Лаборатория слова

Палиндромия как творческий потенциал языка.

К философии и лингвистике обратного слова.

В этой статье палиндромия рассматривается не как литературный жанр, но как творческий потенциал языка, способ словообразования и смыслообразования. При этом понятие палиндрома толкуется широко, как обратный порядок букв в слове (или в любом отрезке текста), который может быть тождествен прямому или отличен от него. В последнем случае палиндромом исходного слова может быть другое слово или набор букв, морфологически и лексически неоформленный, но способный перерастать в потенциальное слово. Таким образом, в статье выделяются палиндромы трех типов: амбинимы, ретронимы и реверсивы, с особым вниманием к последним как словообразовательному ресурсу языка. Речь идет об универсальной и проективной палиндромии, которая относится ко всем лексическим единицам языка и указывает способы их преобразования – буквенной и смысловой реверсии.

1. Палиндромия первого и второго типа: амбинимы и ретронимы

Понятие «палиндром» (греч. palindromos – бегущий обратно,
возвращающийся) толкуется порой очень узко, как такой текст, который
одинаково читается в обе стороны, слева направо и справа
налево. Одно и то же сообщение воспроизводится в обе стороны,
как в державинской строке «я иду с мечем судия». Например, в
статье М. Л. Гаспарова, которая перепечатываeтся из
энциклопедии в энциклопедию, предлагается именно такое определение:
«Перевертень, палиндром(он) – фраза или стих, которые могут
читаться (по буквам или словам) спереди назад и сзади наперед
с сохранением (обычно тождественного) смысла» _ ¹.

Во-первых, это не совсем верно: палиндромом может быть не только
фраза или стих, но и отдельное слово, например, шалаш, топот,
noon, level. Такие слова уместно назвать амбинимами (греч.
ambi – вокруг, с двух сторон), поскольку они одинаково
читаются в обе стороны.

Во–вторых, непонятно, что значит «с сохранением (обычно
тождественного) смысла». Если он сохраняется, значит, он тождествен.

В-третьих, возникает вопрос: как быть в том случае, если в обратном
порядке читается другое слово, не тождественное исходному?
«Дар – рад», «куб – бук», «шорох – хорош», и т.д. Считать ли
эти слова палиндромами?

В англоязычной традиции такие асимметричные перевертни тоже
считаются палиндромами, в более широком значении этого термина:
слово, которое и при обратном чтении образует слово, то же самое
или другое. Таких незеркальных, инословных палиндромов в
языке гораздо больше, чем тождественных. «Лепет – тепел», «нос
– сон», «мор – ром», «морг – гром», «лист – стиль», «вино –
овин», «огород – дорого», «mood – doom», «live – evil», и
т.д. Для них в английском есть особое название – «ретроним»
(retronym, от лат. retro, назад) _ ². Палиндромная поэзия с
включением ретронимов, асимметричных структур, более богата по
своему потенциалу, чем то, что обычно называется палиндромной
поэзией, где стих читается одинаково в обоих направлениях.
Палиндромы первого типа, амбинимного, интересны как
формальное явление симметрии, но повторяя сообщение, изотропное
самому себе, семантически избыточны («А роза упала на лапу
Азора»). В палиндромах второго типа, ретронимного, строка
развертывается в обратном направлении уже с иным значением, как бы
встречно первому, переигрывая его, перекликаясь с ним, но не
вторя буквально и дословно. Иногда такие асимметричные
палиндромы, т.е. ретронимы, по-русски называют «оборотнями», –
пример из Д. Авалиани:

«анатом – за разум!» 
обратное прочтение: «муза размотана!»

Я приведу еще два крошечных самодельных примера литературной ретронимии.

Вдвоем

Шорох тепел. 
Лепет хорош. 

Бунт

Корень ропота. 
А топор – не рок.

Такой палиндром извлекает из обратного чтения иной смысл, чем из
прямого, играет на их разности и взаимодополнительности.

Итак, нельзя сводить палиндромы лишь к одной их разновидности, где
обратный порядок букв идентичен прямому.

Палиндромы делятся на амбинимы, где в обратном порядке повторяется
прямой (шалаш – шалаш), и ретронимы, где в обратном порядке
образуется иное слово (ропот – топор).

