письменная мотивация возникает вместе с
саморефлексией, расколом себя на субъект и объект. Письмо, где
пишущий воссоздает себя вне себя, уже не выражает себя
непосредственно в голосе, но опредмечивает себя в письме, и есть знак
такого рефлексивного самораскола. Мой текст – это я вне
меня, то вне-я, которое я могу писать и переписывать, работать
над ним, выходя из-под власти времени и тесноты пространства.

Я приведу одну из первых записей «Дневника» Анны Франк, где хорошо
раскрывается мотивация письма определенным моментом
становления личности. «Мне просто хочется писать, а главное, хочется
высказать все, что у меня на душе. «Бумага все стерпит». Так
я часто думала в грустные дни, когда сидела, положив голову
на руки, и не знала, куда деваться. То мне хотелось сидеть
дома, то куда–нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и
все думала. Да, бумага все стерпит! Я никому не собираюсь
показывать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным
названием «Дневник», а если уж покажу, так настоящему другу или
настоящей подруге, другим это неинтересно. Вот я и сказала
главное, почему я хочу вести дневник: потому что у меня нет
настоящей подруги!

Надо объяснить, иначе никто не поймет, почему тринадцатилетняя
девочка чувствует себя такой одинокой. /…/ Со всеми моими
знакомыми можно только шалить и дурачиться, болтать о всяких
пустяках. Откровенно поговорить мне не с кем, и я вся, как наглухо
застегнутая. Может быть, мне самой надо быть доверчивее, но
тут ничего не поделаешь, жаль, что так выходит. Вот зачем
мне нужен дневник». (20 июня 1942 г.)

Так возрастное отчуждение, кризис отрочества, ощущение грусти и
сознание собственного несовершенства становятся личностной
мотивацией письменной речи, хотя технические навыки письма
закладываются в первом классе. Между началом школы и началом
отрочества разрыв в 5-6 лет – таков возрастной разрыв между
формальным обучением письму и возникновением мотивации, которая
связана с комплексом подростка, с неврозом уходящего времени
и стремлением опосредованно, «отчужденно» запечатлеть на
бумаге то, что уже не удается выразить в непосредственном,
устном общении. Нельзя доверить даже друзьям и родителям то, что
можно доверить лишь бумаге, т.е. самому себе, спасаясь
бегством от настоящего. «То мне хотелось сидеть дома, то
куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места». Эта попытка
куда-то себя девать и невозможность найти себе места здесь и
сейчас открывает перед девочкой инобытие письма. Она нашла
куда себя деть – в дневник, и она дает ему имя своей
воображаемой и невоплотимой подруги, постоянно обращается к нему
«милая Китти!» Письменность – это речь одинокого человека,
который хочет закрепить свое бытие в отчужденном мире и находит
для этого соразмерную форму самоотчуждения в письме. Он
абстрагируется от себя, от своего времени и пространства. Наивная
субъективность детства уступает сентиментально-рефлексивным
формам субъективности, для которых наиболее адекватно письмо
как способ обращения к дальнему и неизвестному и
позиционирования самого себя как отсутствующего.

Кризис детской «мифологии присутствия»... Возможно, таково
происхождение письменности не только в индивидуальном развитии, но в
истории человечества, которое от младенческой стадии
коллективного бытия и устного слова переходит к индивидуации и
рождению письменности. И хотя «возрастной кризис» человечества,
т.е. рождение письменности, произошел тысячи лет назад,
теоретически он был осознан только в 20 в. Философы от Платона
до Руссо все еще славили устное слово и противопоставляли его
«испорченной», неполноценной, вторичной письменной речи,
выражая тем самым психологию «золотого детства» с его
мифологией присутствия. Грамматология – позднее осознание нового
возраста, в которое вступило человечество, – возраста, когда
мотивация к письменности становится первичной и независимой.

4. Будущее письма

Скриптизация бытия – это не только индивидуальное занятие, но это и
поступательное движение всего человечества, которое все
более переносит свое бытие в разнообразные формы записи, прежде
всего электронные. Скрипторика – самосознание и
самоутверждение пишущего класса, к которому начинает принадлежать
большая часть человечества. Быть – значит писать, т.е. производить
знаки, выводящие за пределы собственного тела и включающие
скриптора в глобальную семиосферу. Человек, проводящий все
большую часть своей жизни у компьютера, становится по роду
занятий скриптором своего бытия. Все становится частью
виртуальной реальности, которая по существу есть психофизическая
проекция письмен, знаков. Виртуальные города, магазины, банки,
университеты, книги, издательства, клубы, профессиональные
и досуговые сообщества – все это, впечатанное буквами и
цифрам во всемирную сеть, становится субстанцией и горизонтом
нашего бытия.

