Литературная критика

Андрей Матвеев (aka Катя Ткаченко) отвечает на вопросы Дмитрия Бавильского

— Сколько ты романов написал, под псевдонимом и без?

— Всего пока девять, из них два — «Ремонт человеков» и «Любовь для
начинающих пользователей» — под псевдонимом.

— Какой роман был первым? И что было первым побудительным
мотивом для написания романа?

— Первым был «История Лоримура», с подзаголовком «конспект романа».
Наверное, просто очень хотелось написать роман, это первый
из побудительных мотивов. А второй — появилось ощущение, что
эту историю на пятидесяти, и даже на ста страницах мне не
изложить, следовательно: роман.

— Написание романа как процесс. Ты его заранее обдумываешь, или
он строится в процессе? Что каждый раз является
побудительным мотивом? Желание поднять тему, то или иное впечатление,
неожиданная метафора или что-то другое?

— На протяжении всех девяти романов — по-разному. Вначале все
строилось в процессе. Это и с «Историей Лоримура», и с «Частным
лицом», в общем, со всеми первыми четырьмя текстами... Хотя
каждый последующий привносил нечто свое в технологию,
происходил как бы такой обмен разумов — моим и романным.

Ну а сейчас все обдумывается заранее и пишется по заранее же
подготовленному плану, но это не значит, что мой разум начал
превалировать: на каком-то этапе романный дает себя знать, и в
план вносятся коррективы. Ну а побудительные мотивы: прежде
всего это ВСЕГДА желание рассказать историю, а что в основе —
тема, впечатление, метафора? Да когда как... Но чаще всего
тема и идея.

— Тебе все романы нравятся одинаково или...?

— Нет, конечно. Но в один момент все сразу и не могут нравиться, я
ведь давно не тот, что в 1988, 1989, 1991, 1992, 1999, и даже
уже не тот, что в 2003. Но вообще-то мне нравятся «Частное
лицо» (из старых, до того момента, когда я, что называется,
«полностью сменил манеру»), «Indileto», «Ремонт человеков»,
ну и — конечно — «Летучий Голландец». Хотя бы потому, что
еще неопубликован :-)) Остальные меньше, но я их все люблю.

— Романы должны быть разными или одинаковыми (некоторые
романисты пишут всю жизнь одну и ту же книгу)? Ты каждый раз
ставишь перед собой какие-то специальные задачи?

— Они не должны, они есть — и разные, и одинаковые одновременно.
Потому что любой романист действительно всю жизнь пишет одну и
ту же книгу, но если он хороший романист, то делает это
по-разному. Просто каждый новый жизненный сдвиг что-то меняет и
в этой книге, иным становится сюжет, появляются другие
герои, меняются ритм и интонация. Да и временные реалии — они
тоже становятся иными. Ну а специальные задачи? Как без них.
Например, специальная задача — написать роман от лица женщины,
да так, чтобы в это поверили.

— Сколько обычно времени уходит на написание и на правку?

— На написание немного, три-четыре месяца. Много на придумывание, на
поиски лишь этой книге присущих ключа, интонации. Ну а на
правку: каждый раз, как я вижу какой-нибудь свой текст, мне
сразу же хочется его править. Именно что не дописывать и не
переписывать, а править, делая более динамичным, упругим,
точным.

— Мог бы ты дать пару советов начинающим романистам? Техника,
мистика, может быть, какие-то обряды...

— Я себя на каждом новом романе до сих пор считаю начинающим, так
что какие тут советы :-))

Если серьезно: главный — это не только начать, но и добраться до
финала. А для этого точно понять, как и что надо делать. Изо
дня в день или из ночи в ночь. То есть относиться к этому как
к РАБОТЕ. И с регулярными перерывами на день/два, чтобы не
заработать гипертонию или какую прочую фигню.

Что же касается техники, то с годами и количеством прочитанных книг
она совершенствуется, ты учишься делать то, что раньше не
умел, потом понимаешь, что умеешь почти ВСЕ, но не дай Бог
сказать себе, что ты научился всему, это все равно будет
неправдой. И надо помнить, что самое сложное всегда — это не поток
сознания, не метафоры и не ассоциации, и даже не умение
строить интригу, а диалог. Вот ему я учился дольше всего.

Мистика же, конечно, есть, но у каждого романиста она своя, и даже
рассказывать про нее не стоит: романы обладают свойством
зеркалиться потом в жизни, а это не всегда приятно.

Обряды же: хороший, крепкий, вареный кофе по-восточному. До трех
часов дня. Три маленьких кофейных чашечки. С кардамоном и
корицей. Но не обязательно blue mountain.

— Почему именно роман как жанр? И как должен выглядеть
современный роман?

