Онтологические прогулки

О чём-то подобном я говорил на конференции под названием
«Региональные культурные ландшафты», проходившей в апреле 1994 года в
Тюменском государственном университете. Слово «ландшафты»,
вынесенное в название конференции, активно используется в
современной философии: его обычно употребляют, когда говорят о
многомерных структурах бытия и человеческого мышления.
Ландшафт не бывает плоским: он образуем складками (Хайдеггер),
плоскостями и поверхностями (Делёз), следами и т. п.

Наше присутствие в современном мыслительно-бытийном континууме
всегда связано с желанием пробиться к подлинной реальности. И,
совершая движение в этом направлении, мы видим, что, например,
дуальная схема «столица-провинция» давно уже не работает: и
столица уже не столь столична, и провинция не столь
провинциальна; к тому же столиц оказывается несколько, а присущая
им столичность — различной; на наше понимание столичности и
провинциальности существенным образом влияет, допустим,
социальная неоднородность (15% населения могут сегодня топить
печь в таёжной глуши, а завтра оказаться на Канарах; поэтому и
для этих 15%, и для остальных 75% в понятиях «столица» и
«провинция» появляется некий важный смысловой оттенок); столица
может проявлять себя в качестве смещающейся точки и т. п.
Открывающийся «прекрасный новый мир» недавно выступавший в
Москве французский философ Жан-Люк Нанси назвал акосмическим,
атеологическим и антидемократическим.

Наше существование в современном мыслительно-бытийном континууме
свидетельствует о том, что нам необходимы мифы (как формы
массового переживания и истолкования действительности).
Столичность и провинциальность в этих мифах не просто оказываются
качествами, с помощью которых мы стремимся артикулировать своё
социально-культурное бытие, но и качествами, способными
защищать теологичность и космичность космоса, а также ту
свободу, которой мы обладаем.

Провинция зачастую понимается как территория истинности и
сокровенности; лоно плодоносящее и рождающее; такое место, ближе
которого нет к Земле; то место, где не перестаёт свершаться нечто
промыслительное, где хранятся вечные ценности и абсолютные
смыслы. В этой радужной картинке на самом деле очень много
верного, хотя она и несёт в себе черты интеллигентского
слепого поклонения народу, живущему непременно в глубинке,
вдалеке от столичной суеты, народу, который всегда прав,
совершенен и свят (о чём писали в своё время авторы сборника «Вехи»,
разоблачая столь примитивное народопоклонство). Если бы
кто-нибудь, скажем, в конце 1980-х годов решил прикоснуться к
«духовности посёлков городского типа» (которой как же не быть,
ибо возле тех посёлков еще оставалось некоторое количество
неповреждённой природы, и большинство жителей посёлков
городского типа университетов не заканчивало, в силу чего
возникала надежда найти там неиспорченную городом народность и
духовность); и вот, если бы кто-нибудь всерьёз решил искать там
сокровища духовности, на деле нашёл бы там одичание,
аморализм, атеизм, оскотинивание и полное падение нравов. И,
наоборот, в Москве и Петербурге в тот период времени возрождалась
уже вера, реставрировались храмы и пресловутую духовность
следовало бы, кажется, искать именно здесь.

Есть миф о столице, когда она понимается в качестве оплота культуры,
как сила, укрывающая и защищающая культурный космос, на
который давит со всех сторон дикая степь, энтропия
бескультурных пространств. И стоит столица гордо и величаво, но нет
покоя её душе: сомневается она сама в своей столичности, смотрит
она вечерами по телевизору, как обсуждают в Думе, что вот
перенести бы её, столицу, в Новосибирск или Екатеринбург. Но,
конечно, много верного в понимании столицы в качестве
оплота культуры. Вот, скажем, в Тюмени существовали многие
сложности культурного развития из-за того, что очень тонок был
культурный слой, не было научных, философских школ и т.д. И
если кто-то родом из Тюмени становился известен в стране, то
это обычно были не представители культуры в её высоком
измерении, а деятели, скорее, или контр- или поп-культуры (что,
действительно, приходит из неких диких энтропийных
пространств). Всё это так, но что есть культура? Какая она? Она
парадоксальна, внезапна, адетерминирована, она чахнет под
начальственным взглядом, ей, может быть, милее провинциальные пустые
пространства, незанятость, незаполненность.

Ещё существует такой миф о провинции, что здесь легче выбиться в
люди — поддержат друзья, все знают друг друга и помогут в
трудную минуту, что здесь теплее. Но — может, поддержат, а,
может, и не поддержат. И не теплее здесь, чем везде.

Об этом я уже где-то писал, но придётся повторяться — что уж
поделать! Тюменская провинция свершает свой непонятный путь от
пустоты к пустоте. До Ермака — пустота. Реален он или же это
человек-миф? Говорят, что это реальное историческое лицо. Но
кто он? Первооткрыватель? Завоеватель Сибири? Бандит,
пришедший сюда со своей бригадой? Татары похоронили Ермака с
почестями, татары почитали его могилу, татары собак в деревнях
называли Ермаками... Держится Тюмень на нефти и газе. И сама
держится, и долгие годы держала страну. Но — отмерен срок.
Кончатся нефть и газ. И дальше что — опять пустота. Но провинция
не одинока в своём непонятном пути, ибо и столица тоже идёт
от пустоты к пустоте. «Нет памяти о прежнем; да и о том,
что будет, не останется памяти у тех, что будут после» (Еккл.,
1, 9).

Любая уважающая себя область должна иметь своих инопланетян, снежных
людей (зовут их Сихарти и бегают они по болотам Уватского
района). Любая уважающая себя провинция должна иметь и клады.
И кладов много в Тюменской области. И, конечно, любая
уважающая себя провинция — это особая энергетическая точка на
планете. Такова и Тюменская область, которую с оккультным даже
неким оттенком называют «врата Сибири». Только через эти
врата идёт нескончаемая дорога в «далёкую страну Хамардабан».