Но разве и сами мы не впечатаны в этот мир по правилам генетического
кода? Не здесь ли исток и первичная мотивация письменной
деятельности человека, все более разрастающейся, превращающей
мир в универсум письмен? Может быть, это обусловлено
письменным источником всего живого – генетическим кодом, согласно
науке, или миротворящим и животворящим словом, согласно
Библии? Мы бессознательно ощущаем свою собственную написанность,
словность – и пытаемся ословить и обуквить наше собственное
бытие, т.е. перевести его в систему знаков, каким-то образом
соотнесенную с теми знаками, из которых оно само возникло.
Стоит ли удивляться тому, что организм написанный
(генетически) становится в лице человека организмом пишущим
(текстуально), т.е. претворяет мир в письмена, из которых он сам и
выходит на свет? Не есть ли человек своего рода гено-скриптный
словарь, точнее, сам процесс перевода, природно-культурное
существо, предназначенное переводить с языка на язык, с языка
генов на язык письмен? Не есть ли инстинкт и интенция
письма, в высшей степени развитая у человека, – трансформация тех
записывающих устройств, которые создали его самого?
Постигая себя, в глубине своего тела, как сообщение, переданное
другим поколениям, он и в душевно-умственном своем основании
постигает некое слово, логос, сотворивший сначала мир, а затем
и его самого. От гена до Логоса (или от Логоса до гена),
человек – это письмо, в двойном смысле: как результат и как
процесс писания, как написанное и как пишущее.

Парадокс в том, что чем больше разрастается мир письмен, особенно
ускоренно – с компьютерной революцией, тем теснее сжимается
мир человека в физическом измерении. Почти вся информация о
мире умещается уже в маленький ящик, где скриптор получает
вселенную как текстуальное сообщение – и по-своему переписывает
его, посылает сообщение от себя. Причем письмо и печать все
более становятся прямыми производительными силами,
приводящими в действие индустрию (так называемая трехмерная печать,
3D print). Если верить технологическим проекциям не столь
отдаленного будущего, заводы и фабрики в перспективе
нескольких десятков лет превратятся в принтеры, точнее, нанопринтеры,
изотовляющие любые материалы и объекты с заданными
свойствами по их описаниям. Пока что трехмерная печать еще не по
карману частным пользователям, но вскоре и на домашний принтер
можно будет выводить из компьютера трехмерные объекты,
распечатывая их в качестве предметов реального мира, превращая
виртуальную реальность в часть окружающей среды. Производить –
значит печатать. Можно будет напечатать любое изделие: от
нарядов и мебели до роботов. Можно будет напечатать дом,
улицу, город, а если угодно – и целую планету, был бы лишь
заказчик и адрес для отправления. В компьютер впечатывается
полная информационная матрица желаемого объекта, а на выходе из
принтера получается сам объект, сработанный из любой материи,
из воздуха, земли, из мусора и пыли, поскольку сборка
производится на уровне частиц и атомов.

Но это процесс двусторонний: по мере того, как письмо разрастается в
своем миробъемлющем могуществе, мир сжимается до размеров
письмен, которые занимают все меньшую часть мира. Я ношу с
собой в кармане флэшку (flash drive) на 4 гигабайта. Все, что
я написал, занимает половину этого драйва, да еще там по
нескольку вариантов всего. Все, что я еще успею написать (если
успею), уместится на этот же драйв, размером с мой мизинец.
Удивительно: мой мозг, работая в течение 40 лет, произвел
всего лишь нечто размером с мизинец, а ведь мозговое вещество
весьма компактно, это чудо укладки, плотной упаковки. Есть
некоторая неловкость и насмешка в том, чтобы уложить в карман
все достояние своей мысли и слышать, как оно там брякает
между ключами. Но и дальше носители информации будут
сокращаться в размере, и кончится тем, что вся продукция мозга
уложится в драйв размером с булавочную головку. А со временем и
все, написанное когда-либо на всех языках, весь коллективный
разум человечества, можно будет засунуть в карман каждого из
его представителей. Каждый человек со всем человечеством в
кармане.