2. Палиндромы третьего типа: реверсивы

Как правило, в фонетической письменности палиндромия, даже с
включением ретронимии, охватывает лишь малую часть слов.
Большинство слов, прочитанные наоборот, не повторяют себя
(палиндром-1, амбиним) и не производят другого слова, отличного от себя
(палиндром-2, ретроним), но дают набор букв, лишенных
морфологического строя и лексического значения. Палиндромами таких
слов, как «друг», «колос», «книга», выступают бессмысленные
буквосочетания: «гурд», «солок», «агинк». Такие палиндромы
третьего типа мы назовем реверсивами (англ. reverse,
обратный, от лат. reversare, поворачивать(ся), reversio, возврат).

Реверсивов, то есть потенциальных слов, обратных реально
существующим, в языке гораздо больше, чем ретронимов. Заметим, что
название «реверсив» не включает в себя основы «ним» (греч.
«имя»). В отличие от амбинимов и ретронимов, реверсивы не
являются «нимами», актуальными словами – это лишь потенциальные
слова, актуализация которых зависит от множества языковых и
социальных факторов. Реверсив – набор букв данного слова в
обратном порядке, который не совпадает ни с одним наличным
словом, но образует возможность нового слова. Например, «обен» –
это реверсив слова «небо», а «немак» – реверсив слова
«камень» (поскольку в русском языке нет слов, начинающихся с
мягкого знака, и вообще последний служит лишь обозначением
мягкости предыдущего согласного, то при реверсии мы его опускаем).

Каков смысл лексической реверсии? У каждой именуемой вещи есть ее
иное, ее обратная сторона. Эта изнанка или испод вещи и
проглядывает в ее перевернутом имени, состоящем из того же набора
букв, из той же фонетической «материи», но лексически не
«оттесанной», морфологически не «прорезанной. Проведем
эстетическую параллель. Представим, что в худoжественном музее
выставлены разные объекты: не только статуи, но и камни и скалы
подобные тем, из которых они были изваяны. Очевидно, что
вхождение этих натуральных предметов в пространство музея тоже
делает их произведениями искусства. Это рэди-мэйды
(ready-made), т.е. объекты реальной жизни, явления природы или
предметы повседневного обихода, наделенные эстетической функцией.
Понятие «рэди-мэйд» введено в начале 1913 г. Марселем
Дюшаном: в числo его арт-шедевров входили плавающая вешалка для
шляп, скребок для снега, писсуар, переименованный в «фонтан»,
прибитая к полу вешалка для верхней одежды, прикреплённое к
табуретке велосипедное колесо и т.д.

Точно так же мы можем выставить в музее языка, ввести в систему
языка наряду с лексическими единицами их реверсивы (или
обратимы), которые начинают восприниматься в этой системе
дифференциальных признаков как новые слова, в странных, остраняющих
отношениях с их производящими словами. Слово «друг»,
переворачиваясь в «гурд», раскрывает свой буквенный испод, свою
бесформенную фонетическую массу, из которое может вылепиться, но
еще не вылепилось значение «друг». Несомненно, что между
«друг» и его обратимом «гурд» есть системная связь, которая
пронизывает всю лексическую систему языка и потенциально ee
удваивает, по крайней мере количественно. Между друг и гурд
такое же соотношение, как между крот и торк, или трава и аватр,
любовь и вобюл, или лист и тсил. Вообще реверсия – это
более регулярный способ словообразования, чем любой другой,
существующий в языке, поскольку у каждого слова есть свой
реверсив, состоящий из того же набора букв в обратном порядке.

Особенность реверсивов как потенциальных лексических единиц – их
морфологическая нечленимость и вместе с тем морфологическая
производительность, т.е. способность образовывать производные
слова с новыми грамматическими значениями. Так, от реверсива
«гурд» (<друг), как существительного, образуются
прилагательное , глаголы гурдиться, загурдиться, производные
существительные гурдовость, гурда… (ср. груда, гурьба).

Что же такое «гурд», как можно было бы мотивировать значение этого
потенциального слова? Гурд – это оставленный или
отвернувшийся друг, друг, оставшийся в прошлом, но зиящий своим
отсутствием, минус–значимый. Гурда – это совокупность бывших друзей,
вычтенное из нашей жизни сообщество. «Ушел в гурду» –
присоединился к тем, ушедшим или забытым друзьям. Гурдовый –
чужой, уходящий, применительно к тому, кто был родным, близким,
дружеским. «Какой–то он сегодня гурдовый» (обратный другу).