— А я еще люблю писать рассказы и эссе. Очень люблю и пишу. Но роман
— именно в романе можно рассказать длинную историю, часа
так на два/три/четыре чтения, больше не надо. И современный
роман не должен быть очень длинным, до 15 листов максимум. А
еще он не должен быть байроническим. И герметичным. И слишком
открытой структурой. И чересчур мифологичным. И требующим
десяток словарей для прочтения. И он должен быть не столько
текстом для наслаждения, сколько историей, конец которой ты
хочешь узнать. И в нем должны быть люди и характеры. А еще,
когда ты закрываешь книгу, тебе должно быть жаль, что она
закончилась, ты хотел бы читать ее еще. Хотя бы с часик. Может,
мне когда-нибудь удастся написать такой роман.

— Кто из критиков наиболее точно о тебе писал? Возможны ли
вообще попадания критики в авторский замысел?

— Мне тут не очень повезло, по крайней мере, очень долго или
ругались, или что-то так: комплиментарно, но мимо...

Вот на «Ремонт человеков» было очень много рецензий, это да, но в
авторский замысел, не зная всей игры, так никто и не попал,
может, это больше других удалось Олегу Дарку и Андрею Немзеру,
хотя первый написал по объему много, а второй — гораздо
меньше. Но они что-то почувствовали.

А вообще критики читают как бы некий свой текст, очень далекий от
того, который написал автор.

— Какие у тебя личные критерии того, что роман удался?

— Если я через пару лет случайно начинаю его перелистывать и не
плююсь. Хотя и понимаю, что сейчас вот это и вот это сделал бы
совершенно иначе. Но на первом месте все равно — реакция
читателей, я ведь для них пишу, не только для себя. Иногда
натыкаешься на какие-то обрывки в интернете и понимаешь, что
зацепил кого-то. Если это попадает на момент, когда
перелистываешь и не плюешься — то значит, действительно удалось. Но
опять же: каждая книга в чем-то удается, одна больше, другая —
меньше, самые выстраданные, на мой взгляд, удались...

— Кого из современных прозаиков ты читаешь? Кто тебе интересен
в смысле своей эволюции?

— Я читаю очень много и хаотично, причем не только фикшн. Но читаю,
в основном, не русскоязычных авторов, конечно, в переводе.
Мне до сих пор интересно почти все, что выходило и выходит на
английском, от Лоуренса Даррела до Паланика и какого-нибудь
Стюарта Хоума, мне часто интересны просто идеи и тот мир,
который они вокруг строят. Хотя читаю и французов, и
испанцев, и японцев, да всех читаю, даже русских :-)).

А вообще у меня сейчас прекрасный наставник в чтении, спрашиваешь
Бориса Кузьминского, что почитать — он и советует, дальше
просто идешь в магазин и покупаешь, если книжка, конечно, уже
дошла до Екатеринбурга.

— Есть ли какая-то особая школа «екатеринбургского письма»?

— Нет, по крайней мере сейчас мне кажется именно так. Лет
пятнадцать-двадцать назад ответил бы по-другому.

— Почему ты вдруг принялся за мемуары?

— А это не мемуары, точнее — это «неправильные» мемуары, такие вот
меморуинги, и называется книга тоже «неправильно»:
«Полуденные песни тритонов»...

Просто когда понимаешь, что тебе скоро исполнится пятьдесят, то
попадаешь под мистику этой цифры, хотя бы потому, что вроде бы —
дожил, что само по себе уже странно. А писать мемуары
всерьез — я ведь не политик и не отставной разведчик,
писательская жизнь внешне вообще редко бывает яркой, если ты, конечно,
не Хемингуэй. Но написать необходимо — мистика цифры
обязывает, хотя бы для того, чтобы освободиться от этих сорока
девяти лет. Сорок девять меморуингов, сорок девять тем, сорок
девять лет, пятидесятая главка — уже просто вход в будущее. И
получается, что главным в жизни оказывается даже не то,
когда и где ты был, и где кого видел, а какие-то эмоциональные
доминанты, начиная с самых давних лет и заканчивая чуть ли не
вчерашним днем. Такие доминанты есть у всех, я написал про
свои.

— Изменило ли тебя писание больших текстов? Если изменило, то как?

— Я просто стал другим. Наверное, мутировал :-)) А если серьезно, то
писание больших текстов действительно меняет жизнь, хотя бы
потому, что довольно долгий промежуток времени ты живешь,
подчиняясь очень жесткому, может, даже жестокому распорядку,
причем все это время ты существуешь в нескольких измерениях,
что сильно влияет на психику, да и в глазах появляется
блеск маньяка. Но ты многому учишься в это время, прежде всего —
свободе. Как итог: именно писание больших текстов и сделало
меня почти свободным.

— Влияют ли эти тексты на твою жизнь? На твое подсознание?