Можно далее представить, как пророчит выдающийся киберизобретатель и
футуролог Рэй Курцвайл, что постепенно такому материальному
сокращению поддастся и само человеческое тело, так что
можно будет в кармане носить полное его описание и инструкцию по
сборке. Ведь человек, по Курцвайлу, не субстанция, а
информационная модель, матрица (pattern), которая сохраняет свою
устойчивость на протяжении всей жизни, хотя материальный
состав организма непрерывно меняется; соответственно, она может
быть перенесена в другую субстанцию, например, на диск, в
память компьютера, откуда может далее передаваться по
коммуникационным сетям и размножаться на принтерах в любом числе
копий. «…В конце концов мы сможем загрузить эту матрицу, чтобы
реплицировать мое тело и мозг с достаточно высокой степенью
точности, чтобы копия была неотличима от оригинала». _ ¹¹
Человек, несущий в кармане информационную матрицу самого
себя... Впрочем, тогда отпадет и нужда в кармане. Стоит ли
печатать тело, если его матрица хранится уже даже не на диске, а в
квантовом микрочипе? Зачем всё это тело, с его громоздкой,
уязвимой, болеющей и смертной субстанцией, если его
информационную матрицу можно носить в одной клеточке, уже не просто
как «мой текст», но как «текст меня»? Он никогда не сотрётся
и не исчезнет во вторичном, «посторганизменном» гене, куда
организм в конечном счете свернется так же, как развернулся
из первичного, биологического гена. Зачем вообще тела
возникают из генов – не для того ли, чтобы сжаться заново в
искусственный ген, в языковую молекулу, в информационно заряженную
частицу? Или роскошь обладать своим телом – это гедонизм,
который в будущем будет позволен очень немногим? Ведь на них
нужна еда, тепло, энергия, транспорт, большие материальные
ресурсы. Не лучше ли для сверхразумного человечества, если
большая часть его разумов будет компактно обретаться в
языковых молекулах?

Такова жутковатая перспектива самодостаточного письма как
абсолютного будущего цивилизации, которая теoретически предвосхищена
грамматологией. Со взрывным развитием письменной вселенной и
сокращением телесно-материальной субстанции письма
становится очевидным, что грамматология может порождать не только
свою (анти)метафизику, но и свою (анти)эсхатологию. Если письмо
становится «(перво)началом (перво)начала» (Ж. Деррида),
если оно само производит пишущего или даже способно без него
обойтись, не приведет ли это к практическому исчезновению
человека и растущей дегуманизации знаковой вселенной? По
определению Р. Барта, скриптор «рождается одновременно с текстом и
у него нет никакого бытия до и вне письма, он отнюдь не тот
субъект, по отношению к которому его книга была бы
предикатом». _ ¹² Скорее наоборот, скриптор рассматривается как
предикат текста. Не «автор пишет текст», а «текст пишет
скриптора»; скриптор рождается из текста, как фигура подчиненная и
зависимая, вплетенная в буквенную ткань, «в лоно которой он
чувствует себя не просто погруженным, но именно появившимся в
нем» (Мишель Бютор _ ¹³).

Таковы аксиомы грамматологии, которые становятся императивами
«постчеловеческой» технологической эволюции, приобретающей
поистине эсхатологический масштаб. Речь уже не о традиционной,
до-дерридеанской эсхатологии, мыслившей предел истории как
воплощение, обытийствование всех знаков, всех письмен и
предначертаний, которые станут явью, обретут полноту бытия. Указанная
грамматологией перспектива, напротив, ведет к тому, что все
бытие свернется в знаки, которым уже не нужны будут
означаемые (предметы) и означающие (человек), – знаки, играющие
между собой, как волны в океане безличного, внесубъектного
разума. По предсказанию Р. Курцвайла, к концу 21 в. мир будет
населен преимущественно искусственными интеллектами в форме
мыслящих компьютерных программ, способных двигаться от одного
компьютера к другому через электронные сети. Эти
компьютерные программы способны манифестировать себя в физическом мире
в виде роботов, а также одновременно управлять множеством
своих программируемых тел. Индивидуальные сознания постоянно
смешиваются и разделяются, так что уже невозможно определить,
сколько «людей» проживает на Земле. Новая пластичность
сознания и способность перетекания из интеллекта в интеллект
серьезно изменят природу личной идентичности. Физические,
технологически неопосредованные встречи между двумя людьми в
реальном мире – для разговора или по делу – станут исключительно
редкими. _ ¹⁴

Иными словами, то, что традиционно понимается под субъектом,
растворится в информационных потоках, в электронных сетях.
Самоуправляемые компьютерные программы, как тютчевские «демоны
глухонемые «, будут вести беседу между собой. Нет ли прямой
теоретической связи между грамматологией, исходящей из отсутствия
человека в письме, и футурологией самодействующих
компьютерных программ? Грамматология, помноженная на мощь электронных
и нанотехнологий, представляет человека как исчезающий
субъект в грядущем мире машин письма.