«Гурд» и его производные указывают на «раздруживание» или
«не-одруживание». Реверсив обращает вспять то смысловое
формообразование, которое совершилось в мотивирующем слове. Это цельная,
слитная аморфема, т.е. единица аморфности, которая, однако,
соотнесена со своим морфологическим прототипом (мотивантом) и
тем самым, в дифференции с ним, также становится
лексической единицей; причем ее значение не выводится однозначно из
значения мотиванта. Из значения слова «друг» автоматически не
выводится значение слова «гурд», поскольку каждой вещи и
понятия есть, как говорил Гегель, «свое иное». Но ведь и
значение любого производного слова, например, «дневник» или
«ночник», не выводится, как показал М. В. Панов, из значения
слагающих его элементов. Мы знаем, что дневник имеет какое–то
отношение ко дню, а ночник к ночи, и что –ник означает некий
предмет или деятеля, но то, что дневник означает подневную
запись, ночник – осветительный прибор, вечерник – студента
вечернего обучения, а утренник – утреннее мероприятие, – это мы
не можем вывести из значения слагающих элементов, это
принадлежит значению данного слова как синтетической, неразложимой
единицы. Точно так же мы знаем, что гурд имеет отношение к
друг, атчем – к мечта, чон к ночь, нед к день, но мы не
можем автоматически вывести значения этих реверсивов из их
мотивантов (ортонимов, с прямым порядком букв). Хотя все
реверсивы имеют общий компонент значения – «обратность» (как все
вышеприведенные слова имеют отношение к частям суток), но
значение каждого реверсива задается индивидуально, в словарной
статье и речевом употреблении.

Вот как выглядели бы определения и примеры из гнезда «гурд» в
«Словаре реверсивов»:

гурд (от «друг») – друг, повернувшийся спиной, уходящий, покидающий,
забывающий и забываемый; тот, с кем дружба слабеет,
прерывается, остается в прошлом.

Я с этим гурдом уже сто лет не переписывался.

Увы, у меня уже гурдов больше, чем друзей.

Самое сложное – когда к тебе на день рождения приходят друзья и
гурды, смешиваются и общаются так, словно все они – друзья, так
что тебе самому их непросто различить.

Кто устанавливает значение слова? Тот, кто первым предлагает его –
но затем оно начинает обкатываться в языке и может уйти
далеко от первоначального, так что все мои предложения по
значению реверсивов чисто эскизны. Здесь открывается огромный
простор не только для словотворчества на основе «обратных
корней», но и для смыслотворчества на основе «обратных значений»,
создания альтернативных вещностей, понятий, смыслов, картин
мира.

3. Палиндромия и философия языка.

Возникает философский вопрос – зачем? Зачем нам это огромное
количество потенциальных слов, изъятых из буквенно-фонетической
изнанки существующих слов? Что они призваны обозначать, какой
вклад вносить в лексико-семантическую систему языка? На этот
вопрос можно ответить словами двух выдающихся философов 20
в.: Л. Витгенштейна и М. Хайдеггера.

Витгенштейн писал: «Человек имеет влечение (порыв, импульс)
наскакивать на границы языка. Подумайте например об изумлении, что
что–то существует. Это изумление нельзя выразить в форме
вопроса, да и ответа на него вовсе никакого нет.» _ ³

Изумление перед тем, что нечто существует, нельзя выразить ни в
форме вопроса, ни в форме ответа. Но можно выразить его
реверсивом, т.е. переворачиванием имени того, что вызывает
изумление. «Гурд» – это наше изумление тому, что существует нечто,
обозначаемое «друг». Это наш способ «наскочить на язык»,
освежить и остранить восприятие знакомых понятий и явлений,
взглянуть на них с из-нанки, т.е. совершить знаковый акт
из-умления. Если мы станем спрашивать: «что такое друг? как нам
понять смысл этого слова?» и будем отвечать на этот вопрос так,
как отвечают словарные определения или философские
умозрения, мы все еще останемся в границах языка. «Друг – тот, кто
связан с кем-л. дружбой». «Дружба – отношения взаимной
привязанности, духовной близости». «Дружба – дар богов разобщенному
человечеству». Все это – внутри языка. Чтобы воистину
«наскочить на границы языка», нам нужно зайти к нему с обратной
стороны, вывернуть его наизнанку, и реверсия – как раз и есть
один из способов такого выворачивания.

