Литературная критика

Журнал «Октябрь» хорош по осени и менее сочен в феврале–марте.
Наверное, так. Сказывается климат, политическая обстановка, меню
культурного общепита да масса прочих вещей.

Февральский номер «Октября» открывается окончанием нового романа
Василия Аксенова «Вольтерьянцы и вольтерьянки». Новый этот
роман, собственно говоря, занимает большую часть журнального
объема и представляет собой плод трехлетних усилий писателя, а
также являет Аксенова французского периода. Впрочем, это
окончание романа (предыдущая часть — в предыдущем номере), и о
«Вольтерьянцах» необходимо судить отдельно, непрестанно
напоминая себе и другим, что все это, собственно, о России и о
Западе, о рубеже 18–19 веков, о сходствах, различиях, плюсах
и минусах, о Вольтере и Екатерине Второй. Роман этот, думаю,
понравится лишь преданным и давним, неуклонным и
непоколебимым приверженцам прозы Аксенова. Это полуисторический,
полуавантюрный, полуфилософский, полуанекдотический,
полуфантасмагорический, полугротескный и полуманьеристский роман, каждое
«полу- » которого складывается в некое целое, а это целое в
языковом отношении кажется эдаким полуэкспериментом. Но —
об архаичных кружевах и сокрытых в них современных мыслях все
же лучше судить отдельно. Что и происходит в «Октябре»
сразу за окончанием «Вольтерьянцев»: Аксенов подробно беседует о
своем детище с главредом Ириной Барметовой. В лучших
традициях фильмов Джеки Чана, когда под сдвинутые в сторону
финальные титры прокручиваются удачнейшие и забракованные сцены, а
также всяческое «как это было снято». Согласен, что
сравнение с рукопашным комедиантом чудовищное, но зато это хорошее
сравнение. Потому что вот эти финальные и не вошедшие (и все
же вошедшие в финал) кадры у Чана — лучшее в его искусстве.
И лично мне было интереснее читать постфактумное интервью
Аксенова, исполненное высокой лапидарности, марочного
послевкусия и вкушения плодов, чем сам извивисто-«уютственный»
«старинный роман».

Аксенов, по его собственному признанию, не ощущает себя
инсталлированным ни в американский литературный маркет, ни в
постсоветский постмодерновый «тус». Он ощущает себя между этими двумя
или же в каждом из них в равной мере. Может быть, потому и
кажется более живым и непосредственным, чем роман и в то же
время более традиционным это интервью. Интервью, в котором
самый большой плюс — в поразительном взаимопонимании
вопрошающего (и прочитавшего) и отвечающего (написавшего).

Сам же роман Аксенова в «Октябре» выглядит своего рода захватом при
помощи Приема журнального Контекста. Я имею в виду то, что
интертекстуальность «Вольтерьянцев» превалирует над прочим
содержанием №2 за 2004г. Для Аксенова интертекстуальность не
только игра, хотя он с готовностью позиционирует себя в
данном случае как играющего в роман писателя, но и попытка
овладеть актуализирующим, интерпретирующим, объясняющим и
перекодирующим аппаратом интертекста. Судя по интервью, Аксенов при
создании романа использовал интертекстуальную аккумуляцию
почти тотального характера: «...между делом начал
заполнять альбом различными сведениями об эпохе, деталями,
именами, убранствами мундира, какими-то эпиграммами... Заполнил
один, потом второй альбом... Прочитал дневники Екатерины...
какие-то стишки вольтеровские... Все это накапливалось,
накапливалось...». Почти Барт: «Я упиваюсь этой
властью словесных выражений, корни которых перепутались
совершенно произвольно, так что более ранний текст как бы
возникает из более позднего» (Р. Барт, «Семиотика.
Поэтика»). Да, текст, полный признаков жизни, непредсказуемый и
пронизывающий время. Но затем — и это, видимо, неизбежно —
начинает конденсироваться идейная воля автора, например, насчет
того, что России не хватает такого духовного,
неполитизированного лидера, каким был для Франции Вольтер. С этих пор и
начинается «шестидесятническая» линейная интерпретация
начавшей было дышать ризомы. Об этом есть у Женни:
«интертекстуальность обозначает не смутное и таинственное
накопление влияний, но работу трансформации и ассимиляции множества
текстов, осуществляемую центрирующим текстом, сохраняющим за
собой лидерство смысла» (Л. Женни, «Стратегии
формы»). Да, большая и важная работа, контроль и стабилизация, но
«корни» умирают.

В принципе, мысль моя тривиальна и проста, и относится она не к
одному Аксенову, просто он оказался в февральском «Октябре»
(«октябрьском» феврале). К тому же чисто композиционно я уделил
«Вольтерьянцам и вольтерьянкам» внимания по соответствию с
их местом в номере журнала. Так что об остальном совсем
кратенько. Интертекстуальности там уже меньше.