Этой граммато-эсхатологии можно противопоставить только понимание
того, что пишущий больше письма, несводим к письму, и что само
письмо проистекает из самоопустошения-самовозрастания
пишущего. «Творец» – это вообще логически противоречивое понятие,
поскольку он и присутствует, и отсутствует в сотворенном –
присутствует именно своим отсутствием. Отделяя творение от
себя, он становится одновременно и меньше, и больше себя на
величину творимого:

творец-0, стремящийся к нулю, и Творец-, стремящийся к
бесконечности. Грамматология обращена к предельному умалению,
исчезновению пишущего, тогда как скрипторика обнаруживает и его
возрастание, новые, трудно описуемые формы субъективности.
Попросту говоря, кто такой Пушкин: «ничтожнейший из всех детей
ничтожных мира», оставшийся за пределом им написанного, как и
написанное – за пределом его личности? или поэт, который
охватывает собой мир своих текстов и приобретает иную
субъективность – Поэта? Чтобы выразить это противоречие, нужна
асимметричная формула: творение не есть творец, но Творец объемлет и
свое творение. Написанное Пушкиным не есть Пушкин, но
Пушкин есть и то, что он написал. Технологии искусственного
разума не суть человек, но феномен человека охватывает собой и
эти технологии. Их настоящее и будущее немыслимо без человека,
без естественного разума, соединяющего искусственный разум
с разумностью самой жизни. Творческое развитие технологий
невозможно без способности самозамещения, выброса из себя
Другого, которое свойственно именно человеку. Это проявляется и
в том, что сам разум выбрасывает из себя другое – ошибку,
глупость, ересь, аномалию, мутацию, просчет, который
становится точкой отсчета для новых, логически невыводимых систем
мысли. Если не человек, то кто же будет ошибаться в безупречно
считающих технологиях будущего? От кого будет исходить эта
энергия заблуждения, инакомыслия, инаковидения, чудачества,
производящая безумные идеи и парадигмальные сдвиги знания?
Пусть машина научится думать – но сумеет ли она быть настолько
безумной, чтобы совершать прорывы за пределы своего разума?

Даже если вернуться к мысли о том, что человек, как биокультурное
существо, есть только перевод с языка генов на язык скриптов,
– ведь это по сути означает, что сам он не переводим ни на
один из этих языков. При всяком переводе неизбежны ошибки и
неточности, два языка неэквивалентны (иначе зачем и
перевод?), информация отчасти теряется, отчасти увеличивается, т.е.
происходит трансформация, которая и составляет неизбывное
авторство человека. Между генами и скриптами совершается тайна
возрастающей человеческой транс-субъективности. _ ¹⁵

Предмет скрипторики – не столько биографический, эмпирический
субъект, скрипящий пером или стучащий по клавишам, сколько те
формы сверхсубъективности, транссубъективности, которые
возникают в процессе письма и объемлют все его суверенные
территории. Пушкин как (a) субъект своих житейских поступков; (b) как
создатель своей империи письма; а главное (c), как то, что
разделяет и объединяет этих двух субъектов, один из которых в
отношении своих текстов стремится к нулю, а другой к
бесконечности, – вот проблемное поле скрипторики. И если
грамматология предвосхитила тенденции расчеловечения информационных
технологий, то, быть может, скрипторике дано будет очертить
новые возможности их очеловечивания на уровне
сверхэмпирического субъекта? Ради понимания этой роли пишущего, Homo
Scriptor, и написана данная статья.

Вместо заключения. Субъект возвращается, но уже другой!

Постструктуральное изгнание субъекта из гуманитарных наук наиболее
решительно совершилось в философии письма. И вот субъект
возвращается именно на ту территорию, с которой был изгнан, что
обещает и дальнейшее расширение его полномочий в новой
гуманитарной парадигме. В последнее время растёт понимание роли
письма в бытийном (само)определении субъекта, растёт интерес
к самым личностным жанрам письма как формам самопознания и
жизнетворчества: скриптизации повседневного бытия, интимному
дневнику, исповеди, мемуарам, автобиографии, «историям по
жизни», индивидуальным империям письма и их создателян –
«имперавторам»... Письмо оказывается не просто модусом бытия, но
и одним из самых аутентичных, экзистенциально насыщенных
модусов.

Нужно подчеркнуть, однако, что нынешнее возвращение к субъекту
письма, Homo scriptor, не повторяет или только отчасти повторяет
философский жест 1930–х – 1950–х гг., каким экзистенциальная
аналитика бытия отвергала эссенциализм таких направлений,
как идеализм, материализм, позитивизм. Современное
восстановление субъекта письма не может быть чисто
экзистенциалистским, поскольку и грамматология, которая служит контрастным
фоном такого восстановления, не была эссенциальной. Она
выступала и против экзистенциализма, и против эссенциализма, снимая
разницу между ними в понятии «метафизики присутствия» (в том
числе личного присутствия, на котором экзистенциализм
настаивает не меньше, если не больше идеализма или материализма).

