Литературная критика

В старых советских фильмах и книгах случался такой персонаж —
писатель или известный журналист Центральной Газеты в творческой
командировке в глуши: на заводе посреди Степи, в совхозе
посреди Говна, в шахте посреди Земли, в самолёте посреди Небес.
Его туда послал народ в лице Союза Писателей или
Журналистов, чтобы он вжился, прожил, пережил и написал бы так про свой
народ, чтобы народ прочитал и сказал: «Да, это я».

В одном таком чёрно-белом произведении киноискусства в диких степях
стоит сталеплавильный комбинат, который должен дать
Рекордную Плавку. Собственно, он даёт её каждый день, но каждая
следующая плавка должна бить собой предыдущую. А ведь есть ещё и
далёкий Харьков, в котором тоже Идут На Рекорд, и поэтому
расслабляться нельзя. А по слухам, есть ещё где-то за океаном
Детройт. И если уж вдруг этот самый Детройт выплавит
больше, чем мы (или хотя бы чем Харьков), мы вообще не сможем
смотреть в глаза родной партии, родному правительству,
отцу-ветерану, матери-героине и сестрёнке с бантиками и октябрятской
звёздочкой на застиранной блузке. Люд на комбинате молодой,
мобильный, примчавшийся со всех концов Великой
Социалистической Державы — поднимать в чистом поле социалистическую
индустрию и возводить вокруг неё город. И индустрия вовсю уже
цветёт и работает, а города пока — десяток бараков да редакция
местной многотиражки, в которую часто пишет один из героев
фильма — целеустремлённый юноша с огнём в глазах и
непослушными вихрами на голове.

И вот в это пышущее кипящей сталью и юной кровью степное железное
сердце должен приехать Известный Писатель/Журналист. Его
готовятся встречать. О нём говорят, о нём думают. Ведь если
раньше в центральных газетах об их трудовом подвиге сообщали
одной строчкой — «Трудовой подвиг тружеников социалистического
труда — бабабамский трамкомбинат выплавил рекордное
количество стали!» — то теперь приедет наблюдательный и умный
человек, Писатель, он будет жить среди нас, он будет смотреть,
видеть, чувствовать с нами, есть с нами за одним столом... уж
он-то теперь напишет о нас, напишет так, что страна узнает
своих героев, нас, как знаем нас мы сами, и это будет, конечно
же, справедливо и правильно. Особенно Писателя-Журналиста
ждёт мальчик, сотрудничающий в многотиражке. Он ждёт его, как
юный увлеченный кузнец ждал бы, наверное, самого Гефеста. Он
даже толком не знает, чего он больше хочет — приобщиться
Секретов Мастерства или просто увидеть Писателя, постоять с
ним под одним солнцем... И вот писатель приезжает.

Едва выйдя из принесшего его транспортного средства, он видит, в
Какую Глушь его занесло, и надевает на своё тотальное
разочарование воображаемое рубище смирения. Писателя встречают.
Простые рабочие и ИТРы радуются ему, как обрадовались бы,
наверное, тут любому новому человеку, а нерадостность самого гостя
относят на счёт понятной утомлённости долгим переездом... Но
юноша из многотиражки начинает беспокоиться. Вот, Писателя
ведут в гостиницу, он, увидев ещё издали дощатый сарайчик с
вывеской, грустно замечает, что «ресторана, конечно, нет», и
спрашивает у одного из сопровождающих, кто отметит ему
командировку... Но он не впивается цепким взглядом в гладкие и
щетинистые молодые щёки тех, кто идёт с ним рядом, он не
следит за движениями их лицевых мышц, не перехватывает взоров,
не пытается удержать рукопожатия лишнюю секунду, чтобы
прочувствовать его искренность, и — главное — мы идём уже пять
минут, а он за всё это время не спросил, сколько мы сегодня
выплавили! Он даже не посмотрел в сторону комбината. А когда
один из встречавших предложил ему свою помощь в несении
чемоданов, Журналист Центральной Газеты ответил: «Да,
любезный...».

Юноша из многотиражки поражён. Он пытается успокоить себя, думая о
трудной дороге, об усталости... Но будто большую мокрую
грязную тряпку бросили на его огонь. Он оставляет Писателя с его
кислой миной в «гостинице» и уходит разбираться со своими
терзаниями.

А Писателю скучно. Он сидит на койке и смотрит в угол.