— Влияют ли конкретно? Раньше влияли, скажем так: ситуации,
придуманные и описанные, пытались перейти в жизнь и поиграть со мной
в разные нехорошие игры. Потом я научился действовать
упреждающе, есть такая особая хитрость — чтобы чего-то не
случилось с тобой в «послероманное» время, создай сам вначале это
что-то и посмотри, как с ним быть. А подсознание приходится
постоянно чистить, это как очистка диска на компьютере. Но
самое главное во всем этом — четкое понимание того, что жизнь
не одна, их множество, с каждым новым текстом ты стареешь на
один роман и одновременно получаешь возможность идти
дальше, как вновь рожденное существо, пытающееся забыть, что оно
постарело на один роман...

— Как ты придумываешь или подбираешь названия для романов? Есть
мнение, что пока название не придумано, текст не сложится.
Так ли это?

— Это и так, и не так. Но очень часто все действительно начинается с
названия, ведь в нем, как правило, и проявляется для самого
автора идея. Когда-то именно так, например, я начал писать
«Частное лицо» — появилось словосочетание, оттуда возник то
ли образ всего романа, то ли его интонация, в общем, что-то
такое, с чего все и началось. Так же было и с «Замком
одиночества», и с «Indileto», и с «Любовью для начинающих
пользователей», и с «Летучим Голландцем». А вот «Ремонт человеков»
назывался вначале иначе, «Иллюзии любви и смерти», хотя фраза
уже была, с нее текст начинается — «Вывеска гласила:
«Ремонт человеков». Я же все перебирал названия, одно, другое... А
потом мне сказали: — Чего ты ищешь? Вот же, все уже тут
лежит готовенькое! — И сразу все встало на свои места,
написанный почти до конца текст заработал по-иному, намного сильнее.
Так что название действительно «собирает» роман, но оно не
всегда первично.

— Какое место занимает в твоей жизни интернет, и влияет ли
сетевое общение на эстетику твоих романов?

— Влияет не столько сетевое общение, сколько само наличие интернета
и его связь со мной. Писатель ведь отчасти всегда — вуайёр,
а бродить по сети почти то же самое, что по городским
улицам, только порою намного интереснее. Меняет же само понимание
того, что к видимому пласту жизни добавилась колоссальная по
размеру, но невидимая, то есть произошло отчасти банальное
увеличение реальности, но только отчасти, все остальное —
как амберовские отражение в романах Желязны, они есть, но
постичь их нельзя. Поэтому интернет, во многом будучи
инструментом, для меня в то же время глобальное расширение моего
внутреннего мира, именно что внутреннего, в чем-то бродить по
нему, жить в нем - тождественно как писанию, так и чтению книг.
А общение... Я ограничиваюсь только почтой, ни ЖЖ, ни ICQ,
ни общение в чатах меня давно не волнуют, равно как — к
примеру — за полной ненадобностью не волнуют мобильные средства
связи, подглядывать писателю всегда интереснее, чем самому
превращаться в виртуализованный объект для наблюдения.

— Что должна сегодня делать литература, чтобы выйти из того
места, в котором она сейчас оказалась?

— Ничего. Как это ни печально. Но ведь ничего нельзя поделать с тем,
что словоцентричная модель нашего мира давно развалилась и
исчезла, так что литература сейчас ВЕЗДЕ занимает именно то
место, которое и должна занимать — один сегмент из
множества.

Иное дело, как литература продолжает существовать в этом маленьком
сегменте в нашей стране — тут творится полный бред. И дело не
в том, что мало кто из писателей может жить на гонорары,
примерно один процент писателей во всем мире живет на
гонорары, лишь в США — около пяти. Просто на нашем рынке сложилась
такая извращенная ситуация, будто определенной части
литературы просто нет, хотя она была, есть и будет существовать. Это
то, что называют «не жанровой прозой», хотя для нее есть и
читатели, причем — множество. Но это все аксиоматичные
штучки, на самом деле же никто не знает, что надо делать, разве
что появятся несколько сумасшедших издателей, которые решат
всерьез изменить сложившуюся картину, естественно, с пользой
для себя. И чем они будут безумнее, тем на это у них больше
шансов. Только это уже из области жанровой литературы,
скорее всего, героической фэнтэзи :-((

— Если бы ты не писал романы... Какой иной, жизненный или
культурный эквивалент ты бы мог найти для того, чтобы выразить
то, что ты хочешь выразить? Или novels only?

— Я бы стал спортсменом-экстремалом, я не шучу. Вообще писание
романов больше всего похоже на настоящий океанский серфинг на
одной доске, без паруса. По крайней мере, внешне похоже —
оседлываешь волну и борешься с ней. Наверное, есть и внутреннее
сходство, но для этого надо попробовать, так что пока —
novels only.