Поэтому так важно в нынешней ситуации развести скрипторику не только
с грамматологическим пониманием письма без субъекта, но и с
экзистенциалистским пониманием субъекта как присутствия.
Может быть, эта последняя линия различия прорисована у нас еще
недостаточно и нуждается в нажиме. Современную персонологию
отличает от персонализма и экзистенциализма 1930–х – 1950–х
гг. именно понимание персоны как не–присутствия, как
процесса, который совершается в письме и через письмо и не может
быть отождествлен с «выбором себя» в ситуации вне письма.
Субъект письма – это не индивид, сидящий перед листом бумаги
или перед экраном компьютера; он не присутствует ни в комнате,
ни в доме, ни на службе; не подлежит ни эмпирической, ни
экзистенциальной верификации. Это субъект, становящийся
таковым именно через письмо, через опыт и перспективу своего
индивидного отсутствия в письме, – Транссубъект. Для
философа–экзистенциалиста, такого как Ж.-П. Сартр, субъект может
осуществлять свой выбор шпагой или пером, смелостью или трусостью,
подвигом или болезнью, политическим или эстетическим
ангажементом. Мне представляется, что персонология письма тоньше и
вместе с тем шире этой экзистенциалистской установки.
Персонология занимает дистанцию по отношению к персоне письма,
предполагает множество играющих, соперничающих, двоящихся
персон в одном становящемся Транссубъекте. Транссубъект письма,
например, Пушкин, каким мы знаем его не по биографиям
(писаниям о нём), но по совокупности его творений, вбирает в себя
множество персон, его замещающих и отсутствующих в бытии или
присутствующих лишь отчасти и фиктивно, таких, как Иван
Белкин, Вильям Шенстон, Джон Вильсон, Ипполит Пиндемонти,
лирический герой и повествователь «Евгения Онегина», лирическое
«я» «Медного всадника» и т.д. Транссубъект – это персона,
заключенная во множество кавычек, общее место всех своих
заместителей, лицо всех своих масок. «Концептуальная персона», как
её мыслили Ж. Делез и Ф. Гваттари, имеет более близкое
отношение к этому Транссубъекту, чем экзистирующий индивид
Сартра.

Мы еще не умеем по–настоящему говорить об этом Транссубъекте, о том,
кто такой ПУШКИН и что такое ПУШКИНСКОЕ как субъектные
категории самого письма. Мы сбиваемся либо на биографический и
экзистенциалистский язык внеписьменного субъекта, либо на
грамматологический язык бессубъектного письма... Важно
осознать, что субъект письма возвращается, но он окрашен в цвета
своего отсутствия, он должен быть пропущен через зеркальный ряд
кавычек и замещений. «А шарик вернулся... А он голубой» (Б.
Окуджава). Он уже небесного цвета, окрашенный в то иное,
откуда он возвращается... Так и субъект, возвращаясь в
современную теорию письма, несет значимые следы своих исчезаний и
замещений. Поскольку поле скрипторики уже обрисовано, в нем
открываются новые задачи и возможности: понимания не только
самого письма, но и трансформаций пишущего субъекта.

_____________________________________________________

Примечания

8. Л.С. Выготский. Мышление и речь, его Собр. соч. в 6
тт. М.:Педагогика, 1982, т. 2, 236, 240.

9. Ibid., 237.

10. Ibid., 238.

11. Ray Kurzweil. The Singularity is Near: When Humans
Transcend Biology. New York: Viking, 2005, p. 383.

12. Цит. по Новейший философский словарь, изд. 2. Минск,
2001, С. 920-921.

13. Ibid., 921.

14. Такоe видение нового века изложено в книге Ray
Kurzweil. The Age of Spiritual Machines. New York, 1999.

15. Более того, исходя из данных современной биологии
можно сказать, прибегая к лингвистической метафоре, что любой
живой организм (не только обладающий разумом) сам активно
пишет себя, создает себя как текст на основе языка генов,
подобно тому как человек создает письменный текст на основе
своего знакового языка. Информация о строении клетки и организма
не содержится в готовом виде в ДНК, но создается благодаря
«писательской» активности самой клетки и организма. См.
Голубовский М. Д. Век генетики: Эволюция идей и понятий. СПб.:
Борей Арт, 2000.