Есть ли другие способы выйти на границу языка, т.е. его границу с
не-языком? Можно замолчать. Но молчание, одинаковое по
отношению ко всем единцам языка, запредельное всему языку, не будет
выражать нашего удивления именно перед данным явлением, как
оно обозначено словом «друг». Мы можем изобретать
несуществующие и ничем не мотивированные слова, т.е. буквосочетания,
такие, так «гндчейк» или «окднмялс», но они не выразят
нашего специфического отношения данному явлению, в его
лексико-семантической определенности. Вот для чего нам открывается
изнанка слова: она несет в себе не абстрактную запредельность
всему языку, а запредельность именно данному слову-понятию и
неразрывно с ним связана, как изумление ему, изумление перед
ним. Можно только поразиться тому, как много еще неведомых
нам слов и значений скрыто в составе существующих слов,
сколь многое можно из них извлекать и наделять смыслом. Это
примерно такое же чувство нового наполнения знаковой вселенной,
которое охватило Марселя Дюшана, когда он понял, как можно,
не создавая новых вещей, расширить границы художественной
вселенной, введя в нее все вещи мира. Можно изготовлять особые
художественные объекты, а можно просто передвинуть границу
художественности, оторвать эстетическую функцию от особых,
избранных объектов и сделать ее подвижной, блуждающей. Любая
«готовая» вещь, которая выступает в свой обычной,
утилитарной функции и которую мы просто употребляем или машинально
пропускаем мимо себя, может быть выставлена как самоценный
предмет созерцания и интерпретации. Зонт, швейная машина, любой
кусок дерева или металла могут приобрести эстетическую
функцию и стать произведениями искусства в этой новой,
контекстной вселенной. Художественность – это не особая субстанция
(картина, полотно, краска), это особая смыслоразличительная
функция, которой может быть наделена любая субстанция.

Точно так же подвижны и границы языковой вселенной. Те знаковые
массивы, которые служат лишь буквенно-фонетическим материалом
для образования слов, все эти наборы букв, например, «агинк»,
скрытое в «книга», – могут артикулироваться как
самостоятельные слова, стать элементами лексической и морфологической
системы языка. Не обязательно изобретать новые. морфологически
членимые слова – можно просто передвинуть границы
лексико-грамматической системы, хотя и сделать это гораздо труднее,
чем с художественно-выставочной системой, потому что система
языка первична и к ней причастны все живущие. И все-таки,
«наскакивая на границы языка», мы раздвигаем эти границы. А
если вспомнить, что, согласно тому же Витгенштейну, «границы
моего языка – границы моего мира», то, реверсируя язык,
выворачивая наизнанку и заново морфологизируя и лексикализуя
обратный буквенный порядок слов, мы раздвигаем границы своего
мира.

Теперь обратимся к М. Хайдеггеру, который так вводит нас в
метафизические глубины «ничто»: «Ничто – не предмет, ни вообще
что–либо сущее. Оно не встречается ни само по себе, ни пообок от
сущего наподобие приложения к нему. Ничто есть условие
возможности раскрытия сущего как такового для человеческого бытия.
Ничто не составляет, собственно, даже антонима к сущему, а
исходно принадлежит к самой его основе. /…/Только потому,
что в основании человеческого бытия приоткрывается Ничто,
отчуждающая странность сущего способна захватить нас в полной
мере. Только когда нас теснит отчуждающая странность сущего,
оно пробуждает в нас и вызывает к себе удивление. Только на
основе удивления – т.е. открытости Ничто – возникает вопрос
«почему?»» _ ⁴

Хайдеггер здесь развивает мысль, дословно близкую витгенштейновской:
«об изумлении, что что–то существует», или «о том, что
странность сущего пробуждает в нас и вызывает к себе удивление».
Что такое это Ничто, которое в нас и нами удивляется
сущему? Как представить и выразить его? И здесь Хайдеггер
употребляет лингвистический термин «антоним»: «Ничто не составляет,
собственно, даже антонима к сущему, а исходно принадлежит к
самой его основе». Это значит, что мы не может обозначить
Ничто, лежащее в основании сущего и всех сущих вещей,
антонимами их имен, т.е. простым отрицанием, словами,
противоположными по смыслу. Ничто, лежащее в основе бытия, не называется
«небытие» или «противобытие», потому что эти антонимы просто
выставляют нечто противоположное бытию, а вовсе не то Ничто,
которое лежит в основе самого бытия. Конечно, мы можем
отнестись к этому Ничто простым актом молчания, выходом за
предел языка, но ведь это Ничто – свое для бытия в целом и для
каждой отдельной бытийности, у него должно быть много имен,
оно столь же конкретно и многообразно, как формы самого бытия.