— Какое искусство на тебя воздействует наиболее сильно? На
каком месте в твоем личном списке пристрастий стоит литература?
Опережает ли она музыку и кино?

— Сейчас больше всего — искусство жизни, если так, конечно, можно
сказать :-)). Жить все равно интереснее всего, даже
интереснее, чем читать книги. Хотя из вышеперечисленного литература
продолжает оставаться на первом месте. Много лет назад на
первом месте была музыка — Beatles, рок, традиционный джаз,
авангард, этническая музыка. Но после того, как послушал
сказочный дуэт буддийского монаха, играющего на флейте-шанаи, и
горного ручья, то музыку слушать практически перестал. Кино же
всегда вызывало какой-то «загруз», в нем меньше свободы,
сейчас смотрю фильмы так же редко, как слушаю музыку, хотя есть
несколько любимых лент, которые порою пересматриваю.
Например, «Мир призраков» Терри Зиеннгоффа и «Пес-призрак. Путь
самурая» Джармуша.

— Повлиял ли на тебя Хулио Кортасар?

— Очень! Но не романами, к которым отношусь с прохладцей. Для меня
он, прежде всего, гениальный новеллист, но даже не в этом
дело. Много лет назад именно Кортасар дал мне понять, что в
обыденности и заключены самые жуткие вещи, вся мистика, весь
страх именно в обыденности, ее фантасмагоричность не знает
себе равных, равно как и иррациональность. Его ранние новеллы,
от «Неизвестных в доме» до «Аксолотля» и «Слюней дьявола», и
сейчас кажутся мне тем, что надиктовано Богом. А еще вся
его проза пронизана, пропитана, насыщена музыкой, жаль, что я
не могу читать ее по-испански, очень бы хотелось услышать и
понять эти интонации в оригинале.

— Ритм. Ты его как-то особенно организуешь или он выстраивается сам?

— Я пытаюсь его уловить. У каждой книги он — свой. Конечно, есть моя
природная интонация, но у каждой книги свой мир и свои
задачи, для меня собствнно текст и начинается тогда, когда этот
вот ритмический ключ найден. Он может меняться,
трансформироваться, но пока не найдено основное ритмическое решение, то
книга буксует. И ты ходишь по улицам, ездишь в автобусах,
троллейбусах, etc, и все пытаешься услышать какую-то нужную
фразу в каком-то определенном, особом ритме. Иногда проходит
много времени, пока это находится, хорошо еще, что пока
находится всегда.

— И вообще насколько самодостаточен и независим от автора тот
текст, над которым ты работаешь? Правомерно ли говорить о
том, что он самостоятелен, что он надиктовывается со стороны
или отстраивается сам?

— Нет, не правомерно. Если текст сам себя надиктовывает, то лучше
быть не писателем, а автоответчиком. Другое дело, что вы
вступаете в симбиоз, когда автор пытается управлять текстом, а
текст мешает делать это автору. Но они уживаются, все то
время, пока идет этот безумный марафон, с первой главы и до
последней. Хотя бывает, что роман начинает брать верх, и тогда ты
чувствуешь себя полным кретином, оказавшимся в заложниках у
своего же детища. У меня почти с каждым текстом происходили
такие неприятности. Последний раз это было с «Любовью для
начинающих пользователей», когда я уже собрался действительно
отправить героиню в лапы к натуральному маньяку, и даже
придумал вместе с ним такую миленькую камеру в кладовке, куда
бы он ее запер, но отчего-то все вдруг вышло совершенно не
так.

— Назови идеальный, на твой взгляд, роман. Не любимый, а
идеальный - по конструкции, по способу исполнения и по
выполненности задач.

— «Остров сокровищ» Роберта Льюиса Стивенсона.

— Много ли у тебя замыслов? Есть ли очередь? И как ты тогда
выбираешь - какую из идей работать сейчас, а какую переложить
на потом?

— Идеи сами себя выбирают. В голове ведь постоянно какие-то сюжеты и
связанные с ними миры, что-то иногда даже начинаешь
выстукивать на компьютере, потом бросаешь, а какое-то время спустя
выясняется, что все это было не зря, просто сама идея так
трансформировалась, что ее можно и не узнать. Например,
когда-то я решил написать такой вот готический псевдо-киберпанк
под названием «Дневник виртуальной дамы». Почти пять лет
спустя все это ухнуло в ту же «Любовь для начинающих
пользователей», даже заготовки туда ухнули, в переработанном, конечно,
виде. А «Летучий Голландец», последний мой роман, совсем уж
непонятным образом возник из первых тридцати страниц дальше
так и не продолженного текста «Дорога на Митилини». Видимо,
идеи сами определяют, когда им воплощаться, тут уж
действительно — чаще не я решаю, а они. Просто надо, чтобы какие-то
доминанты совпали: во мне, в жизни, в самих этих замыслах.