На следующий день он идёт на комбинат, смотрит на огромные
бессмысленные ковши, отмечает всеобщий энтузиазм, да, такой же
скучный однообразный всеобщий энтузиазм, как и везде, смотрит на
график производственных показателей, такой же, как и везде, и
возвращается в гостиницу. Юноша недоумевает: почему? почему
этот человек ни с кем даже не поговорил? почему не спросил
о причинах, побудивших стольких людей всё бросить и приехать
сюда, об ожиданиях, о мечтах, о социалистических
обязательствах? Друзья успокаивают юношу: «Это же такой человек! Не
боись! Ему и смотреть не надо — он и так уже всё знает. Видел,
как он о других писал? Вот, и о нас так же напишет, не
сомневайся...» И юноша уже не сомневается. Да, Писатель напишет
о них так же, как и обо всех других. Он вообще обо всех
пишет одинаково. А юноша не замечал этого, потому что речь шла о
других, но они-то не другие! Он бежит к Писателю в
гостиницу, а тот, скучая и страдая, сидит у окошка с блокнотом,
замечает юношу и спрашивает: «Может быть, так написать:
«Труженики эмского комбината героически...». И юноша вскипает, его
огонь вспыхивает и в момент уничтожает грязную мокрую тряпку,
юноша начинает говорить всё, что думает,— с жаром, сияя
очами и размахивая руками с совсем не металлургическими
пальцами. Писатель слушает это словесное пламя, но не горит в нём.
Ему одновременно и стыдно, и скучно.

Рекордную плавку, конечно, опять дали. Мальчик написал об этом в
свою многотиражку, Писатель — в свою Центральную Газету, но все
труженики, прочитав обе заметки, будто сказали, что, вот,
здесь настоящее, а здесь нет. Ну, и т.п.

Так вот. Я о чём. Я о том, что сценарий этого замечательного фильма,
думаю, написал не пламенный мальчик, а как раз тот самый
скучающий писатель в творческой командировке. Я думаю, что и
не было никакого мальчика. В творческой командировке писатель
сталкивается с чуждой непонятной средой, и на фоне всего
этого становится особенно понятен сам себе. Из всего, что он
видит, слышит и чувствует здесь, понятнее и ближе всего ему
он сам. Но задача-то перед ним стоит — написать именно об
этом чуждом, непонятном и — по большому счету — неинтересном.
Писать о неинтересном без интереса — нельзя: это никому не
нужно, нужна глубина понимания и т. п. Что же делать? И автор
выстраивает в себе альтернативное лицо, представляет себя
себя, но такого, которому интересно, который болеет за
требующее описания дело. Иногда для этого следует лишь вспомнить
себя в молодости, себя раннего, не разочаровавшегося и не
уставшего, себя горящего и устремлённого. Пусть он уже не
чувствует и не думает так, но он помнит, как он так чувствовал и
так думал. И может взглянуть как своими тогдашними глазами на
себя теперешнего, так и своими теперешними на себя
тогдашнего. И именно эти взгляды в конечном произведении получаются
самыми правдивыми. А плавки? А что плавки? Ну, упомянем
торжественно выезжающие ковши, подметим пару бытовых конфликтов,
нарисуем ходульного мудрого начальника (чтобы одобрили
реально ходульные и немудрые начальники, да, они на самом деле
такие), сделаем, чтобы бригада передовиков воспитывала
разгильдяя... Но это всё туфта, задание. Подлинный смысл
творческой командировки — в столкновении с самим собой. И чем более
чуждая среда окружает автора, чем ему тяжелее и неприятнее,
тем лучше он видит себя, тем больше смысла в такой
командировке. А ведь только познавая себя, автор может помочь своему
читателю сделать то же.

В идеале для писателя вся жизнь должна быть творческой
командировкой. Т. е., если вдруг начинаешь чувствовать себя где-то дома,
пора сниматься с места и ехать (идти, лететь, устраиваться
на работу, влюбляться, жениться, записываться добровольцем) в
чуждое. Это позволяет не привыкать к себе, не переставать
слышать и видеть, не расслабляться. А чтобы конфликт с
окружением был полнее, чтобы отчуждение чувствовалось каждой
клеточкой, надо не просто присутствовать, но участвовать. С
отвращением подметать улицы, с отвращением сидеть за библиотечной
стойкой, с отвращением строчить репортажики в газетку, с
отвращением придумывать рекламные ролики, с ненавистью
разгружать у ларька «Газель» с водкой. А как только начинаешь
привыкать — подыскивать себе новое место: потому что если ты
привык к себе, значит, ты чувствуешь себя штампами и думаешь о
себе клише. Это профессиональное умирание. Пора ехать в
творческую командировку.