На всякое «нечто» есть свое «ничто», на всякое «что-то» – свое
«ничто-то», «кое-ничто», «ничто-нибудь» и т.д.

Чтобы найти особый знак этого Ничто для бытия и для каждой именуемой
предметности и «чтойности», мы опять-таки должны
использовать само это имя, но не в его механическом отрицании через
приставки «не-» или «противо-», а в его неузнаваемой,
удивляющей странности. Ничто, как оно раскрывается в бытии,
называется не его антонимом «небытие», а реверсивом «еитыб». Именно
в нем знаково артикулируется та «отчуждающая странность
сущего», которая переворачивает знакомое имя «бытие» и побуждает
прочитать его наоборот, а прочитав, осмыслить. Мы смотрим
на пестрый ковер действительности, на хорошо прописанные
линии, узоры, каждый из которых представлен четко вытканными,
окрашенными нитями. Таков мир наличных знаков. И вдруг мы
заглядываем на этот ковер с другой стороны и видим спутанные,
беспорядочные нити, блеклые краски, расплывчатые узоры.
Тогда-то отчуждающая странность сущего и настигает нас, когда мы
читаем «бытие» как «еитыб», «знание» как «еинанз», «вера» как
«арев», «истина» как «анитси», «земля» как «ялмез». Если бы
мы читали это как «незнание», «неверие», «не-истина»,
«не-земля», то есть как антонимы, оно не вызывало бы в нас этого
чувства отчуждения языка через сам язык и через обращение
каждого его имени. Вот передо мной агинк, загадочный объект,
который раньше воспринимался как обыкновенная книга; а теперь
я вижу, как он машет крыльями и пытается от меня улететь,
помахивая на прощанье мириадами белых крыльев в черных
крапинках. Конечно, мы приневолили вещь, твердо назвав ее книгой,
и заставили ее нам служить черными значками на белых
страницах – а ведь она, агинк, принадлежит и другому миру и готова
в него улететь, помигивая своими крапчатыми крыльями…

Между «это» и «отэ», между «камень» и «немак», между ортонимом и
реверсивом приоткрывается Ничто. Не то абстрактное Ничто,
которое именуется «Ничто» (увы, и сам Хайдеггер не находит для
него более странного, отчуждающего имени, чем рутинно
заготовленное в философском словаре), – но «отчин», то единственное,
данному Ничто присущее ничто, которое связывает его с его
иным, его исподом. Небо являет это свое ничто как «обен»,
море как «ером», а мрак – как «карм».

И это же ничто приоткрывается во мне самом. Я Эпштейн, но, конечно
же, во мне есть и Нйетшпэ, как во всяком Михаиле есть Лиахим.
Я, Лиахим Нйетшпэ, чувствую в себе эту сырую массу своего
лиахимного вещества, необработанную скалу своего
нйетшпэнства, из которого я вырублен на свет и в которую вернусь, как
Адам в адама, ту красную глину, из которой его вылепил
Господь. В том-то и дело, что у каждого – свое ничто, из которого
он обытиен. У каждого сущего свое имя этой странности. Аксот
– так называется отчуждающая странность тоски. Абжурд –
отчуждающая странность дружбы, оверед – дерева, а канз – знака.
И само «еитыб» для меня – это не отрицание бытия, это не
небытие, а это состояние до раздела на бытие и небытие, то, из
чего бытие выходит, отделяясь от небытия. Вначале был еитыб.

(Окончание следует)

_____________________________________________________

Примечания

1. Литературная энциклопедия терминов и понятий, ред. А.
Н. Николюкин. М.: НПК "Интелвак", 2001, С. 735 (такое же
определение, слово в слово, и в статье "Перевертень", в
"Краткой литературной энциклопедии", М., 1968, т. 5, С. 655).

2. The Oxford Companion to the English Language, ed. by
Tom McArthur. Oxford, New York:Oxford University Press, 1992,
p. 863.

3. L. Wittgenstein. Werkausgabe, 8 Bd. Frankfurt a. M.:
Suhrkamp Taschenbuch Wissenschaft, 1984. Bd.3, S. 68. Цит.
по: В. В. Бибихин. Витгенштейн: смена аспекта. М.: Институт
философии, теологии и истории св. Фомы, 2005, С. 320.

4. М. Хайдеггер. Время и бытие. М.: 1993, С. 22–23, 26