Стихотворения Владимира Салимона под общим названием «Настоящим жить
приходится» как раз о том, что жить приходится настоящим. Я
тщательно, несколько раз, подряд и с перерывами прочитал
эти стихи. Во внутреннем эстетическом решете (сито
золотоискателя) не осталось ничего. Только какой-то неразличимый
привкус гражданской лирики. Хотя есть казалось бы «На землю
обрушится аэроплан/ Состав полетит под откос/ А речка впадет в
Мировой океан/ соленый и горький от слез». На это можно
ответить только отрывком из молодежного рок-хита: «Но ничего,
ничего/ погрустит и забудет/ а завтра появятся новые люди»... На
рок-отрывок поэт может ответить следующим образом: «Здесь
внук славян в сердечных муках/ свободу тщится обрести». Так
можно подбирать довольно долго, но это не особенно кому-то
нужно... Зацепила своей трансгрессивной смелостью строка
Салимона «учует орган обаянья». Ну и есть, на мой взгляд, какая-то
смелая трансгрссия в строчках: «Но более всего на свете/
мне хочется сказать тебе:/ так сладко пахнут только дети/ в
воскресной уличной толпе.» В уличной толпе дети пахнут
действительно сладко? И на том спасибо.

Планомерно и необратимо приобретающий широкую известность Андрей
Геласимов — частый гость «толстяков». В этом «Октябре»
Геласимов представлен рассказом «Зиганшин буги». Чистые, без
особенных примесей воспоминания о самом начале советского
стиляжничества и умопомрачительного твиста. Студенческое счастье -–
секрет возрастной. Простая и симпатичная история об ощущении
максимальной яркости жизни и о том, что не суть важно, чем
эта счастливая яркость вызвана. «С годами я понял,
что ощущение полного и абсолютного счастья вообще никогда не
длится дольше минуты». Ну, это для того, кто
засекает время. «З. буги» — это атмосферный рассказ, он не особенно
глубок, но течение его тепло и быстро. Есть и тревога, и
немного паранойи (счастье — это полдень или полночь души?), и
группа под знаменитым названием «Волосатое стекло», и много
штучных мелочей. Только жаль, что весь этот джаз прошел, как
с белых яблонь дым. И на миг кажется: а может быть и
Геласимов оставил там, в прошлом что-то важное? Может быть, все же
нет?

Публицистический текст Бориса Хазанова «Долой историю, или О том, о
сем» — касатся тем, которые публицистике изжить не удастся
никогда. Она уйдет вместе с этими темами (если уйдет). Что
такое история, почему мы прикованы к ней, как такое могло
произойти, в чем смысл происходящих великих перемен, отчего в
истории так много лжи и мертвечины, как выбраться из этого
кошмара и какова роль русской литературы во всем этом недобром
процессе? Такие вопросы затрагиваются, поднимаются и с
достаточно подобающей гуманистической позицией исследуются. Тема
не нова, определенно. Но и не изжита, факт. Хазанов не
боится глубокой проторенности исторического дискурса, поминает
Шопенгауэра, Джойса, Шпенглера и Эрнста Блоха, пытается
устранить тревожную арматуру на месте памятника Сталину. Говорятся
правильные вещи, пафос уместен, мысль жива... Собственно,
всё. Цель таких эссе — не прекращаться, периодически
напоминать «О том, о сем», быть маяками, датчиками и путеводными
поплавками в океане, соленом и горьком от слез. Сильнее
прошибает в этом направлении все же сама русская литература.
Особенно «Прокляты и убиты» Астафьева. Но такие вот напоминания в
«Октябре» о том, что политика чудовищно разрослась за
последние век-полтора, превратилась в раковую опухоль и вообще не
нужна человеку — они необходимы, потому что только такая
публицистика идет вглубь, а не пылит по чужим огородам.

Раздел литкритики расцвечен Сергем Солоухом. Он в виде кратких
записей окидывает мысленным взором довольно много современных
писателей. Упор сделан на остроумии, которое подчас у Солоуха
настолько остро и оригинально, что его (остроумия) уже и не
видно за рядами черных букв. Тем не менее, когда его все-таки
видно, ощущается легкий драйв. Просто от свободы письма и
безнаказанности мысли. «В любом случае стены уборной,
— идеальное место для деконструкции Некрасова,
десакрализации Пушкина и демистификации декана шахтостроительного
факультета политеха». Хорошо. «Явление природы,
такое же, как кельманда и комцумир». Даже вырванное
из контекста — хорошо. Только непонятно, чего всё это вдруг?
Что послужило объединяющим объекты рассмотрения фактором?
Видимо, публикация. Хорошо!

Рубрика Павла Басинского «Русское поле» мне больше напоминает склад.
Складируются таланты, дарования, явления и ошибки природы.
Встречаются здесь в этот раз представители таких регионов,
как Волгоград, Тверь, Брянск, Луганск (Луганск выглядит
утренником для слабоумных детей), Орел, Киров, Челябинск, Уфа,
Екатеринбург. Достаточно перечисления городов —
заинтересовавшиеся пусть отыщут и увидят сами. Потому что не дай Бог
случайно хотя бы на полсантиметра вашему имени попасть в эту
страшную рубрику «Русское поле». Оно минное, точно. Все, что
здесь в ряду прочих появляется — это как печать в лоб:
«Провинциально навсегда». С легким приободрением или же без жалости,
не важно. И я не о П. Басинском, нет. Просто рубрика такая.
Страшная. Форматирующая сразу. Только названия городов
разнятся. Только стихи по форме отличаются от прозы.

В остальном, «Октябрь» делает ставку следующего номера на роман
Михаила Левитина «Брат и благодетель». Покончит ли это с
интертекстуальностью? Кто знает. Я, например, уже ничего не знаю. Я
от общения с «толстяками» что-то быстро утомляюсь. Синтагмы
повсюду мерещатся. Хочется журнал под названием «Август»,
восьмой желательно номер. Наверное, так. Сказывается климат,
политическая обстановка, меню культурного общепита да масса
прочих вещей.